Я в последний раз погладил мертвые обои на черном айфоне. С фотографии улыбались две пары живых зеленых глаз. Поцеловал сначала одни – с крошечными крапинками по краям больших зрачков, потом другие, детские. Убрал телефон в ящик стола, задержав руку на бронзовой голове льва. Окинул взглядом дорогую прихожую, по воле случая носившую имя жены. Поправил картину на стене – подарок Ники к юбилею компании. Прикрыл дверь и вышел на лестницу. Спустился на лифте на семь этажей, прошел мимо сонного консьержа и очутился на улице. Ранее утро дышало ароматами поздней осени и отсвечивало солнцем на фасадах домов.
Добравшись до кромки леса, над которой уже низко висели окрашенные в багровый облака, я остановился. Раскинул спальник прямо на земле, забрался в него, не снимая одежды, и наблюдал, как лучи заходящего солнца проникали сквозь раздетые деревья, а те отбрасывали длинные зловещие тени. Затем закрыл глаза и уснул.
Меня разбудили объятия сырого тумана, который проникал в рот, в голову, сковывал конечности, забирался под кожу и внутрь тела. Вокруг стояла покойная тишина, нарушаемая лишь редким свистом каких-то птиц. Я наполовину вылез из спальника и сел. Качнулся под тяжестью собственных мыслей и уставился в темноту леса. Запихал в себя кусок хлеба, запил водой и двинулся в путь.
Два вишневых гроба, побольше и поменьше, раскачиваясь, плыли поверх голов по морю белых орхидей под звуки щемящей скрипки. Меня накрыла тошнота, смешанная с густой тоской и такой сильной болью, от которой раскаленным железом жгло в груди и нечем было дышать. А потом все стихло. Остановилось. Дни потекли мертвой мутной рекой, иногда чуть быстрее, но чаще замогильным потоком.
Я пробирался сквозь заросли колючего леса. Ветки хлестали меня по лицу, царапали руки, ломались и стонали под ногами. От долгой ходьбы ноги распухли и к вечеру больше походили на бревна. Но я все шел и шел, а навстречу мне по склону горы медленно спускался сумрак. Деревья отступили, обнажая бесплодную почву, только кое-где низко сидел мелкий кустарник.
Я понял, что умираю, когда доктор перестал говорить со мной о здоровье и стал расспрашивать исключительно о работе. Тогда я и принял решение уйти в горы. Подняться на вершину и там умереть. Никаких пышных похорон, никаких сожалений от друзей и коллег. Подальше от церемоний, поближе к любимым.
Силы почти оставили меня. Я поскользнулся на мокрых камнях и упал на колени. В сумерках смог разглядеть чуть вдалеке огромную плиту, приподнятую на каменных опорах. В виске что-то сильно запульсировало, но почти сразу стихло. На четвереньках я дополз до плиты, прислонился спиной к холодному камню и закрыл глаза.
Когда через мгновение очнулся, то увидел собаку. Она стояла тусклым всклоченным пятном прямо передо мной и смотрела немигающими круглыми глазами. А выглядела точь-в-точь как Берти – дворняжка, которую щенком я принес в дом родителей. Она прожила у нас девять лет, оставив на память неглубокий шрам на моей руке – результат нашей с ней первой неудачной шутки.
Я подозвал собаку к себе и предложил остатки булки, но она улеглась в стороне и, казалось, вовсе не испытывала ни холода, который к этому времени сковал все вокруг, ни голода. Проснувшись, я первым делом позвал тихо: «Берти», и собака приблизилась ко мне на расстоянии вытянутой руки, но потрогать себя не дала. Дальше мы пошли вместе. Берти бежала рядом, делая остановку всякий раз, когда мне надо было отдышаться. До вершины оставалось совсем немного. «Сегодня к закату я поднимусь на самый верх, к тихим звездам, и там смогу, наконец, встретить своих девочек, – думал я, опираясь на палку, без которой уже не мог передвигаться. – Вот только что станет с собакой? Пропадет. Замерзнет. В горах сейчас красиво, но солнце не греет. Никто не танцует. Ника любила танцевать. Да, Ника любила. А я любил ее».
Почти у вершины налетел сильный ветер, больно ударил в спину, откинул вперед, громким ревом хотел оглушить и даже убить, но сжалился и пустил наверх. Я стоял, опираясь на палку, под самым небом, на котором уже загорались звезды. Казалось, я мог дотянуться до них рукой. Я оглянулся в поисках собаки. Она осталась вдалеке. «Берти, – позвал я, – иди ко мне». Но собака не шелохнулась. Я звал еще и еще, пока не охрип. И тут услышал голос, как будто из глубин своей памяти: «Я не могу к тебе подойти. Ты давно меня похоронил, помнишь?»
У дольмена, прислонившись спиной к каменной плите, сидит человек, безжизненно свесив голову на грудь. Над ним, каркая, кружатся вороны. По небу тянутся серые облака. Никаких пышных похорон, никаких сожалений.