…Больше всего в городских жителях удивляло девчонку равнодушие. В деревне, где она родилась и прожила свои неполные семнадцать лет, все в отношениях между людьми было по-другому…
Ксюша вышла на улицу. За спиной остался сладковато-удушливый словно от кислых щей запах присущий старым подъездам. Шагнула с низкой ступеньки, глубоко вздохнув, поставила на землю чемодан, обернулась и внимательно посмотрела на окна второго этажа. Словно старалась рассмотреть кого-то за их пыльными давно немытыми стеклами.
Ей вдруг показалось, что и на нее кто-то изучающе смотрит с высоты. На минуту чувство стало настолько реальным, что девушка подобралась, распрямила спину и, грациозно повела головой, словно хотела во всей красе предстать этому невидимому наблюдателю.
«Ищешь кого?» – неожиданно прозвучавший вопрос заставил ее вздрогнуть. Плечи, только что горделиво расправленные, вновь опустились, словно под тяжестью груза. Она повернулась на голос и увидела высокую сухую старуху, словно из-под земли возникшую возле угла дома. С ярко-оранжевым ведром в руке та чинно проследовала к мусорному баку, вытряхнула в него содержимое, и так же не спеша, вернулась на исходную позицию.
«Кого ищешь, спрашиваю?» – оранжевое ведерко примостилось у ног хозяйки, а освободившиеся от него руки достали из кармана не по возрасту пестрого махрового халата смятую пачку курева, извлекли сигарету и отправили ее к месту назначения – в обведенный опять же не по возрасту яркой помадой рот.
– Я к Антонине Петровне – девчонка открыла сумку, перекинутую через плечо, извлекла потертую бумажку с адресом – Во вторую квартиру, а там не открывает никто…»
– А кто же откроет-то. Петровну в прошлом году еще на кладбище отнесли. Сын ее Пашка – военный, на Севере служит. Когда мать хоронить приезжал, квартиру переоформил и обратно уехал.
– Так Антонина Петровна, что же, умерла?
На этих словах девушки старуха хмыкнула, выстрелив в сторону мусорки окурком. – Ну не живую ж закопали. А ты кто ей будешь-то? Родственница что ли какая… Издалека? – добавила она, взглянув на стоявший у ног собеседницы чемодан.
– Оксана я, из Савеловки. В техникум поступать приехала. Бабушка адрес дала – подруги они с Антониной Петровной… Были ,– на последнем слове в голосе девчонки появились плаксивые нотки.
Нет, жалела она не умершую пожилую женщину, известную ей лишь по пожелтевшей от времени фотографии. Жалко было себя, враз оставшуюся без шанса устроиться в этом большом чужом городе, без знакомых и крыши над головой.
«Ладно, не кисни. Бери свою торбу и пошли со мной», – решительно размахивая пустым ведром, старуха двинулась за угол вглубь двора, который оказался густо заселен постройками – вынесенными за стены дома «прихожками» и сараями – деревянно-картонно-мусорной архитектуры, обезобразившими когда-то роскошный дворянский особняк.
При более близком знакомстве, за которое «бабСаня» (как бабка представилась Оксане) к вечеру опрокинула рюмочку горькой, а сама Оксана стакан какого-то сладкого напитка ядовитого цвета, было решено, что девушка поживет пока у нее. Условились о чисто символической плате деньгами, в основном же приют должен был отрабатываться хлопотами по хозяйству – помощью с уборкой, готовкой и сезонными работами на «бабСаниной» дачке на окраине города.
Новообретенная бабка совершенно была не похожа на Оксанкину родную савеловскую, хотя и были они по возрасту почти ровни, и даже имена у них были одинаковые. Правда, деревенскую Александру все звали Шурой – мягко и по-домашнему. Она и сама была такой - большой и уютной в вечном платочке на голове и в вечных же хлопотах по хозяйству.
Ее городская тезка предпочитала именоваться Саней. Была она напористая и громогласная. Этому научили ее долгие годы работы в бухгалтерии какого-то крупного треста. Но при этом еще терпеливая и жалостливая, долгое время выхаживающая, но так и не поставившая на ноги мужа-инвалида, оставшаяся на закате жизни бездетной вдовой без каких бы то ни было родственников.
Саня безостановочно дымила, в свои семьдесят с лишним была легкой на подъем, охочей до работы, а с устатку позволяла себе рюмочку-другую крепенького напитка, изготовляемого в небольших количествах по собственному рецепту. Старушечьих платков бабСаня не признавала. На голове носила «перманент», и, что совершенно поразило провинциальную девчонку, красила ногти в кроваво-красный цвет.
Оксану вообще много чего удивляло в городской жизни. Ее бешеный ритм, масса мест, где можно было развлечься или просто посмотреть, как это делают другие. Кстати именно эта форма досуга стала для Оксанки самой частой. Она могла часами бродить по центральному городскому проспекту, глазея на витрины и шумную жизнь обитателей летних кафе. За погляд, как известно денег не берут, да и не было их у нее. Стипендию в техникуме, куда она поступила, обещали мизерную, помощь из деревни была «натуральной» - сметана да творог, передаваемые с приезжающими на рынок односельчанами. Не спасала положение и работа – вечернее, точнее почти ночное, мытье пола в расположенном неподалеку от дома супермаркете.
Но больше всего в городских жителях удивляло девчонку равнодушие. В деревне, где она родилась и прожила свои не полные семнадцать лет, все в отношениях между людьми было по-другому. Там всем до всего было дело. Не поздоровайся или, покажись в клубе в слишком короткой юбке, так пилить и учить тебя за это будут у каждой завалинки и густонаселенной лавочки.
Здесь же, пожалуй, выйди на улицу хоть голой никто не только слова не скажет, но и не удивится. Как не удивляются и не торопятся помочь сидящим на асфальте южным женщинам с грязными детьми или валяющимся здесь же мужикам, удобно причисляя их к категории бомжей, попрошаек и алкоголиков. Правда, большинство из них и было таковыми – с проблемами, которые лишь участием не решить. Но попади в их число случайно человек социально благополучный, с пропиской в паспорте, но скажем со слабым сердцем – помощи от большинства пробегающих мимо сограждан не дождешься. Живописно и точно высказывалась на этот счет бабСаня: «Не дай Бог сердце прихватит или давление шибанет на улице – упадешь и будешь валяться, потому, как скажут пьяная бабка-то…»
В большей мере именно равнодушие окружающих и нежелание их ввязываться в чужие проблемы стало предпосылкой начавшейся вдруг черной полосы в жизни Оксанки.
Стоял ноябрь, в техникуме во всю шла подготовка к первой зачетной сессии, у девчонки появились подружки из числа согруппниц. Она по-прежнему работала, поздними вечерами четыре раза в неделю намывая до блеска плиточный пол в супермаркете.
Это был один из таких рабочих вечеров. Оксана возвращалась домой. Чуть впереди нее маячила в сумраке сутулая мужская фигура, метров в двадцати следом двигалась плотно спресованная влюбленная парочка. Оксана шла по обочине дороги, сочтя тротуар слишком темным, и пугливо поглядывала на черные дверные проемы домов вдоль него: «Выхватят сумку и убегут проходными дворами или затащут в подъезд и ….»
Она не успела додумать, как вдруг рядом резко тормознула машина, задняя дверца открылась, и кто-то с силой потянул ее в темный салон. Девушка пыталась сопротивляться, закричала, зовя на помощь, но буквально через секунду она была уже внутри. Кто-то больно ткнул ее в бок, затем ударил по шее. Перед глазами пошли темные круги, живот скрутила резкая боль, и она потеряла сознание. Машина рванула с места, разрывая тишину улицы громкой музыкой.
Маячивший впереди мужчина вернулся и подобрал с места происшествия пакет. Лежащей в нем не донесенной жертвой похищения до дома упаковке йогуртов (сливочный деликатес достался Оксанке на работе, как переживший на несколько дней дату реализации) суждено было стать его ужином. О том, чтобы пойти в полицию и рассказать о происшедшем, у мужика и мысли не возникло. Как не возникло его и у наблюдавших инцидент влюбленных.
Когда она очнулась, живот по-прежнему болел, точнее, болела уже вся нижняя часть тела, а голова была тяжелая и чумная. Она лежала на кровати полностью раздетая в комнате, где царил страшный бардак, олицетворяющий емкое понятие «после вчерашнего» - пустые бутылки, остатки еды вперемежку с окурками и мусором. То ли обколотая чем-то, то ли опоенная она не могла вспомнить, что и кто с ней конкретно делал, но предположения были страшные…
«Про это» Оксана знала. Имелся у нее и какой-никакой опыт близкого общения с противоположным полом. Заключался он в летних ночных бдениях на лавочке с городским внуком своей деревенской соседки и пылкой возней с ним же на сеновале. Не сказать, что ей очень понравилась та августовская ночь, что ознаменовала для нее пятнадцатилетней девчонки начало взрослой женской жизни. Все было не так как в кино, она не изгибалась и не кричала от сладостной боли. Тихонько ойкнула, а потом долго старательно застирывала хозяйственным мылом подол пострадавшего в сексуальной революции платья. Деревня давно перестала быть патриархальной в вопросах секса. Но чтобы кто-то решился нести его в массы силой, не «по любви» и без взаимного желания, такого в Ксюшином селе не было. Объявлялся, правда, в позапрошлом году маньяк, то ли от не в меру расшалившихся гормонов, то ли от избытка дури покусившийся на преклонного возраста бабку Груню. Но и тот оказался не местным, а прибывшим на черное дело из соседнего села. Бабка кстати дала насильнику достойный отпор, отходила обидчика по бокам подогом и закрыла в чулане, откуда и препроводили его потом в район, в отделение.
Оксана и предположить не могла, что конкретно у нее может быть по-другому – силой, с болью и отвращением. Что это станет для нее «работой» - не выбранной по душе и способностям, а определенной случаем и злой судьбой. Будь она городской, ее вероятнее всего отпустили бы наутро после той страшной ночи. Завезли бы и бросили где-нибудь на окраине, подальше от злополучной квартиры, пригрозив, что поиски справедливости и возмездия чреваты будут еще большими неприятностями. Но в сумке девушки обнаружился паспорт. Саратовского штампа о прописке в нем не было – за занятостью и девичьей рассеянностью она так и не успела оформить временную регистрацию по Саниному адресу.
То, что девчонка была не местной, да еще буквально выбитые подробности, о том, что волноваться о ней, кроме бабушки, некому и искать ее, во всяком случае, до зимних каникул никто не будет, сделали Оксанку заложницей. Точнее наложницей, учитывая специфику промысла, в который она была силой вовлечена.
БабСаня удивилась, когда квартирантка не пришла ночевать. Долго ворочалась, прислушиваясь к звукам во дворе. Утром же успокоилась, решив, что девчонка уехала на побывку домой или гостит у кого-то из местных подруг. Правда обиделась про себя, что та не удосужилась предупредить и, настроившись задать ей по первое число при встрече. Но встреча почему-то откладывалась. Оксанка не появилась в понедельник, не дала знать о себе ни через неделю, ни через две. Бабка съездила в техникум, но и там ничего не знали. Она начала волноваться, но гнала от себя страшные мысли: «Надоел, может, город. Дома-то лучше…»
Эта успокоительная версия развалилась, когда в один из дней на пороге появилась дородная сельчанка, недовольно брякнувшая о пол тяжелую поклажу: «Где Ксюха-то, знает же, что сумку от бабки забрать с рынка надо. Привези, да еще таскайся тут по дворам…»
Стало ясно, что в деревне Оксаны нет. Саня опустилась на край стула, посидела в растерянности какое-то время, а затем, схватив свой ридикюль, с прытью, какую позволяли годы и нывшая к перемене погоды нога, выскочила из дома. Через полчаса, потраченных на дорогу, ее командный голос обрушился на дежурного по РОВД: «Кто тут у вас главный, у меня постоялица пропала…»
Нашла Оксану не полиция, хотя инспектор по розыску, честно и добросовестно отработал все ее «связи и контакты», а одна из газет с большим тиражом вышла с соответствующим объявлением: «Пропала… Была одета… Ранее не уходила.» Через месяц после исчезновения она сама вдруг возникла на пороге, сильно накрашенная в коротенькой донельзя юбчонке, в распахнутой настежь тонкой для уже наступившей зимы куртке и без шапки. Чуть не сбив с ног открывшую на стук и опешившую от изумления Саню, захлопнула дверь. Быстро накинула массивный крючок, словно боясь, что кто-то вломится следом. Привалилась спиной к двери и вдруг заплакала, точнее, завыла, раскачиваясь из стороны в сторону. Опустилась на пол, размазывая по щекам буро-черную смесь слез и косметики.
Звонком на деревенскую почту известили деревенскую Александру, что внучка нашлась. На следующий день она уже тискала Оксанку в просторном бабСанином зале, приговаривая: «Внунюшка, где ж ты была, голубка моя». Та молчала, уткнувшись в теплую дородную бабкину грудь, жалась к ней как маленький птенец к наседке, всхлипывала и терла глаза…
Говорить она начала лишь день спустя. Причем рассказала старухам лишь мизерную часть того, что пережила в заточении, опустив подробности издевательств и надругательства.
Подпольный бордель находился в обыкновенной трехкомнатной квартире обычного девятиэтажного дома, где за стеной жили люди – тоже обыкновенные. Утром спешащие на работу, вечером торопящиеся домой, не знающие (а может просто не желающие знать), что буквально за стеной обитает беспредел.
Кто-то из девчонок, а в нехорошей квартире обитало несколько «работниц», оказался здесь по своей воле, выбрав профессию жрицы любви из любви к искусству и желания заработать деньги. Другие, были завлечены обманом или как Оксана силой. Это были в основном сельские девчонки, приехавшие в областной центр искать работу или учиться. Документы у них забирали, запугивали, били, спаивали…
Кто-то сдавался, но иные не оставляли попыток вырваться на свободу: бросали с балкона записки с призывами о помощи, были и попытки побегов. Но чаще всего неудачные – их ловили, за непослушание били и «штрафовали», заставляя отрабатывать долг сверхурочно.
Оксане повезло. Попытка бежать для нее сразу увенчалась успехом. Первый же вечер в качестве живого товара на известной у любителей «быстрого» секса улице стал для нее вечером освобождения. Клиент был хлипким на вид мужичонкой, суетливым и робким, что было странно для выбранного им времяпрепровождения. Здоровый детина, надзиравший за Оксанкой и еще парой ее товарок из стоявшей у обочины машины, взял у него деньги. Высунулся в приоткрытую дверцу машины: «Иди, да смотри без глупостей».
После этого напутствия Ксюха вроде безропотно пошла за мужичком к подъезду рядом стоящего дома. Как только они вошли внутрь и стали подниматься на второй этаж, облюбованный держателями сексбюро для такого рода экстрима, девчонка, шедшая впереди, резко обернулась, поддала коленом, целясь в мужское достоинство спутника. Судя по тому, что он тут же сложился вдвое, удар достиг цели. Она же отпихнув его, бросилась вон. Ее не преследовали. Бегство сначала осталось незамеченным, а потом непонятно было, где ее искать.
А еще через день раскатистый бабСанин голос вновь сотрясал стены полицейской дежурки. Тут же за ее спиной стояла Шура, крепко держа за руку Оксану. Она отложила отъезд, наплевав на оставленное без присмотра хозяйство и вверенную заботам соседки живность. Задержалась специально, чтобы идти и добиваться справедливости – наказания супостатам за поруганную девичью честь. Две этих старых женщины были для девчонки защитой, оплотом и поддержкой. Одна по зову крови. Другая по велению сердца, убеждающему и утверждающему, что и среди равнодушия города всегда найдется тот, кто готов протянуть руку помощи, кто не поленится узнать, все ли благополучно у соседей и справится о здоровье у привалившегося к стене дома старика.
Для полноты картины и ощущения того, что справедливость в этой истории все же восторжествовала, следует сказать, что вскоре большинство учредителей и дельцов преступного синдиката сексуальной направленности были задержаны и оказались под следствием. Квартира, где томился секс-контингент, пережила штурм полиции. Кому-то из ее обитательниц описанные события принесли долгожданную свободу, кому-то потерю рабочего места. Что ж, у каждого в жизни свой выбор. …Главное, чтобы он был.