Не знаю, с фига ли я иду в магазин за завтраком. У меня аж четыре конфорки на газовой плите и микроволновка. Уж тупо геркулес и пару яиц вкрутую приготовить могу. Но я упорно каждое утро, толком не проснувшись, натягиваю спортивки и майку (если совсем не проснулась, заправляю ночнушку в штаны - под курткой не видно) - и прусь (телефон услужливо переправляет на Пруст - последние пару недель мы с друзьями часто поминаем бедного Марселя, обсуждая, отчего он навевает на меня невыразимую скуку, ведь я фактически Альбертина. Ну, то есть была ею.) в стекляшку. Стекляшка на следующей улице: мне всего-то надо обогнуть соседний дом и перейти дорогу.
Стекляшка - магазин моего детства: здесь я зависала у витрин с весовым шоколадным маслом, высившимся пирамидой Хеопса среди бумажных треугольников молока, с фигурным мармеладом в изморози сахарных кристаллов, старательно отводила глаза от настенного плаката с разделкой свиной и говяжей туш, выпрашивала у мамы ледяной лимонад (три-четыре ангины в год, и так до самой операции - меня пристегнули к стулу, пшикнули чем-то мерзким в рот, распятый расширителями, и стали выкручивать миндалины. Говорят, это занимает пятнадцать минут - мне казалось, прошла половина моей десятилетней тогда жизни). Если мне не покупали лимонад, я жестяной кружкой ночью зачерпывала воду из ведра на веранде, с тонюсенькими льдинками, колко лопавшимися на языке. Мне всегда было жарко.
Затем всё поменялось: страна - один раз, хозяева магазина - трижды, расстановка витрин - раз десять. Магазин остался моим любимым. Здесь всё, из чего можно приготовить будничный обед, или в два счёта соорудить приличный стол в случае внезапных гостей, отдел спиртного тоже есть. Дни привоза я давно выучила. При мне вернулись из декрета продавщицы, которых я помню молоденькими болтушками, шушукавшимися о женихах.
На крыльце пару лет подряд меня караулила одна и та же собака с рыжими подпалинами на худой спине, я брала ей сахарную булочку и сосиску. И тощий старик-нацмен, чему я удивлялась - я не видела беспризорных стариков в греческих или армянских семьях. Потом уже продавцы разрешили моё недоумение: дед просто тронулся умом, сын стыдился его попрошайничества и приезжал за своим стариком на ... рэнджровере, когда ему звонили девочки из магазина. Для деда я обычно брала бутылку кефира, сдобу помягче и творожный сырок. Он так благодарно быстро-быстро кивал мне головой, а из выцветших голубоватых глаз скатывалась такая крупная, выстраданная, слеза, что я каждый раз смущалась и старалась уйти быстрее.
Продавцы меня любят. За чем бы я ни пришла, позади тут же выстраивается очередь: трое, а то и четверо покупателей, этого достаточно, чтобы перегородить закуток у отдела, но и выручка набегает быстрее. Выбор продуктов и расчёт происходят, по южной привычке, неторопливо. Я успеваю узнать все горячие семейные новости продавщицы и занявших за мной. Привычка ловить всю информацию: никогда не знаешь, что однажды пригодится.
Так, я первая узнала об утонувшем строителе моста на Тамани - он оказался свекром продавщицы.
Заметка, правда, не пошла. Проект был важен для страны, и главред отбоярился тем, что это происшествие не местное, а у соседей.
Когда народ сметал быстро дорожавшую гречку, я точно знала, сколько надо переждать, чтобы на место вернулся старый ценник.
В стекляшке я часто сталкиваюсь с нашей квартальной. События нашей жизни похожи: у неё с инсультом слёг муж, у меня - мама. Я похоронила маму, она овдовела. Рост тарифов мы даже не обсуждаем: мафия ЖКХ бессмертна, но это не самое страшное в жизни.
Встречаю я почти каждый раз и Вику. С ней мы ходили к одному тренеру, она, пожалуй, единственная, перед кем мне неловко за мою сегодняшнюю полноту. Я подавала большие надежды, несмотря на возраст, прогресс был хороший, мои мышцы отзывчивы. Тренер гордился, когда я навешивал на гриф больше, чем мужики рядом. Блины по 10 кг я несла со стойки, зажав большим и указательным пальцами, пятикилограммовые просто поддевала одним.
В стекляшке порадовались, когда я забросила качалку: чеки за колбасу "весят" больше, чем за грудку.
Вот дяди Жориной жены, Розы, я не встречала с доковидных времен - мы всегда раскланивались в дверях. Не видно и дяди Жоры.
Если подумать, я недосчиталась шести, а то семи знакомых лиц.
Два года санитарного террора, год маленькой победоносной - не знаю, каким словом дозволено назвать поисходящее, придумайте замену сами. И вот человеческий ландшафт нашего квартала понемногу изменился.
Но природа не терпит пустоты, и моё ухо всё чаще страдает от суржика. Люди стремятся туда, где безопаснее. Мой город был таким местом.
До сегодняшнего дня.