1
- Опять ты, зараза, здесь ковыряешь, а ну, брысь отседова! – громко и хрипло крикнул краснорожий военный в расстёгнутом кителе, выходя на крыльцо большого дома, на худенькую, смуглую до черноты, девчушку в заплатанных лохмотьях от бурятского тэрлика, торопливо собиравшую, присев на корточки, картофельные очистки, куски хлеба, рыбьи головы и скелеты на помойке возле столовой вохровцев и госслужащих.
На вид ей лет семь или восемь. Чёрные, тоненькие босые ножки местами покрывала короста, коленки в царапинах. Над ней монотонно жужжали зелёные мухи. Нещадно пекло беспощадное тайшетское солнце, опаляя побелевший шифер посёлка, который, казался вымершим.
Девчушка недовольно стрельнула большими черёмуховыми глазами в сторону военного и, держа собранные объедки в собранном подоле, не очень-то спеша побежала вдоль забора и лопухов к баракам в конце посёлка, где жили спецпоселенцы. Там ждала её больная мать Чимид, сестрёнка Сэвэдэй, которой не было и года, ещё одна сестра десяти лет – ;амудай, а старшая сестра Хорло придёт с лесоповала вечером. Ей уже четырнадцать лет. Семья. И все, кроме младшей, добывают еду. Больная мать шьёт, ;амудай помогает ей и смотрит за младшей, часто помогает и старшей на лесоповале, которая выполняет «норму», Бутидка выпрашивает или ищет еду.
Заметно, что военных и госслужащих девочка не боится. Видимо, привыкла к их постоянному окружению, окрикам, взглядам.
Бутидка бежала, не оглядываясь, потом пошла ровным шагом и с тоской думала, что на помойке осталось много очистков овощей, кусочков хлеба, объеденных рыбьих скелетов и даже слипшихся стебельков лапши. Бутидка набрела на это место первой! Сегодня она могла бы хорошо накормить семью. Неужели русским жалко объедков, даже чушкам не отдали? Пропадёт еда. Но, если повезёт, то остатки могут собрать другие бурятские ребятишки, которых привезли сюда вместе с ними осенью прошлого года. Многие из них умерли за зиму и весну, но некоторые выжили.
Случается, они собираются вместе и играют, когда не ищут еду. А еду они ищут всё время, матери и старшие дети на бесконечной работе. Русское слово «норма» для взрослых и подростков бурят, некогда живших в степи, стало и праздником, и голодной смертью. Выполнил «норму» – получишь еду, не выполнил – не получишь, помирай. Кто не работает, тот не ест. Вообще…
Дети умирают чаще взрослых. Русские говорят «дохнут, как мухи». Буряты повторяют пословицу: «Живущий в аду, адом и счастлив». Неужели? Голод, холод, грязь, бараки набиты народом, клопы и вши прямо пожирают их, клопов – тьмы, валятся прицельно, обнаружив обогретые места, вши непрерывно копошатся в одежде, по всему телу, у людей кровавые расчёсы.
В бараках – скарб, воздух спёртый и нездоровый воздух. Вдоль стен – нары из не оструганных досок, топчаны, некоторые семьи «отгородились» одеялами и простынями. В середине – единственная, плохо сложенная, печь на всех, дров на неё не напасёшься. А где и на чём еду варить? Взрослых и подростков гонят на работу охрана, бригадиры, госслужащие, но лучше их – «норма». Они валят деревья, обрубают сучки и таскают в тайге тяжеленные брёвна. Больные, дети и младенцы спецпоселенцев остаются в бараках.
И все считают норму выработки, от которой зависит норма еды. Неработающим и детям выдают меньше всех. Случается, придёт измождённая, после лесоповала, мать в холодный барак, наклонится над ребёнком, лежащим на грязном тряпье топчана: моргает ли кроткими глазёнками? Не моргает, значит, умер. Запричитает, а то и упадёт от невыносимого горя рядом с ним. Но потом отойдёт, безвольная, отупевшая и безжизненная. И отнесут мёртвого ребёнка в общую яму, что за бараком. В некоторых случаях даже актов не пишут, только отмечают галочкой в амбарной книге учёта спецпоселенцев. (Теперь на местах таких кладбищ – парки культуры и отдыха трудящихся).
Много раз Бутидка видела картину похорон стариков и детей. Поняла: надо шевелиться, всё время шевелиться и тормошить других, иначе – смерть.
Сегодня Бутидка искала еду самостоятельно. Обычно кучкуются несколько бурятских детей, ходят измождённые под окнами русских изб, казармы или столовой, протянув тоненькие ручонки и выпрашивая еду. Все выучили русские слова. Не выучишь – умрёшь. Даже зажмурив глаза Бутидка может дрожащим голоском, без никакого притворства, приговаривать:
- Дяденьки и тётеньки дайте поесть, мама умирает, дайте хлеба, мама умирает, мама умирает. Дайте поесть…
Иногда дают. Дебелые русские жёны офицеров, старшин, госслужащих брезгливо бросают им куски объедков, а жалостливые жители деревень суют немного еды в руки. Кажется, деревенские и сами голодные. Глаза обитателей бараков непрерывно и всюду ищут еду, особенно, возле домов, казарм, столовой, руки тянутся подобрать любой предмет, напоминающий пищу.
Всегда хочется есть, ох, как хочется.
Мама болеет ещё с весны. От работы её освободили, встаёт она всё реже и реже…
Только очень низкий, не выработавший никаких понятий о человечности, завистливый, мстительный и в то же время подлый и хитрый организм, мог создать такую дьявольскую и несокрушимую систему уничижения и уничтожения. Даже случайный контакт с этой системой губит всё человеческое в человеке, делая его послушным и управляемым винтиком, подлым манкуртом без собственного мнения. Сначала системе надо было препарировать людей и готовить из них манкуртов, но с годами они стали рождаться сами, процесс продолжается и в наши дни. Не способных превратиться в манкуртов система убивает, способных бережёт и откармливает для размножения.
Бутидка открыла тяжёлую и вонючую, обитую разным тряпьём, дверь барака, куда хлынул свет из улицы, увидела сгорбившуюся фигурку матери, лежавшей на топчане возле окна, прислонившись спиной к стене. Она сосредоточенно шила очередные рукавицы, а ;амудай сучила нитку из конских сухожилий. Иссохшую, смердящую и обглоданную тушу издохшего от непосильной работы старого лагерного коня сёстры нашли на скотомогильнике. Есть жилы – будут и сухожилия, крепчайшие нитки. Значит, можно зарабатывать…
Малютка Сэвэдэй не моргала, но мирно посапывала на остатках бурятского овчинного одеяла, которое с каждым днём становилось всё меньше и меньше. Раньше под этим роскошным и тёплым укрытием могли спать мать и все четыре сестры, а теперь – только двое. Чимид кроила и шила из одеяла рукавицы, которые заказывали спецпоселенцы. Кроме них заказывали вохровцы и госслужащие. Таких варежек не было, да и не могло быть, ни у одного человека, кроме бурят. рукавицы покупали, обменивали. А семье – прибавка, тем более что, когда Чимид заболела, её осмотрел доктор и освободил от работы на лесоповале, прошелестел слух, что семью могут отправить домой. Но никто этим слухам не верил.
Дисциплина в семье держалась строгая, каждый знает о своих обязанностях. Раньше это было заведённые предками порядки, а теперь – жизненная необходимость. Мать, хотя болеет и не встаёт с топчана, всё время шьёт рукавицы, латает людям одежду. Четырнадцатилетняя Хорло работает за мать на лесоповале, она сучкоруб, отрабатывает семейную «норму». Десятилетняя ;амудай помогает Хорло и матери, смотрит за маленькой Сэвэдэй, а семилетняя Бутидка выпрашивает по посёлку еду. От пригоршни муки, выдаваемой начальством и которую пекут прямо на плите печи, болит живот. Иногда отпускают немного крупы, в которой попадаются черви. Масла дают – только губы помазать, которые тут же иссохнут на сибирских ветрах, лютых морозах или жаре.
Малютка Сэвэдэй – чудо-красавица, живая кукла, любой залюбуется, любому она по сердцу. Как-то вышла с ней Бутидка на улицу, так на Сэвэдэй сразу обратили внимание военные и гражданские, засуетились, зашушукались, стали подходить и гладить её по головке. Бутидка испугалась и быстро унесла Сэвэдэй в барак. Но потом некоторые семьи военных и госслужащих стали приходить в барак и уговаривать Чимид отдать им в дочери Сэвэдэй. Говорили: чудесная малютка всё равно умрёт в таких условиях, лучше отдать её в русскую семью, где ей сменят имя и воспитают. Но Чимид сурово смотрела на них и отказывала. Дочерям же строго наказала: в любом случае, при любом исходе их ссыльной судьбы довезти Сэвэдэй до родных краёв, ни в коем случае не оставлять её здесь и не отдавать русским людям.
А теперь Сэвэдэй посапывает и крепко спит на нарах, завёрнутая в стираные-перестиранные пелёнки.
2
Чимид была непревзойдённой работницей и красавицей в Торейской степи, весь её род – красивые и большеглазые, весёлые и работящие люди. За зиму и весну в тайшетском поселении она превратилась в ходячий и бледный скелет, обтянутый кожей, в котором всё ещё угадывалась былая красота и теплилась воля к жизни. Дочери исхудали, побледнели, но, несмотря на бескровные лица, оставались работящими, быстрыми и послушными.
Все спецпереселенцы, жившие в трудовых посёлках вокруг Тайшета, неузнаваемо изменились за каких-то полгода, из сытых и нормальных людей они превратились в забитые и измождённые существа неизвестной национальности. В германском концлагере был железный орднунг, то есть порядок, а здесь – воровство и бардак. Мускулы всего работающего контингента непрестанно болели, хотели отдыха, но отдыха не давала сама система, требующая постоянных и нечеловеческих, порой совершенно бессмысленных усилий и мук, превращающие мышцы человека в слабые, изорванные бечева, напрягающиеся неимоверными усилиями воли.
Товарно-денежные отношения – не только двигатель производства и торговли, но и активное орудие преступников. Все последние войны – за их благополучие. Экономическая удавка или выгоды от распределения природных и материальных ресурсов, особенно пищевая иерархия, отлично изучены и продолжают изучаться категориями преступников. За всю историю человечества именно они, всеми способами, стараются занять ведущие места в системах распределения. Суть политической и экономической борьбы в этой ничтожной, но кровавой, суете, которую не видит за завесой слов большинство наивных людей, ослеплённых пропагандой или рекламой, что одно и то же.
Не видели никакой преступности и спецпоселенцы Тайшета. Но люди – везде люди, и даже в нечеловеческих условиях случаются роды, свидетельством чему – дети заключённых и ссыльных, рождённые в стране, руководство которой потрудилось создать для народонаселения ужасающий криминальный фон, на котором ничто человеческое не могло проявиться. И никто ещё не ответил, не покаялся за это преступление. Таких не было и нет.
Зачем тогда такие люди, почему с ними надо считаться и знать их? Рабов на каторгу второго крепостного права большевиков везли со всех концов самой большой в мире страны. Кто вёз? А кто ещё, кроме рабов, тут живёт?
«...В конце января 1931 года нашу семью вместе с несколькими другими отправили в верховья р. Бирюсы на заготовку леса, поселили в бараках. За работу не платили, кормили и выдавали рабочую одежду бесплатно. Выдавали паёк, столовой не было, никто из нас не имел права уволиться, сменить место работы, уехать, потому что мы были ссыльными, отбывали срок. Моему отцу, когда ещё на него заводили дело, сказали – ссылаетесь на десять лет, а значит вместе с семьей. При конторе леспромхоза был комендант, который наблюдал за нами. Бежавших искали, судили и давали пять лет лагерного срока. Вскоре моих родителей, сестёр, братишку перевели в пос. Юрты. Там они жили плохо, голодали. Братишке было в 1934 году шесть лет. Осенью этого года отцу на работе выдали рожь. Братишка нашел её в чулане и наелся. У него получилось вспучивание живота, а помочь никто не мог, и он умер. Через год умерла мама, отец заболел, совсем обессилил, работать, как раньше, не мог. Через некоторое время его увезли куда-то, в какой-то дом для престарелых, а моих сестрёнок – в Бирюсинский детдом...» (А. Наумов «Спецпереселенец». «Бирюсинская новь». Июль 1989 г.).
«В Тайшетском районе в 1933 г. существовало 13 трудовых посёлков: Караул, Пярендя. Новый путь, Неоисидный, Невельская, Квиток, Лавинка, Сафроновка, Суетиха, Саранчет, Пролетарка, Бирюсинский детдом, Квитковский инвалидный дом. Эти сведения взяты из сводки Тайшетской районной комендатуры ОГПУ о ходе уборочных работ по неуставным сельхозартелям спецпереселенцев на 1 сентября 1933 года. (Тайшет, горархив, Ф1, оп.3,в.х.7, стр. 58)».
«...Спали на каких-то ветках. Спим, а нас снегом засыпает. Мама сделала веник и им нас обметала. Потом отец надрал коры и сделал что-то вроде шалаша. Корчевали лес, расчищали поля. Подкапывали деревья глубоко, рубили корни, а потом привязывали за вершину верёвку, и все вместе тянули, пока дерево не упадёт. Затем его распиливали, что могли, уносили с поля, а что нет – сжигали. Потом лопатами копали целину, садили капусту, косили сено. Потом меня забрали в Квиток. Работала на строительстве, копали землю под фундаменты. Уходить из посёлка запрещалось, за уход – в каталажку. Кормили нас в столовой два раза в день. Кормили плохо. Помню, один раз давали горох, а в нём белые черви. Но мы ели и это. Денег не выдавали, выдавали муки 7 кг, а стахановцам по 12 кг, иждивенцы получали по 2 кг. Отец стал совсем плох и умер в 1933 году. Потом меня перебросили в пос. Неожиданный – копать землю под капусту. Жили в избушках, спали на нарах, нас было человек 20. Условия были тяжелые, особенно нас мучили клопы, которых было много – просто ужас! Мама моя находилась в Квитке, жила очень плохо, голодала, опухла от недоедания. Я просила отпустить меня к ней, но начальство не разрешало. Тогда я ночью бежала, до Квитка было 14 км. Меня в Квитке увидело начальство и вернуло назад. Работала на кирпичном заводе, резала кирпич. Норма – 800 штук. Глину месили ногами, от такой работы одежда всегда была мокрой, не успевала высохнуть. Затем работала на лесоповале, на расчистке полей... Позже мне удалось устроиться уборщицей в детдом. Платили 45 рублей. Летом вновь полевые работы. Старалась попасть на уборочные работы – там обещали по 200 гр. хлеба. Мы так голодали, что собирали в лесу съедобные травы – саранку, щавель, черемшу. От употребления травы в пищу болели часто. Муку спецпереселенцам выдавали в Тайшете и нам приходилось за ней ходить пешком. Подмешивали в муку опилки. Мама собирала очистки по помойкам. Местным жителям запрещалось с нами общаться, не говоря уже о том, чтобы жениться или выйти замуж...» (Воспоминания М В. Мацкевич. Архив ИПО «Бирюса»).
Осенние мухи вялые, умирают от перемены климата. Люди умирают от тифа, оспы, пеллагры, скарлатины, кори, то есть – от антисанитарии, голода, плохой и случайной пищи, вшивости, безволия, до которых доводят людей другие люди. Благоденствие одного, зачастую, – трагедия для другого.
Их много, распределителей материальных ресурсов, вечно карабкающихся на вершины пищевой иерархии. Конечно, они всегда хотят спрятать от посторонних глаз, скрыть всё, с чем трудно жить, что мешает им ощущать себя настоящими людьми, а потому они выдумывают себе какую-то другую жизнь, в которую коллективно играют много лет, обманывая друг друга и общество. Эти лицемеры и сегодня пытаются продолжать такое существование, но оно уже настолько устарело, что сгнили все нитки, скреплявшие ложь. Объедая других всю свою жалкую жизнь, эти товарищи страшились, что кто-то вывернет их ложь наизнанку. Но зачем и кому нужно гнилое нутро, тем более что оно всегда наружу?
«...Многие умирали. Особенно страдали старики и дети от надоедания, так как на детей и неработавших выдавали по 200 гр. хлеба или муки. Уход из посёлка был запрещен...» (Воспоминания В. К. Тринс. Архив НПО «Бирюса»).
«Встретились, поплакали и пошли в посёлок или зону, не знаю даже как это назвать. Были длинные бараки, общие, без комнат, кроватей не было, только топчаны. У папы и мамы было два топчана, а у кого были семьи, они имели больше топчанов. Семьи отгораживались друг от друга половиками, кто чем мог, жильцов в бараке было около 40 человек, а то и больше. Одна печь-плита на всех, на ней готовили пищу Мама толкла сушенные гороховые плети и лебеду, другие собирали очистки с помоек надзирателей. А лепёшки пекли кто из чего мог, прямо на плите, без сковородок. Люди умирали каждый день, очень много было опухших от голода...» (Воспоминания К.М. Ермаковой, архив ИПО «Бирюса»).
Подобных откровений много. Также мучались и умирали ссыльные монголо-буряты, но они не оставили мемуаров, есть только устные воспоминания, которые неумолимо отдаляются во мглу истории всё дальше и дальше, покрываясь толстым слоем красочного слоя с расцветкой о радостных переменах и сытой колхозной жизни. Покрытие становится непробиваемой каменной стеной, отделяющей современников от их предков.
Настоящие слова и настоящий смех людей могут быть только после правды. До этого любая песня – ложь…
3
В амбарной темноте Балдан осторожно ощупал печь, обнаружил дымоход, потом старинным кованым гвоздём, пронесённом за пазухой дэгэла, начал аккуратно колупать в расщелине и раскачивать угловой кирпич.
- Ты что, ты что! Увидят, нас всех тут перестреляют, – зашептал в мутной мгле кто-то из арестованных.
- Нас так и так расстреляют, – беззлобно ответил Балдан, выворачивая кирпич и подавая кому-то позади него. – Вы хотите умереть, как бараны? Им только бараны и нужны, но я не баран. Главное – не шуметь.
И всем стало понятно: расстреляют. Надежд не осталось, а правда была страшной. Кирпич приняли молча, тени зашевелились, работа закипела.
- Кажется, у дверей комсомола нет, – удовлетворённо прошептал один из земляков. – Тихо, даже собаки не лают.
- Они нас закрыли и ушли. Придут за нами на рассвете, – тихо рассуждал Балдан, продолжая разбирать дымоход. – Но мы успеем уйти. Должны успеть.
Арестованные бесшумно брали из его рук кирпичи и передавали по цепочке. Работали молча и слаженно.
Наконец, в открытом проёме показалась густая звёздная ночь, дохнуло осенней прохладой. Дымоход печи был разобран, кирпичи свалены в углу. Стали видны измазанные сажей лица и возбуждённые глаза людей.
- Амбар низкий, спускаемся с крыши и уходим на север, к соснам, там табун, конюшня. К своим ни в коем случае нельзя заходить, – прошептал довольный Балдан и, с полуразобранной печи, весь в саже, полез в образовавшийся проём на крыше…
Когда наступил рассвет беглецы скакали уже за дальней сопкой, навстречу алому, восходящему солнцу. Осенний холод бил в лица, блестело русло речки Борзя, синели контуры Адун-Шулууна. Скрыться в степи, уйти в Баргу. Главное, остаться живыми, за семьями можно вернуться…
Бессмертный.png
Но Байдун Балдан не вернулся обратно. Где-то в степях и на склонах сопок Маньчжурии живут его потомки, родственники жителей Новой Зари.
Буряты почти не оставили литературных и документальных свидетельств о том, как они пережили коллективизацию и тюрьмы в годы репрессий. Песня о том, как в XIX веке «Ланцов с тюрьмы бежать собрался, Ланцов верёвочку вязал», а потом начал проворно ломать печь, известна многим людям, но мало кто знает о том, как осенью 1920 года бежал из-под ареста, может быть, перед расстрелом Байдун Балдан из Новой Зари, второй муж женщины по имени Чимид. Кем же она была?
Мне известны некоторые моменты её биографии, как известна, если уместно такое выражение, частички доколхозной истории монголо-бурят, о которой сегодня не знают современники. В годы глупой молодости немногое из этой истории я успел услышать и сохранить.
Жил в степи, на большом пространстве, что между горой Буха на окраине современной Борзи и Торейскими озёрами, долиной реки Борзя и селом Новая Заря, имеющей историю только советского периода, человек по имени Баяндын Яман. Вообще, словосочетание «жил в степи» – большое и живописное пространство. Имя жены Баяндын Ямана неизвестно. Может быть, оно на слуху кого-нибудь из жителей степи, или имеется в родословных записях? Из одной такой записи следует, что у Баяндын Ямана и его жены родились четыре дочери: Бальжима, Сэжэ, Чимид и ещё одна Чимид, отданная в дочери Юмэй Дугару, семья которого обитала на берегах Онона.
После этого абзаца некоторые жители степи могут насторожиться и более внимательнее всмотреться в строки моего повествования: там возможны имена их родственников, а некоторые сведения, на взгляд читателей, могут оказаться недостоверными. Что ж, поправьте. В памяти каждого человека есть предание о его родословной…
Старшая дочь Баяндын Ямана Бальжима стала женой Увашын Цырена, вторая – Сэжэ, муж которой неизвестен, родила одного сына – Содбо-Жамсо, а также троих дочерей – Дулму, Ирыгму и Должин. Впоследствии Содбо-Жамсо жил в Монголии, умер молодым. Младшую Должин отдали в семью Увашын Цырена, то есть она стала дочерью своей тёти Бальжимы.
Третья дочь Баяндын Ямана – Чимид, о которой идёт речь в этом рассказе, в первый раз вышла замуж за бурята по имени Антон, родила от него дочерей Мажиг и Хорло. Но потом разошлась с ним.
Антон с дочерью Мажиг перекочевал в Монголию, а Чимид и Хорло остались в сомоне Новая Заря, которую органы госбезопасности создали в июне 1925 года в целях задержки миграции монголоязычного населения в Баргу (Китай) и Монголию. Для чего объявили территорию нового сельского Совета безналоговой зоной не то на два, не то на три года. Естественно, жить в таком благословенном регионе пожелали многие жители Агинского аймака Бурят-Монгольской Автономной Советской Социалистической Республики, то есть БМАССР, границы которой доходили до левого берега реки Онон. Люди говорили, что жизнь в республике становилась всё хуже и хуже, вопреки газетным материалам, как того времени, так и нашей современности.
Сельский Совет «Новая Заря» был создан на территории Борзинского района специально, для жителей степи, ведущих кочевой образ жизни. В него, по утверждению краеведов, были включены 10 улусов, 7 стойбищ, 32 отдельно стоящие юрты и одно зимовье, где, скорее всего, обитала русская семья. Ещё раз отмечу, что территория никогда не входила в монголо-бурятские национальные образования России, где шли очень суровые гонения на частную собственность и религию. Есть много свидетельств о желании переселиться в Новую Зарю лам и жителей БМАССР, которым жизнь в этом сомоне представлялась благодатью.
В статье Википедии о селе Новая Заря Забайкальского края – ошибка, село основано в 1925 году, а колхоз, названный именем К. Е. Ворошилова – в 1929 году. Но история людей и степи совсем другая, имеет иные даты и судьбы, наполненность и насыщенность которых совершенно отличаются от дат и периодов, существовавших на этой территории колхозов.
Сдаётся мне, что в первые годы создания столь большого сомона здесь была маленькая своеобразная республика монголо-бурят, свободная экономическая зона, о которой слагали стихи и песни. Сегодня их можно услышать в сомонах Монголии, что недалеко от Новой Зари. При этом слово «Ворошилов» употребляется с маленькой буквы, люди, надо полагать, не знали о первом красном офицере.
Тухэриэн Тайрийн хойхонуур
Тумурын татаад шаазагнаа
Тувэй намай удардалгаар
Туруулоо колкозоёо ворошилов
Утахан Тарийн хойхонуур
Ута;ын татаад шаазагнаа
Улсай намай урилгаар
Удадаа колкозоёо ворошилов
В общем, здесь, между рекой Онон и российско-монгольской границей, бурлила жизнь естественного, смешанного и непрерывно меняющего свой состав сообщества людей монгольского мира.
Рассказ, который я пишу, как и многие остальные рассказы, связанные темой истории монголо-бурят, живёт в моей памяти, вопреки имеющемуся информационному пространству, дурманом которого окурено всё современное общество.
В Новой Заре Чимид вышла замуж за свободолюбивого и самостоятельноо Байдун Балдана, родила дочерей ;амудай, Бутид, позже – Сэвэдэй. Известно о пятерых дочерях Чимид, старшая из них – Мажиг жила с отцом в Монголии, остальные четверо – в России.
В те времена почти каждая бурятская женщина была искусной мастерицей по шитью, но красавица Чимид превосходила многих не только в шитье, но и в практичности, бережливости, умении поддерживать чистоту и порядок в хозяйстве и семье. Следовательно, она была умной и физически крепкой буряткой.
Обстановка в безналоговой и белогвардейской зоне, где в гражданскую войну властвовали барон Унгерн с атаманом Семёновым, была беспокойной. Бодхуулы (перебежчики) не очень-то зарились на слова о безналоговой зоне и продолжали уходить в Баргу и Монголию. И не зря, обман, как и положено ему, действительно оказался обманом, ловушкой для простаков. На эту тему можно вообще не рассуждать.
В конце 1920-х и начале 1930-х началась коллективизация и вместе с ней – аресты людей. Конвоиры и подводы с арестованными потянулись на железнодорожную станцию Бырка и в ОГПУ (потом НКВД) Борзи.
Осенью 1929 года арестовали Байдун Балдана, а с ним ещё несколько человек. Их заперли в крепкий амбар из толстенных брёвен, который вывезли из зажиточного казачьего посёлка Кулусутай. Все первые строения Новой Зари оттуда. Амбар этот стоял до 1970-х годов, памятен многим жителям села. Из него, разобрав дымоход печи, и бежал в Китай с товарищами Байдун Балдан. Скорее всего, их обвиняли по статьям 58-2 или 58-7 УК РСФСР того времени, означающие, если убрать многословные определения, противодействие советской власти или контрреволюционная троцкисткая деятельность – КТРД.
Семьи таких «контрреволюционеров и троцкистов» подлежали высылке. В один из дней 1931 года конвоиры посадили на телегу и Чимид с четырьмя дочерями Хорло, ;амудай, Бутид и Сэвэдэй, которая только родилась. Так они стали спецпоселенцами Тайшетского ада, граничившего с другими лагерями и спецпоселениями, в которых мучились тысячи других монголо-бурят и людей разных национальностей.
Караваны телег, грузовых автомашин и железнодорожных вагонов, набитые людьми, двигались со всех сторон СССР в лагеря и спецпоселения, откуда поступали – деловой лес, золото, редкие металлы и остальное сырьё для строительства социализма и счастливого будущего отдельных советских семей. Чем не Дахау или Бухенвальд? Печей нет?
4
Наивное чувство справедливости в нечеловеческих условиях, как и ожидание здравого рассудка и логики от начальника, откуда и следует собственное мнение, неискоренимо в любом человеке. Но и такое чудо иногда сбывается. Ведь ответное чувство возможно только от существа своего вида.
В середине июля 1932 года, когда от мехового одеяла остался только клочок на две пары рукавиц, неожиданно на спецпоселение обрушилась комиссия. Медики в белых халатах решительно ходили по баракам, подростков не выпускали на работу. Проверяли всех больных, выписывали диагнозы, направления.
Осмотрев и выслушав стетоскопом Чимид, высокий доктор в очках, недоумённо покачал головой и вынес вердикт, обращаясь к стоявшим рядом людям в белых халатах: для работы непригодна, отправить обратно по месту жительства и, многозначительно взглянув на второго доктора, невысокого человека интеллигентного вида, добавил какую-то длинную фразу на непонятном языке и недоумённо развёл руками.
Чимид поняла, что её отправляют домой, она забеспокоилась, привстала на нарах и печально обвела взглядом, собравшихся у топчана худых и измождённых от адовой жизни дочерей. Хорло держала на руках Сэвэдэй. Доктор в очках взглянул мельком на детей, задержал взгляд на заголосившей от испуга Сэвэдэй, и быстро, извиняющимся тоном, проговорил:
- Да, да. Конечно. Всех отправить обратно. Как можно быстрее. – И, обращаясь, к сопровождавшему комиссию госслужащему добавил, – Не забудьте выписать им справку об освобождении… Хотя, какое уж тут освобождение… Формальность так сказать…
После ухода комиссии начались хлопоты. Появились какие-то начальники, за ними – санитары. Уточняли поезд, станцию прибытия. Оказалось, что билет надо покупать самим спецпоселенцам. Привезли бесплатно, уезжать надо на свои деньги.
Чимид и до этого всё время наставляла Хорло и ;амудай, говоря о возможных обстоятельствах, которые могут случиться в их судьбе, а теперь уточняла, вспоминала знакомых, родственников. Продавая рукавицы, она будто заранее знала о возвращении в родные края. Оказалось, что Чимид зашивала смятые купюры в подол своего старого тэрлика, который всегда подкладывала под голову. Теперь несколько купюр она отдала Хорло, которая отправилась на вокзал со знакомой русской девушкой. Взяли билет до станции Оловянная, как и велела Чимид.
На станцию, где никогда не пахло человеческим теплом и едой, семью привезли на грузовой машине. Два санитара занесли на носилках Чимид в жёсткий вагон и уложили её возле окна. Она ещё могла подняться и даже сделать несколько шагов при помощи дочерей. ;амудай несла Сэвэдэй, Хорло и Бутид – домашний скарб, завязанный узлом в солдатском одеяле, ещё одно одеяло и медный чайник, начавший и продолжающий путь из Новой Зари со своими невезучими хозяевами.
У всех было приподнятое и возбуждённое настроение. Даже Сэвэдэй насторожилась и внимательными глазами посматривала на мать и сестёр.
* * *
До Оловянной поезд полз трое суток. За это время насмотрелись в окно на тайгу, Байкал, станции, познакомились с попутчиками. Были среди них и буряты. На рассвете они помогли семье выйти на перрон, где остро пахло мазутом и дымом, уложили Чимид на скамейку под тополями. И она осталась в окружении дочерей со скудным скарбом недалеко от вокзала.
Теперь надо было добираться до Онона, дальше переправиться через реку, дойти до села Первый Чиндант, а оттуда уже – в Новую Зарю. Больше шестидесяти километров. Как и на чём их пройти? Может быть, надо было ехать до Борзи? Чимид думала и корила себя за оплошность. Невезучие они люди, всю жизнь невезучие. Неужели такими будут и дочери? Почему она и её сёстры не могли родить парней? Что за судьба у дочерей Баяндын Ямана!
Перед глазами зеленели сопки, а за ними должны быть привольная степь, озёра, реки. Дочери здесь не пропадут. Она смотрела в рассветное небо. Далеко на востоке заалело солнце. Неожиданно прибежала Хорло, отправленная купить какую-нибудь еду у женщин, собиравшихся торговать на перроне снедью, за ней шла ;амудай с полным чайником воды.
Сёстры напоили мать водой, уложили её на одеяло и потащились по по обочине дороги в сторону степи. Неожиданно их нагнала телега, за вожжами сидел русский старик. Он остановился, засуетился. Потом посадил всех на телегу и вывез далеко за станцию, на дорогу, ведущую к Онону.
Оставшись в степи, девочки снова уложили мать на одеяло и потащились дальше. Через какое-то время их настиг грузовой «Форд». И снова добрый человек погрузил всех в кузов, и машина резво запылила по дороге. Ехали довольно долго, но шофёру надо было сворачивать на другую сторону вдоль реки. Машина остановилась. И снова сёстры уложили мать на одеяло, снова потащились по степи в сторону Онона. Казалось, река совсем близко.
В одном месте девочки развязали узел и принялись обедать несколькими картофелинами и сухими лепёшками, которые берегли ещё с Тайшета. ;амудай убаюкивала проснувшуюся Сэвэдэй. Мать продолжала наставлять Хорло, показывая рукой в сторону Онона, далеко, из-за миража проступал лес. Чимид перечисляла родственников, имена их были написаны на старой тетрадной бумаге. Хорло внимательно слушала. Мать отпила из чайника и продолжала говорить тусклым голосом, отдавая следующую бумагу Хорло:
- Спрячь, в сельсовете покажешь. Это справка об освобождении.
Потом они двинулись дальше, даже не зная, как переправятся через реку. Матери становилось всё хуже и хуже. Бутидка несла неумолкающую от плача Сэвэдэй. Казалось, что раскалённое солнце начинает белеть на всё небо, в центре которого – огненный сверлящий сгусток. Сёстры исходили горячим потом, но скоро иссяк и он. Потом стало казаться, что так они идут или шли всю жизнь. И конца этой дороге не было.
Внезапно раздался какой-то звук. Девочки остановились. Говорила мать. Дочери наклонились над ней. Иссохшая и маленькая мать что-то шептала, и они поняли: просит оставить её здесь, в степи, а самим идти дальше. Иногда она смотрела на своих детей осмысленно и строго, пытаясь убедить их оставить её. Но, упрямо посмотрев на неё, Хорло и ;амудай брались за одеяло. Клонясь, они тянули по траве дорогой груз вперёд, обессилев, разворачивались, брались за концы одеяла и двигались задом наперёд, мучительно, изо всех сил, преодолевая каждый шаг этого страшного пути.
Не дети с картины Василия Перова «Тройка», тянущие на Рождественском бульваре Москвы санки с обледеневшей бочкой (за ней – четвёртая фигура), а четыре бурятские девочки, мал мала меньше, упрямо клонясь вперёд, тащили по испепелённой смертельным зноем степи больную мать на грубом одеяле, оставляя в траве смятую неровную полосу. Четырнадцатилетняя Хорло и десятилетняя ;амудай из всех сил тянули одеяло с умирающей матерью, а семилетняя Бутидка, спотыкаясь, несла на руках маленькую Сэвэдэй. Мать хрипло дышала, по уголкам её губ пузырилась и стекала кровавая пена, она всё порывалась что-то сказать своим детям. Но девочки шли. Разве поверит ребёнок, что мать может умереть?
Чимид уже не шевелилась. А дочери её, не оглядывались и продолжали идти.
Кто напишет такую картину! Кто? Мне даже думать об этом больно...
Сёстры остановились отдохнуть, дальше виднелись овраги, заросшие кустарниками. Хорло приподняла мать и поднесла к её губам чайник. ;амудай взяла на руки Сэвэдэй. Освободившись, Бутидка сбежала в ближайший овраг. Песок под ногами был горячий. В кустарниках пахло сумраком и прохладой, здесь можно играть и веселиться, но надо идти. Всё время надо идти и искать еду.
Взбежав наверх, Бутидка почувствовала что-то неладное. Чайник лежал на боку, вода из него вытекала. Мать не могла пить, она была мертва. Девочки сначала даже не поняли. Сэвэдэй, которую баюкала ;амудай, громко плакала, а сама ;амудай будто оцепенела. Бутидка заплакала и побежала по горячей, хрустящей, траве к матери, голова которой повисла на руках старшей дочери.
Горячее солнце внезапно померкло в глазах четырёх сестёр.
Бутидка не помнит сколько прошло времени. Солнце в слепнувших от слёз глазах было уже не белым, а чёрным. Грянула тишина. Оглушило безвременье. Сэвэдэй не плакала. Не возраст чувствует и не ум, чувствует весь организм. Даже младенцу, наверное, страшно внезапно осознать, что всё в этом мире бессмысленно, и твоя жизнь в этой бессмысленности особенно бессмысленна, ибо ты чувствуешь и ощущаешь эту смертельную бессмысленность. Счастлив тот, кто не знает о ней.
Сёстры, опустошённые и онемевшие, долго, очень долго, сидела в степи под огромным, бездонным небом, окружив тело мёртвой матери. Они смотрели на её матово-бледное, бескровное, лицо, ставшее снова красивым, как при былой жизни, всего два-три года тому назад.
Вдали, наваждением в туманном мареве, показалась телега. Прошло немного времени, и телега остановилась возле сестёр. Молодой мужчина подошёл к девочкам. Внезапно в глазах человека ожили печаль и боль. Он сел рядом с девочками, потом заговорил с Хорло и ;амудай, прочитал бумаги, которые протянула ему Хорло. Но растерявшийся и оцепеневший мужчина очень быстро преобразился: стал сильным и деятельным: распряг коня и, оставив телегу, поскакал в степь, вернулся очень быстро, с полной торбой еды, лопатой, ведя на поводу второго коня под казачьим седлом.
Имя этого человека осталось неизвестным. Сначала он накормил девочек, нарушил тягостную тишину разговорами. Потом мужчина выкопал могилу в податливой и песчаной степи. Бережно завернул в одеяло и уложил в могилу тело Чимид. Хорло с ;амудай помогали своему спасителю. Бутидка с замолчавшей Сэвэдэй поели и сидели, сытые, в тени телеги и коней.
Место стало оживлённым, и девочкам было уже не страшно.
В степи появился свежий песчаный холмик. Мужчина разбрызгал во все стороны привезённое молоко и сушёный творог, потом обошёл три раза вокруг холмика, велел девочкам молиться и шептать «Ом мани бадме хум».
После этого он снова запряг коня в телегу, посадил девочек, особенно и бережно баюкая, – заревевшую Сэвэдэй. Поехали в сторону Онона, напротив которого виднелись пологий берег и дома села Первый Чиндант.
Мужчина переправил сестёр через реку вплавь, на осёдланном коне, по одной, а маленькую Сэвэдэй перевёз сам. Это был сильный и добрый волшебник, сердце которого беззвучно плакало так, как никогда не плачет сердце мужчины.
После переправы, убедившись, что у девочек в Первом Чинданте есть родственники, он вернулся обратно. Сёстры долго смотрели в его сторону до тех пор, пока он не вышел на берег и не скрылся с конями в миражах степи.
Чимид навсегда осталась на той стороне Онона.
Четыре сестры пришли к своим родственникам, но не прожив у них и суток, отправились, отдохнув, дальше, через лес. Сегодня сказали бы: время было трудное и голодное. Родная степь и Новая Заря были недалеко, всего-то двадцать с лишним километров, и они ушли туда.
Каждая из четырёх сестёр, до конца жизни, прожила среди своих земляков. В первое время ходили по людям, жили в разных семьях. О Тайшете не говорили. Может быть, между собой, во время редких встреч?
Все сёстры жили в Новой Заре, работали в колхозе. Есть такое выражение – на разных работах. Если рассказывать о них подробно, то никаких романов не хватит. Завершим кратко.
Хорло в годы войны трудилась трактористкой, вышла замуж за Цыбенова Дамдинцырена. В замужестве, уже в 1947 году, удочерила дочь своей сестры Бутид, в 1958 году усыновила мальчика. Постарев, поведала им о своей жизни.
;амудай несколько лет жила в няньках в семье Цыдыпа Шангарапова, которые удочерили Сэвэдэй. С ней и продолжала нянчиться ;амудай, потом вышла замуж, усыновила мальчика и удочерила девочку, вырастила их.
Бутид, через год, после возвращения из ссылки, удочерила семья Боросон Гармы, она стала Гармаевой Бутид. Первый её муж умер. Вторично вышла замуж за Жамбалова Бадму, родила десятерых детей. В 1969 году умер и второй муж. Бутид всю жизнь чабанила. И только один раз она рассказала о Тайшете.
Сэвэдэй вышла замуж за Саганова Дондока, родила и вырастила вместе с ним десятерых детей.
Четыре сестры, как и многие другие их земляки, всю жизнь работали в колхозе. На разных работах.
Старшие не рожали. На то есть особые причины. Рожали младшие – по десять детей каждая...
* * *
С юных лет я слушал самые разные истории судеб своих земляков и сородичей. И наивно, конечно, очень наивно, ибо так мне легче, полагаю, что слишком велика была воля к жизни наших предков, слишком ужасен был за их спинами ад, в котором они жили и не осознавали своего места в этом аду, слишком чисты были их души, перемалываемые когтями и зубами страшного зверя – системы безродных и бесчеловечных манкуртов.
Наивные люди – мощнее сильных. Наивные люди просто жили и любили жизнь во всех её проявлениях, что было недоступным и остаётся таковым для всякого монстра, ибо ему не дано превратиться в человека.
Монголы мира обязаны знать о бурятских детях, которые в оборванных тэрликах, рылись в поисках еды на помойках Тайшета, Зимы, других сибирских городов и посёлков 1930-х годов, хоронили в тайге и степи своих родителей, став взрослыми, работали и выживали в колхозах.
Не забудем о них.
P.S. Потомки Мажиг, старшей дочери Антона и Чимид, известны, они живут в посёлке Эрэнцаав сомона Чулуунхороот Монголии, отделённые колючей проволокой государственной границы от своих родственников Новой Зари. По обе стороны границы уже совсем другой менталитет и язык.
На снимке: Сёстры, дочери Чимид. Слева направо: Сэвэдэй, ;амудай, Хорло, Мажиг (приехала в гости, жила в Монголии). Здесь отсутствует Бутид. Фотография примерно конца 1980-годов.