Александр Астраханцев. Мой День Победы: повести и рассказы. — Красноярск: ООО «КАСС», 2021. — 160 с.
«Что могу добавить ко всему написанному о том времени и том дне я вместе со своим детским восприятием?» — спрашивает автор с первой страницы, с первого абзаца своей повести «Мой День Победы».
Шестилетнему мальчику День Победы запомнился по-детски непосредственно и не по-детски основательно. Неспроста многие авторы обращаются к детским воспоминаниям лишь с высоты прожитых лет, виртуозно овладев мастерством слова, чтобы бережно донести всё самое значимое и самое дорогое, из чего вырос жизненный путь.
Хлеб и война; жизнь и смерть; мир отца и мир матери; родной дом и село; школа и детский дом; трудяга-конь; дальняя дорога; волки и человеческая жестокость; пейзажи, цветы и птицы; дружба и первая любовь — всё вошло в собрание детских впечатлений.
Повесть предваряется посвящением: «Памяти моей мамы Веры Дмитриевны Турлаповой». Мама навсегда осталась для автора самым близким человеком. Талант искренней сыновней любви, что бы о том ни говорили, редок и прекрасен. Не устаём любоваться, насколько идеальной огранкой сияет он в повести.
Колорит и дыхание времени раскрываются автором не столько канвой внешних событий, сколько через характерные художественные портреты. В композиции говорящей галереи не единожды встречаются нежные, светлые портреты мамы. «Так и остались в памяти, слившись воедино, солнечный блеск полудня, одуряющий запах вянущих на жаре цветов, мама в белой косынке, в светлом ситцевом сарафане в мелкий зелёный цветочек, с открытыми, коричневыми от загара плечами, шеей и руками — и лёгкий, серебряный её голос...»
Что мы узнаем из повести о войне? Всегда была война, а теперь она кончилась. «До этого самого момента я даже не совсем понимал: что значит — кончилась война? Ведь всю свою жизнь, сколько я себя помнил, она была, и мне это было понятно. Как же мы теперь будем жить? — шевелилось во мне какое-то неясное беспокойство». Пускай мальчик в свои шесть лет вслух читает газеты для бабушки, война для него лишь абстракция; однако мы получаем полное представление о духе и быте того времени в сибирской глубинке, в глубоком тылу. В этом смысле жанр повести — самое реалистическое бытописание, прожитое ребёнком.
Сюжет повести приключенческий. Сначала мальчик опоздал на митинг по случаю Дня Победы, а после заблудился с товарищами в лесу и попал домой только ночью. В эти невольные опоздания он не единожды встречается со смертью, рядом с которой взрослеет в иной системе измерения, нежели повседневность. Словно этот день устроил мальчику проверку, говоря сегодняшним языком — квест, проведя по основным тропам детства наяву и в воображении. Встреча с самим собой всегда испытание на прочность, пропуск или тупик, обход которого нередко приводит к открытию нового мира. Именно это с маленьким героем и произошло. Всё, что отразилось в его сознании в этот день, было ни чем иным, как попаданием в миф, в бытиё.
Все значимые события, а незначимых в этот день не было, густо пропитаны мистикой и поэзией природы, что не удивительно, ведь без волшебства впечатлений подлинная глубина восприятия не мыслима.
Настоящий праздник чувств — философские обобщения повести, ясные, самобытные, вдохновенно-лирические.
Как говорится, даже не знаешь, с чего начать комментарии… Потому что со всех сторон — восхитительно! И всё-таки, в путь!
«Происходило это в таком далеке от сражений и побед той войны, что и представить себе трудно: в глухой сибирской деревне, дальше которой и дорог-то нет — одни чащи да болота».
Утро началось с того, что «на моих глазах с лёгким треском лопались почки на ветках (...). Я наклонился, набрал в свободную ладонь липкой чешуи и стал нюхать; она пахла пылью, ветром, а главное, сладчайшей тополиной смолой, и я глубоко, до головокружения жадно внюхивался в этот медово-сладкий запах...»
Запахов и звуков в повести неисчислимо. Пахнет хлеб, купленный по карточкам; голубым дымком чадят бесконечные драники (основная еда). Поскрипывает запечный сверчок. Цвенькают в плите угольки. Доверчиво мычит корова. Запахом каменноугольного дыма с привкусом серы манит кузня. Волшебные скрипы и скрежеты издают колхозные станки. Бухают, словно колокола, отцовские сапоги, в которых болтаются тонкие ноги товарища. Волшебно пахнут резиной новенькие глянцевые галоши. От трактора тянет горячим машинным маслом. Сочно хрустит молодым пыреем и фыркает конь Серко. Нет запаха прекраснее пахучего конского пота. От черёмухи, только что полыхнувшей белым цветом, «текут по улице горько-душистые волны».
Самый таинственный запах у французских духов эвакуированной из Ленинграда учительницы. Мамины полевые цветы — «аромашки»! Серебряный мамин голос! И поют, поют разные птицы! «В небе, будто подвешенные на солнечных лучиках, висят, трепеща крылышками, жаворонки, и от их трелей звенит и лучится воздух».
Маленький герой растревожен ароматами, звуками, пейзажами счастья. Однажды увиденное цветущее льняное поле «навсегда поразило меня густым синим цветом, раскинувшимся до горизонта: казалось, само небо упало на землю и растеклось по окрестным холмам».
Мальчик жил, словно заговорённый, во многом ему сопутствовало тотальное везение — память автора рачительно сохранила позитивный детский опыт, не увязая в неизбежных травмирующих обстоятельствах и нравственных потрясениях. Потребовались деньги на лечение — из маминого сундука было вынуто жемчужное ожерелье, подаренное маме бабушкой (прабабушкой героя) на совершеннолетие; в омут упал с палкой, которая помогла выбраться. Семья была избавлена от ада эвакуации, в то время как семьи эвакуированных перебивались в убогих землянках, а их дети ходили по селу в обмотках, вымаливая картошку и газеты для тепла (из стёганых газет эвакуированные мастерили себе постели и утеплитель под жалкую одежду). У мальчика был тёплый дом, маленький братик, за печкой жил сверчок, под весну в кухне появлялись телёночек и пара ягняток. Мама была молодой, красивой и здоровой, бабушка крепкой, картошка урожайной, огород плодородным, корова дойной. Папу ждали с Победой. Мальчик был уверен в своей защищённости (уличные потасовки — норма времени — не посягали на психологический комфорт), напитан чувством родины, которое получил от отца.
Однажды, ему было тогда года три-четыре, папа быстро вёл его краем села и вдруг остановился как вкопанный. «Прямо перед нами распахнулся огромный простор во все стороны: и большое озеро внизу, под косогором, и неоглядная даль за ним, и огромное небо надо всем этим, всё в клубящихся тучах. (...) И отец, и избы при дороге, и сам я показались мне вдруг такими маленькими в этом необъятном пространстве, но оттого, что мы все так малы, совсем не страшно; сердце и дыхание моё теснит ещё непонятное чувство близкого родства с отцом, с этими избами и этим неоглядным пространством, имени которого — родина — я ещё не знаю, и не знаю ещё, что уже спаян с ним навечно, но именно в этот момент оно, это чувство, проснулось, поселилось, вросло в меня и владеет мною с тех пор, ставши частью души...»
Первая детская любовь в смородиновом домике оставила в душе героя не только романтические, но и фольклорные, и даже фарфоровые воспоминания. Самый прекрасный на свете друг Денис умел резать из дерева «живые» игрушки, варить из ягод крушины чернила для школы. Зимой Денис много дней сидел дома: у него со старшим братом на двоих были одни пимы, в школу они ходили по очереди. Наш герой иногда отправлялся к нему в гости через колхозный двор, который казался ему «небольшой страной чудес» со станками, колхозным инвентарём, а главное, с кузней. В её черноте работал весь в чёрном кузнец с таким же чёрным помощником. Кузнец приглашал качнуть меха, мальчик радостно раза три-четыре с натугой качал и, получив одобрение от доброго кузнеца, окрылённый мчался дальше.
Бесконечно повезло мальчику с первой учительницей. «Я был настолько влюблён в Александру Ивановну, что просто не мог наглядеться на её лик, прекрасней которого я до сих пор ещё не видал: бледное лицо в светлых буклях, голубые прозрачные глаза за чистейшими стёклами очков в тонкой, сияющей золотом оправе, зелёная, крупной вязки кофта и белая блуза с белопенным воротом — всё в ней и на ней было красиво!» Дополняют образ французские духи, ласковое обращение с детьми и тайна «хорошего воспитания», «от которого бывает настолько тепло и радостно, что всё в тебе ликует».
В глухом селе эта учительница появилась из блокадного Ленинграда, в котором от голода умер её муж, а на фронте погибли два юных сына. Разные были эвакуированные в сибирской глубинке, разные взрослые и разные дети. Особенно дети, потому что вскоре школу разделили надвое и одну половину закрыли глухим высоким забором — за этим забором появился детдом. Именно туда ушла работать директором любимая учительница.
Среди нескончаемого восторга от факта жизни небольшой рассказ о детях, вывезенных из «фашистской оккупации», действительно леденит кровь. Общаться с воспитанниками никому не позволялось, однако деревенские дети что-то видели и слышали. Но вокруг продолжалась привычная жизнь, и детдом так и остался за прочным забором, в другом потоке хода вещей.
Однако от чего маленький герой не был отгорожен, так это от смерти, которая всегда была рядом в самых разных обличьях.
Бабушка с мамой говорили, что мальчик похож на своего пропавшего без вести дядю Петю, которого он видел только на фотографии. Но дядя погиб — мальчику было видение его смерти на снежном поле во время боя.
Два раза за свою детскую жизнь мальчик успел испытать смертельный ужас. Прошлым летом, добывая цветок водяной лилии, он соскользнул в омут и едва не утонул, не умея плавать. В жаркий весенний день первого учебного года огромные уличные сугробы разом превратились в зловещий ледяной кисель. Возвращаясь в полдень из школы, мальчик погряз в глубоком месиве и едва не замёрз насмерть в двухстах шагах от дома, потому что на улице никого не было! Но домой он, таки, полуживой дополз и сразу тяжело заболел, едва не умер. В бреду ему виделись волки. В то время о жестокости волков ходило много историй: они резали скот, людей, зимовали вокруг деревень, летом запросто встречались в лесу.
Но мальчик не мог и предположить, что его товарищи, которых он всегда знал и любил, своей жестокостью могут запросто тягаться с волками. Именно в этот день, плутая по лесу, они сбили палкой и добили, расплющили молодого бурундучка… «Я посмотрел на товарищей недоумённо — я и не подозревал, что в них сидят злодеи!.. Странно как: каждый в отдельности — хороший пацан, у каждого своя улыбка, своя интонация в голосе, отличающая его от других, но что с ними стало, когда они вместе: как легко и быстро от радости и добродушия перешли они к злобе!.. Как я их ненавидел в тот момент!.. С той поры и поныне я ненавижу слепую, заразительную жестокость толпы: вот она, сторукая и стоглазая, основа агрессии по отношению к «другому», к «чужому», к непохожему на них!»
...Кони! Мальчика к ним неудержимо влекло, ведь кони — живое воплощение тайны силы и тайны красоты! Рядом был школьный Серко, и мальчик иногда приносил ему хлебные корочки, наслаждаясь прикосновением к ладошке мягких бархатных губ. Однажды директор школы позволил посидеть верхом — это была блаженнейшая минута!
Серко возил дрова, сено, картошку, на нём пахали огороды, ездили по делам за село. Мальчик помнит, как однажды зимой мама вернулась из райцентра по ночи — Серко от волков вывез, те стаей гнались за санями до самого села.
И вот на глазах мальчика трудяга Серко умирал... Именно в этот день у надорвавшегося от непосильной работы коня отказало натруженное сердце. «От нестерпимой боли в душе хотелось плакать, и было не до митинга. Я шёл туда — и не шёл».
Так случилось, что весь этот день мальчик словно уходил из мира людей, даже тогда, когда шёл с товарищами в лес «за цветами для мамок». Уходил в мир непостижимых тайн, в мир природы, в мир матери.
Когда строгая бабушка поздно вечером не пустила мальчика домой: «Все, у кого есть дом, уже дома!», он, уставший настолько, что не мог даже плакать, «вдруг почувствовал: в мире за моей спиной произошло что-то беззвучное и торжественное. Я оглянулся и обмер: далеко над заречными болотами и лесами показалась в темноте светящаяся багровая полоса, она быстро вспухала и дыбилась кроваво-огненной горой. Я никогда ещё не был так поздно на улице и никогда не видел ничего подобного. (…) До берега, который обрывался крутояром, было метров двести. Пока я шёл к нему, передо мной выкатилась, взбираясь всё выше в небо, огромная луна, из багровой превращаясь в оранжево-золотую. (…) Знакомый мне мир в темноте был совершенно иным — многомерным и ещё более огромным: пространство между мною и луной странно голубело и серебрилось, глубоко внизу пролегла по чёрной речной воде косая сверкающая дорога (…), но самое странное — воздух вокруг странно звенел и переливался… Мне открывалась ночная сторона жизни, таинственная, глубокая и ещё более интересная, чем дневная».
Очнулся он в маминых руках, завёрнутый в её жакет. «Я сам прижимался к ней, чувствуя, как льются в меня её тепло и нежность. Никогда: ни до, ни после — не было у нас с ней такого душевно-телесного слияния, как в тот странный вечер, которым окончился день: мама судорожно обнимала меня, желая оградить от всего, что влекло меня, соблазняло и манило...»
«Отовсюду: из-за реки, из лепившихся по склону обрыва кустов акации, жимолости, крушины — раздавались трели, свисты, щёлканье многих-многих птиц, сливаясь в сплошной звон». Это пели соловьи, под их звон они с мамой медленно шли домой.
Живописная, очень живая картина знаменательного дня завершается философским размышлением — самобытной метафорой мироздания, личного места автора среди людей ради красоты жизни.
«Он (День Победы) представляется мне средоточием всего, окружавшего меня тогда: всеобщей военной беды, смертей, нищеты и натужности жизни и одновременно — необыкновенной красоты вокруг. И всё кажется: именно в тот день я очнулся от младенческого сна, в котором пребывал до этого, лишь моментами приходя в себя. (…) Две разные части мироздания, несводимые в одно: человеческая жизнь и необыкновенная красота мира. (…) и в глубокой трещине, разделяющей эти две части, живу я, раздираемый ими надвое, сросшийся со всем этим намертво, любящий всё это и всё же отдельный ото всех: от бабушки, от мамы, от коровы и овечек, от солнца и травы, от всего села вместе с директором школы, Орсей, Толяном и всей нашей уличной стаей. (…) Я продолжал чувствовать родственную связь с этим миром и до конца дней буду нести в себе пуповину связи с ним, но вместе с тем именно с того дня я всё больше и больше отдалялся от него и всё более чувствовал и осознавал себя, отдельного от всех, и растил в себе себя самого. Так что спокойно могу объявить, что я — родное дитя и прямой наследник той великой, мучительной, страшной Победы».
Повесть «Мой День Победы» заметно выделяется среди других произведений автора прежде всего необыкновенной экспрессивностью, даже пламенностью повествования. Неизменная публицистичность, социальность, сопровождающие художественный стиль автора, в этой повести целиком преобразованы в поэзию, в священный трепет перед чудом жизни на родной земле среди родной природы.
Даже в детской художественной литературе жизнерадостных произведений меньше, чем всех остальных, а про литературу для взрослых на этот счёт и уповать не приходится. Далеко не всякому человеку выпадает счастье, далеко не всякий способен быть счастливым, ещё более редкому человеку дан талант полнокровно выразить своё счастье и дать почувствовать это счастье другим.
Картину не безмятежного, но бесконечно счастливого детства, случившегося в сибирской глубинке во время войны, картину глубинного становления чувства Родины, зарождения этого чувства от самых начал — вот что реально добавил автор к сказанному другими о Дне Победы.
*Статья опубликована в Красноярском литературно-художественном и краеведческом альманахе «Енисей» №1/2023