Эмерсон1, Уолт Уитмен, Брет Гарт2
__________________________
1 Ральф Уолдо Эмерсон (1803—1882) — американский эссеист, поэт, философ, пастор, лектор, общественный деятель. Один из виднейших мыслителей и писателей США. В своем эссе «Природа» первым выразил и сформулировал философию трансцендентализма.
2 Фрэнсис Брет Гарт (1836—1902) — прославленный американский прозаик и поэт.
Глава XIII
Смит встретил меня на вокзале. Он сильно похудел, частый кашель сотрясал его, несмотря на выписанные ему врачом таблетки. Вскоре я убедился, что влажный климат квакерского города был для профессора хуже, чем разреженный сухой воздух Канзаса. Но он верил своим врачам!
Смит жил в приятной пуританской семье. Он снял мне комнату в этом же доме, и мы зажили прежней жизнью. Но теперь я постоянно следил за его здоровьем и настаивал на строгом соблюдении режима. Каждый вечер я тщательно перевязывал ниткой его непослушный орган. Нитка оказалась более эффективной (и болезненной), чем шнурок. Я также положил рядом с его кроватью кусок льда, чтобы он мог сразу же прекращать любое сексуальное возбуждение. Но теперь Смит от этого не очень-то поправлялся. Прошел месяц, прежде чем я смог заметить в нем некоторое улучшение: появилась бодрость, затем прошел кашель.
В один из наших первых вечеров я рассказал профессору о лекции Брэдлоу.
— Почему бы вам не написать об этом? Нет, вы обязаны написать. «Пресса» непременно возьмет вашу статью к публикации. Вы представили мне необыкновенно живой портрет великого человека, слепого, так сказать, на один глаз, этакого Циклопа. Если бы он был коммунистом, насколько большим он был бы.
Я осмелился возразить, и вскоре мы взялись за привычное дело — Молоток сцепился в споре со Щипцами. Я хотел видеть воплощение в жизнь обоих принципов разом — индивидуализма и социализма, центробежной и центростремительной силы, и был убежден, что проблема заключается в загадке: как привести эти противоположности к равновесию, которое обеспечит приближение к справедливости и сделает всех счастливыми. Смит же сначала рассуждал как убежденный коммунист и последователь Маркса, но он был слишком справедлив, чтобы долго закрывать глаза на очевидное. Вскоре он начал поздравлять меня с моей проницательностью, заявляя, что я написал новую главу в экономике.
Его уважительное обращение заставило меня почувствовать, что я, наконец, стал равным ему как мыслитель в любой области, ведь его ученость не давала ему слишком большого преимущества: я был уже не учеником, а равным, и его быстрое признание этого факта укрепило, я полагаю, нашу взаимную привязанность. Хотя профессор был бесконечно начитан, он с редчайшей щедростью выдвигал меня в каждой компании, утверждал, что я открыл новые законы в социологии. В течение нескольких месяцев мы жили очень счастливо, но его гегельянство не поддавалось моим нападкам: оно слишком соответствовало глубокому идеализму его личного образа жизни.
Как только я написал о Брэдлоу, Смит отвел меня в редакцию «Прессы» и представил главному редактору, капитану Форни3: в то время газету обычно называли «Прессой Форни», хотя некоторые уже говорили о ней как о «Филадельфийской прессе». Форни понравился мой портрет Брэдлоу, и он нанял меня в штат в качестве репортера (а иногда и писателя-описателя) за пятьдесят долларов в неделю, что позволило экономить все деньги, поступавшие мне из Лоуренса.
_________________________
3 Джон Вайс Форни (1817—1881) — американский журналист и политик, секретарь Сената США в 1861 — 1868 гг., республиканец.
Однажды Смит заговорил со мной об Эмерсоне и признался, что познакомился с ним заочно и попросил философа об интервью. Теперь он хотел, чтобы я сопровождал его в Конкорд4. Я согласился, но без всякого энтузиазма. Эмерсон тогда был мне неизвестен. Смит прочел мне несколько его стихотворений и высоко оценил их, хотя я внутренне я не мог с ним согласиться. Когда сегодня молодые люди проявляют ко мне такое же безразличие, опыт позволяет мне легко извинить их. Они не ведают, что творят! Таково объяснение и оправдание для всех нас.
_______________________________
4 Конкорд — город в штате Массачусетс. Именно в этом городе началась Гражданская война США. Родовое гнездо Эмерсов, Конкорд уже в XIX в стал мировым центром трансцендентализма — мистической разновидности романтизма.
В один прекрасный осенний день мы со Смитом отправились в Конкорд и навестили Эмерсона. Он принял нас самым приятным, учтивым образом — усадил в кресла и приготовился слушать. Смит с энтузиазмом повел разговор о том, как сильно повлияла на его жизнь философия Эмерсона, как ободрил его и наполнил ему жизнь трансцендентализм. Старик благосклонно улыбался и кивал головой, время от времени восклицая:
— Да, да!
Смит хотел узнать, почему Эмерсон никогда не высказывал своих взглядов на социологию или на отношения между капиталом и трудом. Раз или два старый джентльмен приложил ладонь к уху, но все, что он сказал, было:
— Я так думаю…
Слова эти сопровождала доброжелательная улыбка.
Я сразу догадался, что Эмерсон глухой, но Смит даже не подозревал этого. Он продолжал разглагольствовать, пока Эмерсон невпопад отвечал на его эскапады. Тем временем я внимательно изучал великого человека со стороны. Ростом он был около пяти футов девяти или десяти дюймов, очень худой. Голова у него была узкая и вытянутая, лицо костлявое. Длинный, высокий, крючковатый нос являлся характерной чертой его лица. «Отличное самомнение, — заключил я, — и немалая сила воли». Подбородок у Эмерсона был хорошо очерчен и велик. От его ясных, пристальных серых глаз веяло добротой и возвышенной душой, вознесенной высоко над земными заботами и беспорядками.
«Славный старик, — сказал я себе, — но глухой, как тетерев».
Много лет спустя его глухота стала для меня символом и объяснением его гения. Он всегда жил «отстраненной жизнью», в стороне от реального мира. Это объясняет и узость его взглядов, и высоту духа, до которой он поднялся! Его узкое, приятно улыбающееся лицо возвращается ко мне всякий раз, когда я слышу его имя.
Но в то время я был возмущен его глухотой и негодовал на Смита, поскольку он этого не замечал. Когда мы уходили, я воскликнул:
— Старый дурак глух, как тетерев!
— Ах, так вот что значили его неизменная улыбка и странные ответы невпопад! — воскликнул Смит. — Как вы догадались?
— Он не раз прикладывал руку к уху, — ответил я.
— Действительно! — воскликнул Смит. — Как глупо с моей стороны, что не обратил на это внимание!
Кажется, этой осенью семейство Грегори навсегда переселилось в Колорадо. Поначалу я очень переживал потерю Кейт, но быстро успокоился. Новая жизнь в Филадельфии и моя журналистская работа не оставляли времени для тоски. Кейт мне не писала, следуя, несомненно, совету своей матери, и очень скоро исчезла из моей памяти. Более того, Лили была не менее интересной любовницей. Впрочем, и Лили начала мне надоедать. Правда в том, что лихорадка желания в молодости — преходящая болезнь, которую быстро излечивает расстояние. Кроме того, я уже ухаживал за девушкой в Филадельфии. Она долго держала меня на расстоянии вытянутой руки, а когда уступила, я нашел ее фигуру заурядной, а ее влагалище оказалось таким большим, что писать о ней в этой хронике не стоит. Девица была скромной, что, впрочем, неудивительно. С тех пор я всегда думаю, что скромность — это фиговый листок уродства.
Весной 1875 года мне пришлось вернуться в Лоуренс по делам, связанным с моими средствами. Владельцы нескольких участков отказались от моих рекламных щитов, полагая плату за аренду недостаточной. В конце концов, я собрал всех вместе, и мы пришли к мировому соглашению — ежегодно двадцать пять процентов прибыли я стал отчислять в их пользу.
Кроме того, мне предстояло сдать экзамен и быть записанным в Коллегию адвокатов. Я уже получил первые документы о натурализации, и судья Бассетт из окружного суда поручил адвокатам Баркеру и Хатчингсу проэкзаменовать меня. Это была заурядная проформа: каждый экзаменатор задал мне по три простых вопроса: Я ответил, и мы отправились в Элдридж-Хаус ужинать. Выпили за мое здоровье шампанского. Судья Бассетт уведомил меня, что я сдал экзамен, и велел явиться к нему 15 июня 1875 года.
К моему удивлению, судебный зал был наполовину заполнен. Присутствовал даже судья Стивенс, которого я никогда раньше не видел в суде. Около одиннадцати Бассетт сообщил собранию, что я успешно сдал экзамен, и предложил любому присутствующему задать мне вопросы, чтобы проверить мою профессиональную пригодность. К моему удивлению поднялся судья Стивенс.
— С разрешения суда, — сказал он, — я хотел бы задать несколько вопросов этому кандидату, удостоенному высокой университетской похвалы.
Никто из присутствовавших, кроме самого судьи Стивенса, не знал об изгнании меня из университета. Он задал несколько вопросов, которые открыли публике всю глубину моего невежества в юриспруденции. Я не знал, что такое счет по староанглийскому обычному праву, не знаю и сейчас, да и не хочу знать. Я внимательно прочитал Блэкстона5 и книгу по римскому праву, руководство по доказательствам и кое-что по договорному праву — и все. Два часа судья Стивенс обличал мое невежество. Когда судья Бассетт предложил отобедать, мой обличитель согласился. Все встали. К моему удивлению, Баркер, Хатчингс и еще с полдюжины адвокатов подбодрили меня.
_________________________
5 Уильям Блэкстон (1723—1780) — выдающийся английский ученый-юрист, адвокат, политик. Автор «Комментариев к английским законам» в 4-х томах. Эта книга по сей день, уже в XXI в. остается руководством в судебной практике англоязычных странах.
— Стивенс просто выпендривается, — сказал Хатчингс, — я сам не смог бы ответить на половину его вопросов!
Наконец, судья Бассетт пригласил меня в свою комнату и сказал, что мне нечего бояться. После обеда я вернулся в зал с твердым решением отвечать на все вопросы с неизменной улыбкой.
Допрос продолжался в переполненном зале суда до четырех часов, после чего судья Стивенс сел. В этот раз я справился лучше, но мой экзаменатор поймал меня в ловушку по спорному вопросу о доказательствах. Поднялся Хатчингс, как старший из моих экзаменаторов, назначенных судом, и просто сказал, что он по-прежнему придерживается мнения, которое уже имел честь высказать судье Бассетту — я вполне подхожу для юридической практики в штате Канзас.
— Судья Стивенс, — добавил он, — показал нам, насколько он начитан в английском общем праве. Но мы ведь знаем, что его эрудиция не является чистилищем для кандидатов. Похоже, что коллега намеревался наказать мистера Гарриса за его превосходство над всеми его однокурсниками в университете. Беспристрастные лица в этом зале признают, — заключил он, — что мистер Гаррис блестяще выдержал чрезвычайно суровое испытание, и я имею приятную задачу предложить, ваша честь, чтобы теперь он был принят в Коллегию адвокатов, хотя, возможно, получит право практиковать только через два года, когда станет полноправным гражданином США.
Все ожидали, что Баркер поддержит это предложение, но пока он поднимался, заговорил судья Стивенс.
— Я хочу, — сказал он, — поддержать это предложение и, думаю, должен объяснить, почему подвергал мистера Гарриса суровому допросу в открытом суде. С тех пор, как двадцать пять лет назад я приехал в Канзас из штата Нью-Йорк, меня много раз просили проверить того или иного кандидата. Я всегда отказывался: не хотел наказывать западных кандидатов требованиями наших восточных стандартов. Но вот, наконец, появляется кандидат из нашего университета, для которого, следовательно, жесткий экзамен в открытом суде может быть только свидетельством высокого качества восточного образования. Соответственно я рассматривал мистера Гарриса как истинного канзасца. Все это дело, — продолжал он, — напоминает мне историю, рассказанную на востоке о любителе собак. Отец жил разведением и дрессировкой бульдогов. Однажды ему попался необычайно многообещающий щенок, и отец с сыном, бывало, садились на корточки и учили щенка хватиться за рукава их одежды мертвой хваткой. Однажды подросший щенок вцепился в нос отца. Старик инстинктивно стал душить пса, но тут сын воскликнул: «Не надо, отец, не надо, ради бога! Возможно, вам больно, но какой отличный урок щенку!» — Вот я и подумал: хотя экзамен, устроенный мною, и оказался тяжелым для мистера Гарриса, но он будет полезен ему в дальнейшей практике.
Зал взревел, и я весело зааплодировал.
— Однако я хочу показать себя не врагом, а другом мистера Гарриса, которого знаю уже несколько лет. Мистер Хатчингс, очевидно, считает, что мистер Гаррис должен ждать еще два года, чтобы стать гражданином Соединенных Штатов. Я рад, что, ознакомившись со Статутными законами моей страны, могу заверить его, что мистеру Харрису не нужно ждать ни дня. Закон гласит, что если несовершеннолетний прожил три года в каком-либо штате, он может по достижении совершеннолетия принять решение стать гражданином Соединенных Штатов. Гаррис хочет быть одним из нас, он может быть принят сразу же как гражданин и, если ваша честь одобрит, уже завтра будет допущен также к юридической практике.
Он сел под бурные аплодисменты, к которым я присоединился от всей души. Так что в тот день я был допущен к юридической практике как полноправный гражданин США.
К несчастью, когда я попросил у секретаря суда мои документы, он дал мне только свидетельство о моем допуске к юридической практике в Лоуренсе. Я доверился его заверениям, что такой документ может быть выдан только гражданину, его вполне достаточно. Сорок с лишним лет спустя правительство президента Вудро Вильсона отказалось принять это простое доказательство моего гражданства и, таким образом, доставило мне много хлопот, заставив снова натурализоваться!
Но в тот день в Лоуренсе я был в полном восторге. Я сразу же снял комнату на том же втором этаже, где располагалась контора «Баркер и Зоммерфельд», и выставил свою вывеску.
Я рассказал эту историю моего вступления в адвокатское сообщество весьма подробно, поскольку, как мне кажется, она ярко демонстрирует простодушие и глубокую доброту американского характера.
Через пару дней я снова был в Филадельфии.
В конце 1875 года или в начале 1876 года Смит обратил мое внимание на объявление о том, что поэт Уолт Уитмен собирается выступить в Филадельфии с речью о Томасе Пейне5, печально известном «предателе», который, по мнению Джорджа Вашингтона, сделал для независимости Соединенных Штатов больше, чем кто-либо другой. Смит решил пойти на собрание, и если Уитмен сможет реабилитировать Пейна, защитить его от ядовитых нападок христианских священнослужителей, которые безапелляционно утверждали, что философ был известным пьяницей и самым распущенным человеком на свете, он уговорит Форни и напишет для «Прессы» исчерпывающую и убедительную статью в защиту Пейна.
___________________________
5 Томас Пейн (1737—1809) — британский и американский философ, «крёстный отец США», первым обосновавший необходимость для штатов отделиться от Великобритании.
Я был почти уверен, что такая статья никогда не появится на свет, но не стал охлаждать Смита в его задумке. И вот наступил тот день — один из привычно отвратительных дней, которые случаются в Филадельфии каждую зиму: температура была около нуля, и снег падал всякий раз, когда позволял сильный ветер. Во второй половине дня Смит, наконец, решил, что не должен рисковать своим здоровьем, и попросил меня пойти вместо него. Я охотно согласился, и профессор провел несколько часов, читая мне лучшие стихи Уитмена. Особое ударение он сделал, помнится, на «Памяти президента Линкольна». Смит снова и снова уверял меня, что Уитмен и Эдгар По — два величайших поэта, которые когда-либо родились на американской земле, и надеялся, что я буду вести себя прилично в обществе столь великого человека.
Ничто не могло быть более удручающим, чем вид зала, в котором должен был выступать Уитмен: плохо освещенный, наполовину отапливаемый. В огромном помещении на тысячу мест собралось самое большее человек тридцать. Таков был прием, оказанный Америкой одному из ее величайших сыновей, хотя я осознал это только сейчас, спустя десятки лет.
Я занял свое место в середине первого ряда, достал блокнот и приготовился. Через несколько минут на сцене появился Уитмен. Он шел медленно, скованно, и это заставило меня усмехнуться. Тогда я еще не знал, что у него случился приступ паралича6, и думал, что его странная походка — просто поза. Кроме того, одежда Уитмена сидела на нем отвратительно и не подходила к его фигуре. Футов шести ростом, поэт был крепко сложен, но носил короткую куртку, которая задиралась сзади самым унизительным образом. Спереди было не лучше: белый воротничок был широко распахнут и обнаруживал клок седых волос на груди. Ширинка брюк, которые штопором обвивались вокруг его ног, оказалась расстегнутой. Расстёгнут был и жилет, демонстрировавший край грязной белой рубашки. Внешний вид Уитмена наполнил меня — бедного маленького английского сноба, каким я был, — презрением. Поэт почему-то напомнил мне старого кохинхинского китайского петуха, которого я видел в детстве: он шел по двору фермы такой же медленной, неуклюжей походкой, и в глаза бросался его короткий, задранный над спиной хвост.
___________________________
6 В годы гражданской войны Уитмен три года добровольцем помогал раненым и больным в госпиталях. В начале 1864 года, перевязывая гонгренозного больного, поэт неосторожно прикоснулся порезанным пальцем к его ране. Вскоре рука Уитмена до плеча воспалилась. Казалось, что болезнь излечили быстро, но с 1873 года она вернулась в виде прогрессировавшего паралича. Примерно в описываемое время Уитмена окончательно разбил паралич — у него отнялась левая половина тела.
Однако когда Уитмен заговорил, передо мной предстал замечательный человек, поражавший совершенной простотой и искренностью голоса и манер. В полном молчании он разложил записи и начал свою речь очень медленно, часто останавливаясь, чтобы подобрать более подходящее слово или свериться с бумагами, иногда колеблясь и повторяясь — явно неопытный оратор, презирающий любое подобие ораторского искусства. Он просто рассказал нам, что в молодости познакомился с одним армейским полковником, близко знавшим Томаса Пейна. Этот полковник не раз уверял его, что все обвинения против образа жизни и привычек Пейна — ложь и выдумки христианских проповедников. Пейн выпивал за обедом бокал-другой вина, как все благовоспитанные люди того времени. Но он был весьма умерен, и в последние десять лет своей жизни, как утверждал полковник, Пейн ни разу не перебрал лишнего. Неправдой оказались и сплетни о распущенном нраве мыслителя. Наконец, по утверждению Уитмена, Пейн был неизменно благовоспитанном, остроумном собеседником, обладавшим обширным запасом знаний. Полковник был безупречным свидетелем, заверил нас Уитмен, человеком высочайшей чести и самой скрупулезной правдивости.
Поэт говорил необычайно медленно, так что я легко записал главные мысли его выступления. Он сказал именно то, что и должен был сказать, ни больше, ни меньше. Речь его произвела впечатление исключительной искренностью и правдивостью.
Когда Уитмен закончил, я поднялся на сцену, показал ему свою визитную карточку «Прессы» и спросил, не будет ли он так любезен ознакомиться с моими записями и утвердить подлинность его высказываний о Пейне
— Да, да! — только и сказал Уитмен, но внимательно прочитал записи и кое-где поправил.
Я поблагодарил его и сказал, что профессор Смит, редактор «Прессы», поручил мне дословно законспектировать данную речь, так как он намерен написать о ней статью в газету. Сам он очень высокого мнения о Пейне.
— Да, да! — время от времени восклицал Уитмен, в то время как его ясные серые глаза были устремлены только на меня. Я продолжал уверять, что Смит глубоко восхищается творчеством Уитмена, считает его величайшим американским поэтом и глубоко сожалеет, что недостаточно здоров, чтобы лично заверить поэта в своём почтении.
— Мне тоже очень жаль, — медленно проговорил Уитмен. — В вашем друге Смите есть должно быть что-то большое, раз он так интересуется Пейном и мною.
Простой и честный Уолт Уитмен показался мне в этой самооценке подлинно великим человеком!
Мне больше нечего было сказать, и я, попрощавшись, поспешил домой, чтобы передать Смиту конспект речи, заверенный подписью самого Уитмена. Повторюсь, поэт произвел на меня впечатление простого и искреннего человека. В нем не было ни манерности, ни тени жеманства, он был просто уверен в себе, но очень осторожен в речах. Не обращая внимание на собственную внешность, он явно был свободен от устаревших канонов, т.е. был новым типом личности, которая, как ни странно, с течением времени выросла и во мне. Теперь, как мне кажется, именно такие люди представляют собою подлинную элиту американского общества, большую невозмутимую душу этого великого народа, явно призванного и избранного оказывать все более значимое влияние на судьбы человечества. Я бы умер счастливым, если бы мог поверить, что влияние Америки будет столь же мужественным, правдивым и ясным, как влияние поэзии Уитмена на все человечество… Но увы!
Было бы трудно передать европейскому читателю какое-либо справедливое представление о том ужасе и отвращении, с которыми относились к Уолту Уитмену в то время в Соединенных Штатах только из-за сексуальных стихотворений в «Листьях травы»7. Стихи, против которых можно было бы протестовать, не составляют и пяти процентов книги. В любом нормальном человеке любовь и желание занимают гораздо большую долю жизни, чем пять процентов. Более того, выражение страсти там до крайности умерено. Ничто в «Листьях травы» не может сравниться с полудюжиной мест в «Песнь песней»8 Соломона. Вот хотя бы такие строки:
___________________________
7 Автор имеет ввиду раздел «Галамус», который Уитмен вставил в сборник «Листья травы» 1860 г. издания. В произведениях этого раздела он одним из первых мировых поэтов современности признался в своем гомосексуализме и воспел красоту юношеского тела. За это Уитмен подвергся всеобщей обструкции и даже был изгнан с работы в Министерстве внутренних дел.
8 «Песнь песней» царя Соломона является 24 книгой Священного писания. О ней сказано: «Все книги Писания — святы, но Песнь песней святее святых». В этой книге рассказано о любви царя Соломона к простой девушке Суламифи.
«Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот, голос моего возлюбленного, который стучится: “Отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои — ночною влагою”… Мой возлюбленный просунул руку в отверстие двери, и мои внутренности шевельнулись для него»9.
________________________
9 Канонический текст Священного писания.
А потом фразы: «ее губы подобны алой нити», «ее любовь подобна армии со знаменами». Но американский пуританизм еще более робок, чем его слепые учителя.
В то время часто говорили, что Уитмен вел жизнь, полную необычайного потворства собственным желаниям. Молва приписывала ему полдюжины незаконнорожденных детей и извращенные вкусы в придачу. Я думаю, что подобные заявления преувеличены или еще хуже — им можно доверять не больше, чем рассказам о пьянстве Пейна. Во всяком случае, Гораций Траубель10 позже заявил мне, что жизнь Уитмена была на редкость чистой, и его собственное письмо Джону Аддингтону Саймондсу11 должно было опровергнуть обвинение в гомосексуальности. Но я готов поклясться, что он любил, но влюблялся безумно, иначе не рискнул бы подвергнуться осуждению моралистов. Во всяком случае, к его чести, Уитмен в числе первых осмелился прямо написать в Америке о радостях полового акта. Эмерсон, как рассказал позднее сам Уитмен, сделал все возможное, чтобы отговорить его от публикации сексуальных стихотворений, но, к счастью, доводы философа только укрепили поэта в его намерениях. Из некоторых ворчливых жалоб позже становится ясно, что Уитмен был слишком наивным, чтобы предвидеть ужасные последствия для себя и своей репутации от его смелости. Но та же самая наивность, которая позволяла ему использовать десятки мерзких неологизмов, в данном случае сослужила ему хорошую услугу. Уитмен открыто стал говорить о сексе, без стеснения называя вещи своими именами. И в конце концов, он был оправдан временем — всем стало ясно, что суд Всевышнего на его стороне. Что можем думать мы и что думает будущее об осуждении Эмерсоном Рабле, коего он позволил себе уподобить грязному маленькому мальчику, который строчит непристойности в общественных местах, а затем убегает? И о его презрительной оценке Шекспира как непристойного драматурга? А ведь Эмерсон приветствовал гений Шекспира, но у него не хватило ума признать это публично.
____________________________
10 Гораций Траубель (1858—1919) — американский писатель, эссеист, поэт, издатель журналов.
11 Джон Аддингтон Саймондс (1840—1893) — американский поэт и литературный критик.
Уитмен был первым из великих людей, кто откровенно писал о сексе, и через пятьсот лет это будет его исключительным и высшим отличием.