Марк Шагал. Над Витебском... Исход...
НЕ ПУТАЙ БАБЕЛЯ С БЕБЕЛЕМ, БЕБЕЛЯ С ГЕГЕЛЕМ
Уезжал я поездом, возвращался домой… На железнодорожный вокзал нужно было ехать через весь город. Таксиста попросил сначала проехать правым берегом пруда, практически у подножья Уктусских гор. Проехали через Нижнюю Плотинку, за которой, чуть ниже по течению реки, за вечными тополями угадывалось кладбище...
В очередной раз попрощался взглядом. Проехал и садоводческое товарищество, сохранившее свое первоначальное наименование – «Трудфронт». Границы между посёлком «Трудфронт» и большим городом уже давно нет. Правда, есть такое всеобъемлющее и обширнейшее понятие, как – Сады. Но и они заканчиваются. Потом просто объяснил водителю, что теперь немного попетляем по городу. С улицы Московской сразу не поедем по улице Челюскинцев – напрямую к вокзалу, а свернём на улицу Бебеля.
И пропел: «А если я усну, шмонать меня не надо… Ты парень в доску свой, и пьёшь когда-то тоже до упа-а-а-д-у-у-у…».
Таксист, молодой мужик лет сорока, засмеялся:
– Да я уже понял, что вы – местный… Обычно приезжие просят проехать на Верхнюю Плотинку, потом к Ельцин-Центру, который вот-вот откроют…
Но мне не хотелось рассматривать грандиозную стройку, которой гордился весь город. Да что город? Вся страна! В своем родном городе меня не тянуло и на разговоры с таксистом, он меня сразу понял, и я был благодарен за это. А ещё мне понравилось в нём, что, называя на «вы», он не употребил множественное число, сказал: «вы – местный». Обычно, когда говорят, что «вы местные», я кручу головой, вроде как начинаю рядом искать ещё кого-то или себя – «размножившегося»…
Вот и закончилось моё очередное посещение родительских могил и гостевание у Эдуарда Вольфензона… В мой лексикон иногда мгновенно, проникают различные словечки, фразы… Они живут во мне годами… Вот и сейчас, если таксист начнёт приставать с расспросами, я готов совершенно неосознанно сказать ему: слиха, ани ло мэдабэр иврит - извините, я не говорю на иврите. А когда-то, но уже в другом городе, я частенько вынужден был повторять: «Эншульдиген, зи битте, их шпрехе айн шлехтез дойч»
С Эдькой мы расставались не совсем привычно… Полторы недели назад, сразу по приезде, взяв за руку, он протащил меня по нескольким кабинетам медицинского центра… И не по блату, не по листку, как говорят евреи – не по записке, а буквально за руку. И вчера, принеся из лабораторий целую пачку объективной информации – выписок и анализов, он устроил доклад:
– Честно говоря, учитывая твою профессию и долгие годы проживания на Севере, ожидал худшего… Ну, не пугайся! Я уже предварительно всё просмотрел…
Итак, сердце: аорта уплотнена, кальциноз, но не расширена… И это главное. Левое предсердие – расширено, но не критически – на две десятых от нормы… Правое предсердие – норма… Аортальный и митральный клапаны – кальциноз… Регургитация первой степени… Все изменения возрастные. Показаний для шунтирования не нахожу. Поэтому, как на лыжах ходил, так и ходи. Но не бегай!
Печень… Которая, как ты говоришь, у тебя болит… Как говорят у нас в Адесе, я на вас удивляюсь! Прожить столько лет на Севере, выпить, как ты теперь вспоминаешь, цистерну спирта, закусывая исключительно мороженой рыбой, и иметь такую печень!
Печень не увеличена! И это главное! А остальное, печёночные протоки, воротная вена, нижняя полая вена, селезёночная вена… И я опять удивляюсь, в норме! Конечно, с учётом возрастных изменений… Диффузные изменения по типу жирового гепатоза…
Причина? Смотрим анализы: холестерин и мочевина – норма, почти норма, сажем так… Но креатинин и глюкоза – повышенные… Вывод один: жрёшь много!
Как было у тебя раньше? Целый день на ногах, на морозе… Где-нибудь хватанёшь полстакана спирту... Наспех загрызёшь куском мороженой или малосольной рыбы… Но рыба-то какая! Прямо из лунки: осетринка, сижок, омулёк… А-а, ещё муксун! И нельма! Помнишь, как ты привозил из твоей первой поездки на север? Ты угощал… Был ещё жив отец… Мы таких и названий не знали и вкуса не ведали… И когда ты говорил, что это нельма, мы переспрашивали, может, правильнее сказать – налим?
Откажись от привычек молодости! Хотя, какие сейчас могут быть бабёнки? Или?
……Таксист был молчалив, не ворчал, не матерился. Хотя проблемы были… Выехали, вернее, с трудом вывернули на улицу Бебеля. Были проблемы с поворотом налево, ещё раз налево… Справа останется городской пруд, слева – водохранилище. Улица Бебеля прямая, но причудливо двойная.
Как говорит Эдька, не путай Бабеля с Бебелем, Бебеля с Гегелем… Позднее, уже во времена незабвенного Михал Сергеича Горбачёва, который в наш лексикон ввёл множество других слов, Эдька-хулиган обычно добавлял: не путай и конституцию с проституцией, а консенсус с коитусом…
Впрочем, это я познакомил Эдьку с хулиганским творчеством Бабеля, потом принёс ему рассказы Шолом Алейхема в переводе Бабеля… Позднее, когда мы посмотрели фильм «Два капитана» и передавали из рук в руки книгу, опять же я познакомил Эдьку с иным творчеством Вениамина Каверина… С его ранними рассказами того периода, когда Санкт-Петербург превратился в Петроград, но ещё не стал Ленинградом…
Конечно, он был ещё тот хулиган, там всюду просматривался Беня Крик, и мы стали называть Каверина «Беня или Беньямин». Да, они дружили, Бабель с Кавериным, или, как там его… И кто и что у кого позаимствовал? Впрочем, еврей он и в Одессе еврей, и во Пскове… Или в легендарном городе Егупец?
С Эдькой мы не виделись пять лет. За эти пять лет он успел съездить в Израиль, прожил там полгода и вернулся. Это произошло в самом начале века, на рубеже очередного излома… Или – разлома? Где те писатели, которые именно так назовут свои романы?
Честно говоря, эти последние пять лет, несмотря на уже развитую сотовую связь, мы не общались. Как-то так получилось, что из круга общения исчезли одноклассники и общие друзья юности. Круг общения сузился до минимального, когда умерли наши родители… Когда из пришедших на смену баракам пятиэтажек люди – соседи, близкие, знакомые, а то и родственники – стали разъезжаться в иные районы, иные города и даже страны. Стали рваться некогда прочные семейные связи…
Самой ощутимой потерей в этих связях был отъезд в Израиль младшей сестры Эдьки – Ирки, которая, уже поздно – в тридцать пять лет – вышла там замуж… Ирка была одноклассницей, а потом и однокурсницей Наташки Залкиной, которая стала женой Эдуарда Вольфензона… Когда-то я по наивности думал, что Наташка Залкина – мордовка – их у нас много было в школе: Ифимкины, Чушкины, Аргеткины, Малкины, Залкины… Потом оказалось, что настоящая фамилия Наташки – Залкинд…
Почти все школьные встречи одноклассников организовывала сестра Эдьки – Ирка Вольфензон… С её отъездом интерес съезжаться, собираться вместе, или, как у меня – бежать, лететь из другого конца страны, сошел на нет. И дело было не только в том, что жена ревниво относилась к этим моим стремлениям к встрече с одноклассниками. Может быть, из-за Ирки?
Помнится, в один из наших приездов в посёлок, когда я привёз показать маме не только жену, но и трёхлетнюю дочку, неожиданно встретили Ирку… «Лёня, – сказала Ирка, обращаясь только ко мне, – приходи к нам, папа тебя ждёт…» Помню, какими они обменялись взглядами! Именем «Лёня» меня имела право называть только она – жена, да ещё мама.
Ирка в Израиле неожиданно встретила Мишку Фрумкина, который из нашего посёлка уехал много раньше, и следы его семьи на какое-то время затерялись в городе. А может, и не совсем неожиданно встретила, поскольку они учились в одном институте, правда, на разных курсах. Мишка был старше нас.
Теперь Ирка живет в Америке, точнее – в Канаде, и она уже не Ирка Вольфензон, а Айра Фрумкинд…
Я до сих пор не понимаю, почему меня так тянуло всё это еврейское поселковое сообщество?
И когда оно вообще появилось в нашем лексиконе, это слово – еврей? В нашем посёлке Стройхиммаша, имевшем официальное название «Трудфронт», его и не было… Может быть, мне так казалось… Жили все вместе, три барака стояли в виде каре. С одной стороны – ссыльные и раскулаченные, как мои предки, с другой стороны – эвакуированные…
С тыльной стороны, на задах каждого барака лепились многочисленные дровяные сараи – отопление было печным… Фасадами бараки выходили внутрь этого каре, где стояли два столба, обозначавших волейбольную площадку. На этой же площадке зимой самодельными клюшками гоняли шайбу, вырезанную из каблука кирзового сапога, или рваный резиновый мяч, называемый футболом…
Далеко на отшибе, но в пределах видимости из каждого кухонного окна, стояла обитая железом будка – керосиновая лавка. Некоторые семьи уже имели керогазы… За керосином нужно было успевать. И я помню, как в разгар какой-нибудь битвы за мяч, вдруг открывалось окно и раздавался нежно-воркующий голос тёти Фаи Фрумкиной:
«Михель! Иди пить копе!» Мишка срывался и бежал к матери, а мы, завистливые, замирали под окном, надеясь уловить хотя бы запах этого недоступного для многих напитка. А дальше – это был спектакль, как из репродуктора:
– Мама, где копе?
– Какой тебе копе? Бери бидон и беги за карасином, шлемазл ты мой недоделанный!
Мишка выбегал из дверей барака, обычно висящих на одной петле и одинаково распахнутых и зимой, и летом. Махал бидоном, чтобы привлечь внимание керосинщика дяди Вани, который уже вышел из ларька и, поскрипывая протезом – деревянной «толкушкой», оглядывает окрестности – не бежит ли кто из опоздавших…
А следом бежим мы, потому что игра приостановилась. И сейчас мы опять завидуем Мишке. Не каждому дядя Ваня доверяет качать керосин ручным насосом-альвейером.
Потом дядя Ваня будет мусолить огрызок химического карандаша и запишет в таинственную амбарную книгу с названием «Приход/Расход сернокислого аммония (КБМ)» долг Фрумкиных.
Так было у каждой семьи. Керосин можно было брать в долг. Поэтому, керосин давали. В день чьей-либо семейной получки дядя Ваня, уже более обильно помусолив тот же химический карандаш, подводил жирную черту и крупно выводил не менее таинственную надпись: «ИТОГО»…