Морошка Глава 23

               
            В те годы хрущёвской оттепели в городах, как мухоморы в лесу на поляне повсюду расплодились различного рода распивочные забегаловки, где щедро предлагались всем на разлив разбавленное продавщицами пиво, сухие и креплёные вина, и, конечно же, напитки покрепче.  А к пиву для пущего смака имелись в продаже пересохшие вобла с таранькой, а в вот качестве закуски к напиткам погорячее можно было приобрести не первой свежести винегрет с занюханной селёдкой, заветренный салат из солёных огурцов с зелёным луком и в придачу по желанию посетителей три, четыре вида получерствых пирожков.  А так же там в ассортименте водились и различные, но такие же залежалые бутерброды с сыром и с икрой, как с красной, так и с чёрной да с безвкусной из хлеба, с добавкой мяса столовской котлетой.  Под такую богатую в ассортименте предлагаемую закуску многие продавщицы в этих городских злачных местах не брезговали приторговывать и напитками, так сказать, собственного производства – дёшево, но зато сердито.  И для рабочего кармана не совсем обременительно, но зато для души весьма ощутимо.   

            Правда, к концу шестидесятых годов количество забегаловок резко сократилось, но в тех, что ещё остались, и выбор сам изрядно оскудел.  Исчез из меню продукт домашнего приготовления, пропали сухие вина и канули в Лету обе икры, зато остались ещё на выбор бутерброды с селёдкой и сыром и появились новый, сомнительной свежести салат оливье, и увеличенные в размере бывшие котлеты, уже названные шницелями.  Но в год рождения Раскатовского сына всё ещё пока в забегаловках оставалось по-старому – гуляй, братва, на всю катушку, пока не скатишься в яму совсем.  И в одну из таких увеселительных точек, а точнее, в ту из них, что была центральной забегаловкой в городе под народным названием «Бабьи слёзы» после смены и направили свои стопы гордый отец с его приглашёнными по такому случаю товарищами по работе.  Пришлым был один только Володька Глушков, его закадычный друг с детства. 

            Взял хозяин банкета, не скупясь, всё, что для хорошей гулянки необходимо, и с его дружной компанией сообща, сдвинув свободные столики, целенаправленно устроилась за ними всем кагалом в тесном, но свободном углу закусочной.  И понеслось, и завертелось. Закрутилась хмельная карусель.  Бравые работяги вставали, весело поздравляли, на право и налево раздавая всяческие наилучшие пожелания, а потом уже и сидя, что-то добавляли, закрепляли, обнимаясь, и виновник этого торжества, ни перед кем особо не скрываясь, как богатый купец щедро сорил своими семейными накоплениями, первенец ведь – не жалко!  На это широкое гульбище на распашку тут же обратила своё заинтересованное внимание группа подростков, которым было то всего где-то около пятнадцати, шестнадцати годков от роду то не более.  Со скучающим видом они, то есть вся эта сомнительная компания, с ленцой, ни шатко, ни валко, прихлёбывали пивко, то и дело постреливая глазами по серой забегаловке под властным надзором двух, потёртого вида заматеревших мужиков. 

            Но больше всего среди всей этой тихой ватаги скоропостижных выпивох-сосунков выделялся один хорошо одетый, не в пример другим своим приятелям, расхлябанный, как изношенный шарнир невысокого росточка, похожий на пареную репу прыщеватый пацан.  Лет ему было, примерно, столько же как и всем остальным его сверстникам, да только он среди них пользовался особым покровительством со стороны угощающих эту недозрелую шайку-лейку пивнюков их взрослых покровителей.  Вела себя эта с виду дружная артель в распивочной богадельне не особо приметно, как бы не желая широкой рекламы.  Как и все выпивали, чем-то закусывали и о чём-то, как бы нехотя, перебрасывались между собой, но негромкими, короткими фразами или, просто, одним или двумя словами. 

            Пацаны, как пацаны, а вот взрослые их компаньоны, те из себя представляли даже, весьма, колоритные фигуры.  Старший из них – выше среднего роста, простоватый с виду сельский мужик в мятой кепке и с колючими, как шило зеленоватыми глазами походил на злобного ощетинившегося старого кота.  Его мягкие и осторожные, но иногда и хлёсткие, как выстрел выразительные движения выдавали в нём беспощадного лютого хищника.  А вот второй его сподвижник – ничего из себя как личность не представлял вообще, зато он был заметен своим поведением.  Худосочный, долговязый ухват туберкулёзного склада на угощаемую ими мелюзгу смотрел свысока, а на вожака униженно и подобострастно.  Если
в первом были явные сила и власть, то во втором – слабость и холопская подчинённость.   

            И вся эта подозрительная, мутная шарашка всё чаще и явно заинтересованнее стала коситься в сторону этой шумной дружной гулянки, как бы нехотя комментируя, разудалое сборище заводских работничков, и при этом, то ли осуждали кого-то они за что-то, то ли о чём-то серьёзно меж собою сговаривались.  Они живо, ошмётки улицы, усвоили для себя, что у этого здорового бугая в тельняшке родился ребёнок и, что у него имеется приличная с собой сумма деньжат, которой бы не помешало им, местным сподвижникам Робин Гуда, взять, да удачно и поживиться.  Поэтому возникший сугубо коммерческий интерес у этой шустрой и разнузданной своры паразитов к лихому морячку злобно затаился, дожидаясь в конце разгульной развязки своего резона, но не вызывая особой к себе предосторожности у толпы присутствующих в данный момент в распивочной.  Для малолетней и, по сути, на скорую руку сколоченной в городе банды главным было только одно, чтобы этот хорошо поддатый битюк не истратил все, не растранжирил свои деньги до копеечки, пустив их на распыл в этой торжественной по случаю разудалой пирушке. 
          
            Когда ж, наконец, заводская братия, приняв на грудь приличный груз и выпитого, и съеденного, решилась по-тихому разойтись, эту артель нацеленных на известное действие чад-малолеток с двумя мужиками в придачу, как корова языком слизала из «Бабьих слёз»,  так что внутри прокуренного и затоптанного распивочно-разливочного чудо-заведения на момент закрытия народу осталось совсем немного.  Первым из компании поздравляющих новоиспечённого отца загодя отчалил на очередное свидание Вовка дружок.  Спешил он к своей зазнобе на любовное, так сказать, рандеву.  За ним от общего застолья отвалились и те из мужчин, кто был возрастом по старше и, набравшись, без приключений надеявшихся дотопать домой, и лишь оставшаяся небольшая по определённым меркам группа молодых людей всё так же продолжала понемногу добавлять.  Но и эти остатки гульбища уже через какое-то время засобирались, отягощённые будущим эхом утрешних неудобств.   
            
            Вывалившись наружу, захмелевшая компания, обнимаясь, неспешно двинулись по домам.  Разболтавшиеся языки ещё наперебой продолжали по инерции нести по дороге ту же самую всякую пьяную, но приятную для отца семейства несусветную чушь, притупляя его и без того уже растерянное внимание.  И тот на каждую такую бессмыслицу с охотой, как китайский болванчик кивал своей затуманенной тыквой, благосклонно принимая всю эту приятельскую галиматью.  Но постепенно, как большая река, если плыть от устья к её истоку, начинает постепенно мельчать, сужаясь, терять притоки и превращаться в ручеёк, так и эта пошатывающаяся ватага сотоварищей по работе постепенно, откалываясь в ночи один за другим, стала рассачиваться, где каждый из поздравителей, заложив последний по курсу едва устойчивый вираж, молча выруливал в сторону собственной пристани.  Так вот отяжелевший от выпитого хозяин торжества, наконец то, остался один, сам с собой. 
            
            Привыкший всегда и в любом состоянии спать дома, в собственной постели Семён, денежная копилка для злой караулившей его из забегаловки вороватой бражки, ничего не подозревая, упорно двигался в сторону родной своей якорной стоянки.  И вчерашнего ещё привычного к качке матросика штормило и мотало нешуточно.
            
            - Не впервой, – тяжело ворочал мозгами бывший старшина второй статьи, – качка, не рвачка – сдюжим, однако, – остановился он передохнуть.

            Тусклый фонарь, слабо освещавший пустынный сход улиц со скрипом, как старая в списании корабельная рында, вместо язычка у которой была электрическая лампочка вяло раскачивался на слабом ветру в разные стороны, издавая стонущий звук.

            - Вьик, вьик, – ворчала люменевая черепушка.

            - Фонарь, – сообразил Семён, – и кто же это качается, я или фонарь? – спросил сам себя перебравший немного гидроакустик.  Пригляделся, прищурившись, вроде бы фонарь.  И улыбнулся невесело, – стоять! – приказал он себе и фонарю.

            - Стою! – ответила вдруг, появившаяся откуда-то из темноты перед ним в тусклом отблеске уличного светильника какая-то странная, будто размазанная, фигура маленького человечишки, полуночного подростка.

            - Вот и стой.  А мне идти нужно.  Пояал, – сделал шажок, чтоб обойти препятствие неуверенной походкой припозднившийся путник на пустынном перекрёстке.   
            
            - Дядь, дай закурить, – произнесла неокрепшим мальчишеским тенорком на фоне ночи размазанная фигура недозрелого отрока, перекрыв ему собой путь его дальнейшего следования.               
            
            - Сгинь, – отмахнулся от раздвоившегося привидения поддатый ходок, – размажу!
            
            - Чё, зажилил, мужик, папироску?
            
            Услышав знакомое с детства бранное словечко «Зажилил», он, Сёмка Раскатов, не будучи жадным никогда, хмельной счастливчик-папаша сощурился, подсобрав в куку все свои глаза и силы, и узрел, что странная и, не вовремя возникшая перед ним фигура, вдруг превратилась в какого-то плюгавого сморщенного щенка, нагло торчащего у него на пути.
            
            - Не курю.  И тебе не советую, – пьяно покачал указательным пальцем дядь.
            
            - Чё жалко, да? – нагло ощерился плюгавый пацанёнок.
            
            - Нет у меня папироски!
            
            - А ты поищи, дядь.  Вдруг завалялась где-нибудь по карманам!
            
            - Да отстань ты, – миролюбиво улыбнулся именинник и пытался дотянуться рукой до настырного попрошайки, чтобы погладить его по голове.   
Но пацан вдруг резко отскочил в сторону и заверещал, как резаный поросёнок.
          
            - Ты чё, мужик, дерёшься?  Чё я тебе такова сделал?
          
            И это был условный сигнал.  Из темноты на свет фонаря, не спеша, разом появилась приличная числом группа его поддержки.
          
            - Не хорошо, дядя, маленьких забижать, – упрекнул моряка старший из них рослый не по годам высохший стожар.
          
            - А-а!  Соседи, – узнал компанию нетрезвый виновник отгулявшего праздника.
          
            - Соседи – это мыши в твоём доме или тараканы на кухне, – долетело до одинокого гулёны из пустующей темноты.
          
            - Ты зачем, дядя, маленького обидел? – оскалился тощий переросток.
          
            - Никого я не обижал, – икнул Семён, – прилип ко мне, понимаешь, паршивец.  Дай ему закурить, да и только…
          
            - Так ты и дай ему чё он просит, – ухмыльнулся, прервав намеченную жертву, этот тщедушный, но переросший юность окурок.
          
            - Не курю я, ребята, – простодушно признался счастливый отец.
          
            - Муха, ты где?! – резко гаркнул в темноту долговязый шкет.
          
            - Я тут, Хмырь, – выглянул из-за его спины прыщеватый задира.
          
            - Эта пьянь в тельняшке трогал тебя, – указал он пальцем на Семёна.
          
            - Хотел дать по башке, да я увернулся, – нагло соврал гадёныш. 
          
            - Вот видишь, дядя, – хищно оскалился шпротного вида дылда, – нарвался ты!  Так што отдай ка ты лучше ребёнку то, чё он попросил у тебя.  По-хорошему тебе советую!
          
            - Вашему щенку не папироска, а, по-хорошему, соска нужна, – напрягся, трезвея, в ответ ночной уличный одиночка.   
          
            - Тогда нам отдай, и ступай себе с миром!
          
            - Это чё1 ж мне отдать вам? - закусил губы матрос.
          
            - А всё, чё в карманах у тебя там имеется!
          
            - А не поперхнёшься, – приняла защитную стойку флотская душа.
          
            - А то ведь, может так случиться што и до дому не дойдёшь... - оскалился щенок.
          
            т этой неприкрытой угрожающей наглости щенка флотский старшина начал живо, как разбуженный медведь в берлоге приходить в себя, чётко осознавая, чего от него хотят эти прыткие недоросли-опята.
          
             Ты часом не белены объелся? – хмуро спросил он у брехливого дворняжки. 
          
            - Ты поосторожнее, пьянь полосатая, – сделал шаг вперёд явный вожак полуночной шайки, – а то ведь и схлопотать по мусалам недолго, – сузил с вызовом взгляд этот наглый сучок - тощая палка в детских штанах.
          
            Непривыкший к такому обращению, Шишак начал медленно закипать.
          
            - Чё-о?! – совершил и он шаг вперёд, покачнувшись.
          
            - Ща узнаешь чё? – сунул руку в карман скрученное веретено.
          
            - Это я щас сниму с тебя штаны, – сделал угрожающий шаг вперёд трезвеющий от наглости заводской электрик, – и надеру тебе твою куцую задницу, молокосос.  Узнаешь тогда, кто кому и чего окажется должен!  В ответ на угрозу верзила расхлябано сплюнул.
          
            - Да ты дядя, прямо, орёл да, случаем, не из голубятни ли будешь то? 
          
            Дальше терпеть такое было невозможно.  Сеньку буквально развалила пополам эта дохлая самоуверенность.  Так с ним ещё никто и никогда в городе не разговаривал.  Если и не знали, то уж точно догадывались уличные собеседники, что укорот им неизбежен.  С одной стороны в закипевшем утюге уже пузырилась и булькала страшная ярость, но вот с другой – жалостливая совесть предательски нашёптывала.
            
            - Не дури, Сёма.  Это же дети!
            
            о тут из темноты из заднего ряда подростковой толпы раздался чей-то громкий и ехидный смешок.
            
            - А, может, мы матросика попросим?
            
            - О чём? – хихикнул издевательски обезжиренный отрок и живо сунул вторую руку к себе в карман небрежно выглаженных брюк.    
            
            - Штоб не трогал он наши задницы, конешно!
            
            - Попроси, – угрожающе выдохнул уже не миролюбивый человек, а готовый к бою уличный укротитель забияк.
            
            Но драка началась совсем неожиданно.  Вяло перебросившись ещё несколькими не по делу провокационными фразами, обе стороны вдруг притихли, и, казалось бы, уже всё – нечего больше друг другу что-то сказать, и возникшее было напряжение неожиданно, но начало быстро спадать.  Пора уж было бы и разойтись, но именно в этот то самый момент и подскочил к Семёну тщедушный с виду ухват, как будто получил он от кого-то команду и, выхватив руку из своего кармана, с размаху ткнул своей костлявой клешнёй с кастетом на пальцах с прицелом точно в скулу ему.  Ещё не совсем протрезвевший, но уже властно взявший в свои руки предательскую качку старшина, сумел отклониться от этого подлого исподтишка удара, но едва успел он отшатнуться и уйти от первого удара, как тут же ему
в шею вдогон возле плеча увесисто припечатался сверху железный прут.
            
            - Ну, суки! – взревело раненое нутро не столько от боли, сколько от обиды и злого унижения.  Разъярённая машина наддала газу, и крепкая груда натренированных мускулов пошла в открытую атаку.
            
            - Бей его, пацаны! – закричал плюгавый пацанёнок, что просил закурить, и вся эта подростковая куча-мала кинулась в жестокую махаловку на одинокого, запоздавшего по дороге домой ночного путника.
            И закипела в ночи нешуточная уличная брань, убийственная потасовка.


            Надо признать, что в послевоенные годы на улицах часто возникали драки, но чтоб вот так, как это было в конце злосчастного двадцатого века, не били и не мордовали люди друг дружку ещё никогда.  Бывало всякое, конечно, чего греха таить, и калечили порою, и даже убивали, но не массово.  Общее лихолетье великой войны сплотило народ, и не было у людей в сердцах столь безудержной ярости в личных отношениях, которая у молодёжи в мирное время появилась позднее.  Со годами, видимо, стираются, как с магнитной плёнки в душах старые записи пережитого в памяти человеческой, которые объединяли население в горе и беде и утрачивают всякое значение, приобретая оттенок пошлого переосмысления недалёкого прошлого.  Стала, значит, забываться в людишках и эта  прошедшая война с её единодушной сплочённостью и общественным согласием.  И чем дальше отдалялась она в ощущениях эта от окончания по времени жестокая бойня, тем сильнее проявлялся в людях неоправданный гнев и чаще всего в юных поколениях, которые родились уже после войны и не познали на себе боль, слёзы и весь ад европейского фашизма.       

            Шумное барахтанье с криками, ударами и падениями разбудило спящий в бараках рабочий люд.  Разворошишь берлогу – быстро схлопочешь на сладкое.  Встанет из спячки взбулгаченный хозяин тайги, осерчав, и живо разорвёт своего наглого обидчика в клочья.  И вот, ничего не понимая, что происходит, этот самый заспанный и недовольный шумом в ночи разбуженный в берлоге многолюдный топтыгин, начал медленно просыпаться, и вот в близлежащих к фонарю домах, стали один за другим как по цепочке зажигаться в окнах огни, и в проёмах освещённых окон стали появляться хмурые и возмущённые лица.
            
            - Эй, вы там! – полетело в ночь угрожающее негодование, – а ну кончайте ка свою возню, шантрапа.  Спать, стервецы, мешаете!
            
            Но в ответ только сильнее загудел, как растревоженный улей тугой клубок всех на смерть сцепившихся гладиаторов, разрывая ночь воплями и матерными восклицаниями, и когда протрезвевший оборонец сумел таки вырваться из окружения, то по земле катался и скулил, и завывая, худосочный обладатель кастета.  От его нахально-нагловатой прыти не осталось и следа.  Костлявая слизь взывала о помощи и мщению к своим подельникам, но те, отскочив немного в сторону, замерли в выжидании.  Ни один из этих остервеневших в драке малолеток не реагировал на его плаксиво щенячье барахтанье, всё с ужасом, онемев, смотрели куда-то в темноту совершенно мимо своей не сдающейся жертвы, где за спиной разгорячённого вояки тихо, как тать, крался вдоль барачной стены один из оставшихся их в тени вожаков. 
            
            За ним и за всем остальным разгорячённым в сваре кагалом со стороны зорко как и подобает матёрому хищнику из своего укрытия следил беспощадный уголовник в законе и жестокий наставник подростковой гоп-компании.  Это он, изуродованный жизнью по воле судьбы воровской пахан хладнокровно, как жалящий аспид руководил развитием жуткого события, финалом которого должна была стать кража с убийством.  Но поняв, что морячка просто так чужими руками завалить ему не удастся, он и приказал, процедив сквозь зубы с ленцой своему шестёрке Зубиле.
            
            - Иди, помоги пацанам завершить бодягу!
            
            - Подожём давай малость, – не проявил особого энтузиазма воровская шестёрка.      
            
            - Ну и чё стоишь ты? – задвигал желваками безжалостный Клещ.
            - Может, сами ещё с матросом щенки управятся? – не спешил соваться в потасовку тупой Зубило, – одно дело избить или ограбить человека, и совсем уже другой коленкор – это взять на себя грех убийства, не защищаясь, а нападая, – ворохнулся своими прямыми извилинами чахлый туберкулёзник, – и не по понятиям это для воров-карманников дельце
мокруха.  А Зубило был как раз из них! 
            
            Намного выше среднего роста крупноголовый и с перебитым носом вертлявый шут с обвислыми усами с виду смахивал на мохнатого чёрного таракана.  Мужицкой силою не обладал, но зато был весьма хитёр и изворотлив.  В свои сорок с небольшим годков успел он уже оттоптать четыре коротких срока на зоне, получив там за своё скудоумие и тупость достойную кличку слесарного инструмента.   
            - Мне то чё, – нехотя процедил сквозь зубы бандитский главарь, – я то подожду, – и жестоко прищурил глаза, – но, если этот бык в тельняшке останется стоять, то ты у меня в ночи здесь рядом ляжешь, Зубило.  Понял?!
            
            - Да понял, я понял, – доставая нож, воспринял прямую угрозу великовозрастный у законника бобик на побегушках.         
            
            Подкравшись неслышно к оглушённому бойней окровавленному Семёну сзади, он, эта трусоватая блатная бестия, затаив дыхание, коротко взмахнул рукой и на выдохе точно всадил в бочину бывшему морскому слухачу по самую рукоятку самодельную финку.  Тот охнул, и, заваливаясь на правый бок, медленно стал, сползая, оседать на сырую землю.
            
            - За што? – успела прокричать в ночи «аминь» одинокая душа подранка, прошептав разбитыми в кровь губами.
               
            - И следом разорвал ночную тьму истошный вопль испуганной женщины, – караул!  Убивают!  Лю-уди-и!

            В те времена в рабочих посёлках, с военных лет завелось ещё, что люди меж собой жили дружно и во многом сообща, и по посёлкам сплочённые.  А вот посёлок – это уже во многом, как правило, было одно производство или же цех один, где все друг друга хорошо знают.  Иногда посёлковые сообщества враждовали между собой, поэтому и жили внутри себя как одна семья тесно и спаянно, готовые всегда, не мешкая, придти на помощь своим.  Но надо признать, что и в самих посёлках в те годы случались различные эксцессы, когда кто-нибудь из соседей, перебрав, не вспомнит спьяну какую-нибудь его застарелую обиду.  Зальёт глаза несчастный, стиснет зубы и полезет в бутылку на неотомщённого обидчика, в ярости матерясь и зло размахивая руками.  Пьяная баталия тут же выплёскивалась шумно на улицу в любое время года, привлекая к себе внимание всего посёлка, но такие свары не продолжались долго никогда, чаще всего до первой крови.

            В дело тут же вступала коллективная сила.  Сцепившихся баранов, авторитетные из соседей членов данного общества сообща разнимали, растащив противников по их домам, а на следующий день они в полном присутствии уважаемых разъёмщиков пили сообща то ли за доминошным, то ли за кухонным столом, в зависимости оттого, когда происходила в посёлке буча, общую мировую.  И на том подобные скандалы чаще всего и заканчивались, если дело, конечно, не перерастало в злостное преступление, с пролитием крови.  Бывало, что и внутри семьи возникали разборки в местечковых поселениях города, но встревать со своим уставом в чужой монастырь никто из соседей не совался.  Непринято было в народе постороннее вмешательство в дела семейные.  Жалеть то, правда, жалели их, родственных  бузотёров: бабы, естественно, женщин, а мужики своих, но не более.  Тех же, ежели и кто пытался встревать иногда, ожидала всеобщая взбучка.  Дорожили людишки тогда добрым отношением друг с другом, не думая о беспощадной мести.

            Производство то было не из лёгких.  Смены длинные с переработкой.  Да и уставал он, народишко то во время войны смертельно.  Без взаимной поддержки трудно было бы в лихолетье ему обойтись.  Тяжело жить без продыху и тоскливо.  Летом то, хоть какая-то, а всё ж была в жизни радость, отдушина – домино с картами и лото с бочонками, где все без всякого полового различия и возраста играли на равных под копеечный интерес.  А зимой то что?  Телевизоров – не было.  Радио надоело, целыми днями толкуя об одном и том же.  Если и были, какие-то развлечения, так и те только по праздникам.  Разве что, рыбалка, но и та не всякому работяге была по душе.  А бутылочка то – она завсегда и праздник тебе, и угощение.  Вот и куражились мужички время от времени по пьяной лавочке, друг дружку увесисто награждая тумаками.  Но спать в посёлках всегда укладывались рано.  Заводское  производство требовало от пролетария немало сил, но ещё больше – отдачи.  Вот почему, услышав в ночи истошный вопль, посёлок проснулся окончательно, и началась из окон по
домам встревоженная перекличка. 

            Всполошившийся рабочий люд, прихватив с собой всё, что попалось ему под руку для обороны, в одном исподнем стали выбегать, ропща с матерщиной, на улицу.
            - Шухер, пацаны! – рявкнул утробно бандитский вожак. 
И стервозная стая живо бросилась врассыпную.  Улица опустела, как и не было на ней никого и ничего.  Один лишь одинокий фонарь, нехотя раскачиваясь, тускло освещал скорчившегося на земле, истекающего кровью автора злополучного банкета.  А работяги, перекликаясь, стали сбиваться в кучу, то и дело при встрече, называя друг друга по имени или отчеству по старшинству, исходя из возраста и положения в данном обществе.  Даже из дальних от фонаря бараков подтянулись защитники.  Народу набралось немало.  И стар, и млад – все, кто услышал: «Караул!» – сбежались к фонарному столбу. 
          
            - Кто кричал-то? – прохрипел в ночи глухо прокуренный голос.
          
            Ему ответили.

            - Баба, какая-то!
            
            - Откуда кричала то?

            - Спроси, что полегче… – буркнула несвязно толпа полуночников.

            - Однако надо, мужики, искать, - продолжил всё тот же прокуренный баритон.

            - Да ково и чё искать то? - оторопели вслед поселковые защитники.
            
            - Да ково или чё отыщем, – ворохнулось в ответ, – и не найдётся ли у ково нить при себе случаем фонарик то? – освоился, взявши на себя руководство, один из почитаемых на посёлке заводских тружеников, да и защитников местных устоев.
          
            - Есть! – откликнулись ему из темноты.
          
            - Давай, брат, свети.  Как тебя там? - засуетилась, не спеша, толпа.
          
            - Пашка Забродин! – вынырнул из темноты владелец фонарика.
            
            И вся поселковая рать всем гуртом сразу же приступила обшаривать близлежащие углы и подъезды своей барачной территории.  Наконец, возле одного из домов за углом в слабом свете уличного фонаря наткнулись поисковики на скрюченное в позе эмбриона и к завалинке лицом всё в крови неподвижно лежащее тело.  Михеич, авторитетный командир разбулгаченных дракой следопытов, так звали в посёлке известного шоферюгу со стажем, опустился подле найденного человека на колени и приложил, согнувшись пополам, своё к его спине водительски чуткое ухо.  Прислушался.
            
            - Вроде живой, – сообщил он всем, поднявшись с колен, – помогите мне, мужики, – попросил он помощи, – развернуть бы надо человека.  Только осторожно, мужики!
            
            Сенька от неловкого вмешательства своих спасителей тихо застонал.
   
            - Да легче вы, костоломы, легче, мужичьё неотёсанное, – одёрнула помощников со страху подоспевшая к месту обнаружения раненого, чья-то жена.
            
            - Цыц ты, оглашенная, – урезонил бабье рвение Михеич и аккуратно подсунул под голову подранку свои большие натруженные за баранкой руки, – батюшки, – оторопело с удивлением дёрнулся он, – да ведь это ж Сёмка Раскатов!

            - Какой ещё Сёмка?

            - Морячок из бригады Кузьмича!

            - Какого Кузьмича?

            - Заводского орденоносца нашего!

            - Электрика што ли?

            - Яво!
          
            Чья-то баба охнула и завыла, причитая над раненым, как по покойнику.
            
            - Чейная баба эта?  Заткните ей рот, – грубо оборвал её причитания старый шофёр.
            
            - Верно, – поддержали его в ночи, – он ещё не умер! 
            
            Затем, обратившись к собравшимся, тихо обронил признанный авторитет на заводе и в поселковом обществе. 
            
            - Несите, братцы, его ко мне домой, а кто помоложе – дуйте, ребятки, да поживее в больницу, к ним на станцию скорой помощи! 
            
            Сёмку, дембеля ТОФ за его работящий нрав, за молчаливость и за силушку многие мужики в посёлке не только знали, но и уважали, а некоторые из них и побаивались даже.  Больше то, конечно, относились к нему, не смотря на его возраст, с должным и дружеским почтением, хоть и был он не поселковый, а уличный – примыкающий.  И парочка работяг, из тех, что помоложе были, тут же бросились, не мешкая, в больницу в чём есть, разгребая в ночи коленками уральскую глушь.  А ещё четверо мужиков осторожно подняли с земли подранка и на руках бережно перенесли в квартиру Михеича на первом этаже и положили в коридоре на домотканый половичок, подсунув под разбитую голову ватную шофёрскую телогрейку.  Кровь на Сенькиной башке хоть и запеклась уже мягкой и бугристо-толстой коростой, но всё же продолжала ещё из-под неё немного сочиться водянистой сукровицей.

            - Кто ж его так то? – спросил один из шоферских помощников.

            - Знать бы, – зло ответил тот, – голову бы оторвали!

            - А ну пошли все на улицу, – появилась в коридоре жена Михеича тётка Феля, – я и без вас головорезов за ним пригляжу как надо!

            Крупная в домашнем халате простоволосая женщина, присев, возле подранка, тихо склонилась над без движения лежащим телом моряка.  Увидев его пробитую голову, она с болью в сердце быстро встала и скрылась на кухне.

            - Ты куда это мать? – не понял супругу хозяин приюта.

            Та, ни слова не говоря, появилась с солонкой в руках.

            - Шли бы вы, мужики, отсель, – решительно обронила хозяйка дома и стала густо с молитвой посыпать солью едва прикрытую животрепещущей коростой на живом затылке проломленную пряшкой рану.   
   
            - И то верно, уважаемые соседи, – поддержал свою хозяйку Михеич, – бабам то это привычное дело нас, мужиков лечить да выхаживать.  Айда перекурим на свежем воздухе, пока прибудут наши доктора.  Сообща подымим там на улице, поджидая скорую! 

            И поселковая братва вышла, не ропща, и дружно задымила, достав, у кого что было из карманов помятые пачки папирос.

            - И за што ж его так? – нарушил ночную тишину закономерный вопрос.

            - Милиция разберётся, – откликнулась эхом ночь.

            - И мы разберёмся, – сплюнул смачно предпенсионный водитель самосвала.

            - Дожил бы, – обронил в ночь ещё один из курильщиков, – сам и разберётся.  Он и без нас парнюга, што надо! 

            - Бог даст, доживёт, – обнадёжил соседей Михеич, – матрос – паря крепкий.  Ну, а мы ему потом подсобим!

            - Да чё ты сделашь то, Нил Михеич? – усомнились в темноте, – ведь, самого же тебя и упекут за разбой за решётку то.  Посадят и не задумаются!

            - А то и сделаю, што, если смогу, поймаю падлу и намну ему бока, а потом уже и в милицию сдам урода!

            - Ну, коли только так, тогда куда ещё не шло, – согласился всё тот же голос.

            - Дай то Бог, – замолчали дымокуры, жалея избитого в кровь раненого бедолагу, – своих в обиду не дадим!

            - Знамо дело, – подвели итог хором курильщики.

            А в это время на станции скорой помощи поднялся переполох.  Двое прибежавших посланников подняли весь медицинский персонал неотложки, что называется, на ноги.  И там под ярым напором наседающих в полурасхристанном одеянии двоих прибежчиков не посмел никто им воспротивиться.  Быстро сообщив по телефону ноль два о случившейся в посёлке кровавой поножовщине, бригада дежурных медиков незамедлительно выехала на место происшествия, прихватив с собой и двоих настырных посыльных.  Старый и вдрызг разбитый, слабосильный довоенный газик, переоборудованный местными умельцами под санитарку, петляя по темным улицам городка, прибыл на место преступления быстрее чем представители из правоохранительных органов.  Приехавшие фельдшеры, оба, не мешкая, осмотрели лежащего в коридоре подранка и сделали весьма неутешительный, но всё же и
Небезнадёжный для жизни вывод.
            
            - Тяжёлый случай, – сказали они, – нужна срочная операция!
            
            - И голова, к тому же, ещё пробита, – продолжая осмотр, обронил с сожалением в пространство старший фельдшерской бригады. 
            
            - Придётся с ним врачам в больнице то повозиться, – поддержал его и напарник.
            
            - А вы то кто есть? – неодобрительно загудела уличная солидарность.
            
            - А мы всего лишь фельдшера, – развели руками белые халаты.
            
            А тут и стражи порядка в аккурат подоспели.  Один из них остался побеседовать с народом в квартире Нила Михеевича, а другой отправился собирать улики.
            
            - Осмотри тут всё как следует, – крикнул вслед уходящему сержанту молоденький офицер, – авось что-нибудь да надыбаем!   
            
            После этого один из фельдшеров смазал йодом многочисленные синяки и ссадины, избитого моряка, а рану в боку решил перевязать бинтом. 

            - Это кто же догадался посыпать голову то солью ему? – удивился расторопный по натуре, видать, лекарь, делая обезболивающий и противостолбнячный своему пациенту в руку уколы.

            - А чё не надо было? – осторожно поинтересовался супруг домашней знахарки.

            - Наоборот, хорошо, – похвалил старший медбрат, залепляя дырку в боку от удара финкой пластырем перед забинтовкой, – обеззаразили рану.  Молодцы! 
И, завершив неспешно оказанную первую медицинскую помощь пострадавшему в ночной потасовке, старший из выездной бригады медсотрудников удовлетворённо сказал.
- Всё.  Грузите его, товарищи, к нам в машину!   

            После этого загрузили мужики, поселковые поисковики беспомощное тело моряка сообща на носилках в санитарную машинёшку, и тряский газик, громко чихнув, плюнул в воздух два, три раза своим чадящим смрадом из выхлопной трубы и тронулся, содрогаясь все своим железным телом к себе восвояси, увозя с собой, не спеша, обласканного в ночи под завязку малолетками состоявшегося папашу.