Марк Шагал. Из серии «Моя деревня»…
БАБУШКИН СЕПАРАТОР
...Вечно гонимый народ… Теперь его нужно было собрать вместе и вновь перегнать – сепарировать.
Помнишь то лето, когда ты поехал к своей бабушке в Дегтярск и позвал меня с собой? Мама меня долго не отпускала, но мы уже перешли в шестой класс и были вполне самостоятельны – начальная школа позади… Когда-то на этом этапе люди заканчивали своё образование. Мама боялась, что там, в деревне, я буду лишним ртом. Но ты убедил, и твоя мама замолвила словечко. Ты ехал с небольшим узелком, а меня мама снабдила чемоданчиком и отцовским вещмешком, в который плотно уложила буханки «серого» хлеба. Всё сгодилось...
А ты помнишь тот сепаратор, который стоял у твоей бабушки на кухне, прикрученный болтами к тяжёлой лавке? Помнишь, как мы вставали в очередь, чтобы покрутить ручку этого сепаратора?
...Конечно, я прекрасно помню то время и тот сепаратор, который стоял у бабушки Марьи… Сколько нас было в то лето, когда мы собрались в бабушкином доме?
Санька и Вовка – они были сорок третьего и сорок четвёртого годов рождения, их отцы – старшие сыновья бабки Марьи, мои дядья, остались, как пелось тогда в песне, где-то в полях за «Вислой сонной»…
Санька и Вовка на лето уходили в колхоз и в ту самую горячую пору заняты были сенокосной страдой, волокушами на лошадях таскали копёшки, копнили зароды сена… Они там и жили, и питались на полевом стане… Когда случался дождь и копнить было нельзя, Санька и Вовка появлялись в своих домах… Но для них, прибывших на «побывку». баню топили у бабушки…
Были ещё наши сверстники Колька, Лёнька и Надька, и чуть младше нас – Галька и Любка… Все они, в том числе и я, приходились друг другу двоюродными братьями и сёстрами… А кто и кем приходятся друг другу их родители – братьями, сёстрами или невестками и зятьями – я узнал много позднее… В каждой семье были коровы-кормилицы, и они тоже приходились друг другу родственниками, поскольку происходили от бабушкиной коровы Ночки…
Молоко вечерней дойки (вечёрошник) почти всё шло на продажу дачникам…
Конечно, и нам что-то оставалось от парного вечёрошника… Но остальной, разлитый в кринки и отстоявшийся за ночь в погребе, вечёрошник становился нашей пищей на весь день…
А вот молоко утренней дойки, утрешник, почти всё пропускали через сепаратор… Корова Ночка имела почётное звание – «ведёрница»… Десятилитровый подойник вечёрошника, пенного и чуть ли не с верхом, и почти столько же, но обязательно выше рубчика, утрешника – густого как сливки…
Утрешник дачникам не продавали… Бывало забежит какая-нибудь дачница и начинает заполошно кудахтать:
- Ой, Митревна, не успела я с вечера… Не продашь ли утрешника?
- Дак, нету… Смотри, сколько у меня оглоедов? Возьми вечёрошник… Ещё осталось…
Утрешник начинался с вечера, когда пастух подгонял «коллективное» деревенское стадо к околице… И коровы сразу не бежали по дворам… Мы тоже встречали свою Ночку… Корова, как говорила бабушка, была жоркая… Всё норовила ухватить пук травы на обочине или на меже у огородов… Мы ей не мешали, не торопили… Главное, не пустить в огороды… Бабушка говорила, что сейчас корова нарабатывает утрешник… И вот уже трава от росы похолодела… Мы с Эдькой быстро перешли на деревенскую «моду» – бегали босиком… И только пыльная тропинка ещё долго будет сохранять приятное солнечное тепло…
Спали на сеновале, под нами, в стайке, какое-то время мы слышали, как корова вздыхала и всё жевала и жевала… Бабушка говорила, что этой жвачкой, которую корова перегоняет из желудка в желудок, и нарабатывается это молоко… Просыпались от звонкого «цвень-цвень», с которым струйки молока начинают ударять в пустой подойник… По мере того как подойник наполняется, какой-то густотой наполняются и струи молока…
В стадо корову бабушка отправляла сама – она должна была удостовериться, что Ночку пастух принял… Потом начиналось священнодействие, приняв по кружке парного, мы смотрели как бабушка собирала сепаратор… Куда-то внутрь устанавливался конусный барабан, на сердечник которого нанизывались тонкие и блескучие конусные же лепестки… Потом шли два рожка – один большой и длинный – для обрата, другой – короче, но шире – для сливок… А потом – круглый ведёрный бак, куда заливалось молоко…
И мы, мальчишки, начинали по очереди крутить ручку… Девчонки в эти дела не совались. Им достанется потом, когда всё молоко будет пропущено… Достанется почётное, но муторное, на наш взгляд, мытьё сепаратора…
...Мне кажется, что я прекрасно понял Эдьку… Его намёк о стране-сепараторе, которая принимает в себя «молоко любой жирности»… Не особо озадачивается химическим составом этого «молока», и уж точно пока не спросит: «А что эдакое съела ваша коровка, кошерное ли оно»? И кто-то неустанно крутит ручку этого сепаратора, обрат – налево, сливки – направо…
...Эдька не стал дожидаться израильского гражданства… Единственное, о чём жалеет, что не успел съездить в Париж… Была только израильская гостевая виза…
– А в Париже в то время на плато Бабур, на месте, где некогда находился блошиный рынок, в Центре имени Жоржа Помпиду открылась выставка произведений Марка Шагала!
И уже почти горестно и без восхищения:
– А что Израиль? Израиль должен был призвать к покаянию грешников. И вот они обрели свою обетованную землю… И как там выжить? Среди враждебных племён… Какое-то время им удавалось это… Каялись, каялись… Стойко сносили удары судьбы… Признавались во всех грехах…
Но сколько можно каяться? Доколе! Возопил он, народ израилев… Или уже совсем не израилев? Когда произошёл надлом в этом кротком народе? Какое из этих пленений Египетское, Вавилонское – сыграло свою роковую роль? Или черта оседлости? Или паспортная графа, которая заставляла менять фамилию, отрекаться от своей крови, а значит, подличать, а потом? Каяться, каяться… Или, «обнулив» свою память, обезжирив, пропустив через сепаратор, кого-то обличать и уже не каяться, а винить в перенесённых страданиях и бедах? И во всём та же сепарация…
…И постоянно в своих мечтах и гонениях избавиться от всесильных Бегемота и Левиафана, рождённых хаосом… И не знают, что страшнее, не ведают… Или ведают, что и то, и другое – это зло… Ибо и Левиафан, и Бегемот олицетворяют для них самое страшное – толпу и стадное чувство… Поэтому шарахаются от одного зла к другому…
...Смотри, отец и мать прожили здесь всю жизнь, от еврейства, кажется, далеко, но они стыдились этих стадных чувств… Мать – заведовала фельдшерско-акушерским пунктом, отец – главврач клиники, читал лекции в мединституте… Знаю, им предлагали, но они так и не вступили в партию… Слушай, а тебя за что в восьмом классе не приняли в комсомол? Учился хорошо, примерное поведение, пионервожатый октябрятской звёздочки? Что-то ляпнул?
Да, меня не приняли вместе со всеми под красным знаменем, торжественно и перед строем… Я знаю, за что не приняли… И не ляпнул, просто высказал своё мнение…
...Был октябрь 1964 года, только что состоялся пленум ЦК КПСС… Был урок обществоведения, зачитывали какие-то газетные материалы… Был открытый урок, присутствовала директор школы, она же была и секретарём парторганизации…
Зная, что вполне грамотно излагаю свои мысли, учитель истории, дабы не тянуть кого-то за язык, желая обойтись «малой кровью», решил узнать моё мнение… А меня понесло… Заявил, что недавно мы обсуждали культ личности и зачитывали статьи Хрущёва, теперь будем осуждать волюнтаристскую политику Хрущёва… И будем все вместе чистить библиотеки и убирать портреты… И вроде как задал вопрос: «Зачем?»
Не приняли… Приняли троечников, и они ехидно похохатывали… Пионервожатым я между тем остался… Хотя октябрята моей «звёздочки» уже стали пионерами... Весной, на день пионерской организации велели поехать в райком комсомола… Нас было немало таких… Комсомольские билеты, как подпольщикам, вместе с комсомольским значком вручал сам первый секретарь обкома комсомола! Торжеств не было, поэтому этим не особо похвастаешься. Но тот комсомольский значок я носил долго…