Два мудреца

   

                Леопольдо Алас ( на русский язык переводится впервые).



На курорте Агвачирли, находящемся в самом плодородном и живописном регионе Испании,  все довольны, все друг друга уважают, все друг друга понимают, кроме двух почтенны старичков, которые презирают вульгарность отдыхающих и терпеть не могут друг друга. Кто они? На курорте мало что известно о них. Оба они здесь недавно и, судя по всему, впервые. Нет достоверных сведений, откуда они взялись, но оба они не провинциалы, это точно, и совсем не ясно, приехал ли один с севера, а другой с юга, или наоборот, или из любой другой части. Один из них представляется дон Педро Перес, а другой дон Альваро Альварес. Оба получают почту в солидных пакетах, которые содержат множество писем, газет, журналов и  частенько даже книг. Окружающие, не без основания, предполагают, что эти двое – ученые мужи.
Но что они изучают? Никто не знает! А сами они про это не говорят. Оба они очень вежливые, но вместе с тем, очень холодны с остальными обитателями отеля, где они остановились. По началу их оставили в покое, даже не думали о них; простые люди жили простой жизнью, и не обращали внимания на парочку заносчивых эгоистов, требующих в домашней обстановке подчеркнуто официального обращения. Тем не менее, через несколько дней поведение этих господ стало предметом всеобщих разговоров беззаботных  купальщиков, усмотревших веселую комедию в антипатии и соперничестве этих двух пожилых людей. За ними наблюдали, стараясь соблюдать осторожность, ибо все-таки они внушали уважение и в какой-то степени даже страх. Постепенно отдыхающие за глаза принялись смаковать и комментировать их взаимную ненависть, которая усугублялась совпадением их вкусов и привычек. Дон Перес прибыл в Агвачирли за несколько дней до Дона Альвареса. Он жаловался на все: на комнату, которую ему отвели, на место, которое он занимал за круглым столом; ему не нравилась ни вана, ни пианист, ни доктор, ни официантка, ни мальчик, который чистил ботинки, ни колокол, ни повар. Он жаловался на петухов и соседских собак, которые не давали ему спать. Сдерживаясь, он не   сетовал на своих соседей, но они были самой большой неприятностью. «Грустное и злое человеческое стадо! Грязные старики, банальные девицы со своими гротескными мамашами, эгоистичные каноники приторные подхалимы, и жадные мексиканцы, подозрительные джентльмены, невыносимые маньяки, отвратительные пациенты, чума среднего класса. Тьфу! Деревня! Аристократии, строго говоря, здесь не было и никогда не будет. Общее невежество! Какая мука слышать за столом, сам того не желая, столько вздора, столько пошлости, наполняющих душу скукой и грустью». Некоторые назойливые люди, которых никогда не бывает в недостатке в таких места пытались выведать у Переса хоть что-нибудь, заставить его говорить, сблизиться, пригласить участвовать в общих играх; нашелся один чудак, который предложил ему пригласить на танец хозяйку. Перес обладал особым искусством избавляться от этих назойливых, словно мухи доброхотов. Ему удавалось держать дистанцию. Конечно, с особо не скромными это заняло немного больше времени и потребовалось больше холодности. Одновременно он страдал, чувствуя, что его эмпатия мешает борьбе за удобства; говоря по правде, заведение действительно предлагало ему не так уж много комфорта. У других были лучшие комнаты, лучшие места за столом; другие до него занимали лучшие умывальники; а особые ловкачи добывали у повара лучшие лакомства. Почетное место за главным столом, бережно оберегаемое мажордомом и другими служащими ресторана, занимал пожилой каноник, очень толстый и очень разговорчивый. И непонятно почему именно он. То ли это была его привилегия, то ли благодаря своему возрасту.
Перес, чье место было недалеко от каноника отличал его особой холодностью. Он ему завидовал и смотрел на него вызывающим  взглядом так, чтобы при этом другой не замечал этого. Дон Синдульфо, каноник, несколько раз пытался поладить с Пересом; но тот всегда отвечал ему сухими односложными словами. И господин Синдульфо  не обижался на него, не придавая всему этому значения, радуясь и считая, что разговор во время еды полезен для хорошего пищеварения. У самого дона Синдульфо был железный желудок, он с энтузиазмом поедал приготовленную поварами еду с ее острыми соусами и другими деликатесами; у самого же Переса была повышенная кислотность, мешавшая ему наслаждаться жизнью. Дон Синдульфо был счастлив во время еды, в то время как дон Педро Перес дрожал, когда приближалось опасное испытание – необходимость есть без аппетита. «Первый звоночек!» - говорил, улыбаясь всем дон Синдульфо, заслышав колокольчик, зовущий на обед. «А вот уже и второй!» - восклицал он через некоторое время голосом, дрожащим от ожидания. И Перес, слыша его, клялся себе непременно закончить ту самую монографию,  начатую уже, и  в которой он предлагал и вовсе убрать должность каноников из числа священнослужителей. Все это время Перес прощупывал почву, заигрывая с официантами и другими служащими, добиваясь обещания, в противном случае угрожая им уехать, что когда каноник их покинет  (что должно было скоро случиться) это почетное место во главе стола со всеми его привилегиями будет отдано ему чего бы это не стоило. Кроме того, он желал заселиться в угловую комнату с лучшими видами, наиболее защищенную от внешнего и внутреннего шума,  а чтобы выпить кофе ему удалось выторговать для себя уголок самый удаленный от пианино, который сейчас занимал отставной полковник, готовый вызвать на дуэль любого, кто покусился бы на это место. Когда полковник уедет, а это случится  довольно скоро, уголок будет за Пересом.
                ***
 Вот  тут-то и появляется Альварес! Представьте себе все, что было сказано про Переса и добавьте к этому то, что Альварес имел характер еще более крутой, дьявольское чувство юмора, а главное, больше энергии и нахальства для того чтобы просить уступки и привилегии. Его также раздражало это человеческое стадо, вульгарность монотонного существования;  раздражал этот каноник со своими крепкими зубами и постоянной неуместной радостью, который занимал за круглым столом лучшее место. Альварес и сам смотрел на дона Синдульфо с вызовом, и редко ему отвечал, даже когда священнослужитель обращался к нему.  Альварес тоже просил комнату для себя, которую хотел Перес и уголок, где пил кофе полковник.
За столом, заметил Альварес,  все вокруг были мошенники и шарлатаны.… Кроме одного синьора пожилого и лысого, который сидел напротив него молчал и не смеялся над идиотскими шутками этих людишек. «Он конечно не шарлатан, но тоже наверняка мошенник. Почему нет?» - и начал смотреть на него с антипатией. Увидел, что тот был раздражительный, был эгоистом и с маниакальным упорством требовал для себя дополнительных удобств. «Должно быть какой-нибудь профессор из института или архивариус, исполненный самовлюбленностью». И он, Альварес, будучи ученым с европейским именем,  в данном случае путешествующий инкогнито под фальшивой фамилией чтобы избавиться от любопытных и надоедливых почитателей, злился до смерти из-за бестолкового педанта, который позволял себе удовольствие считать себя более важным на этом курорте. Кроме того, ему казалось, что архивариус смотрел на него озлобленно и без должного смирения: «Невиданная наглость!»
Но не это было самым худшим: самым худшим было то, что их вкусы и предпочтения совпадали, делая их нахождение в одном месте невыносимым.
Не умещались эти двое на одном курорте. Альварес уходил в коридор, как только пианист начинал играть венгерскую рапсодию… и там, он встречал Переса, который тоже убегал, заслышав мелодию Листа с фальшивыми нотками. В кабинете для чтения никто не читал Таймс… кроме архивариуса, и именно в те самые часы, когда ему, Альваресу так же хотелось узнать об иностранной политике из единственной газеты в отеле, которая не казалась ему дешевкой.
«Архивариус знает английский! Педант!» В 6 часов утра, минута в минуту Альварес выходил из своей комнаты, чтобы сходить в туалет, и  отвратительный Перес, видимо имел ту же самую привычку, это было невыносимо! Не достаточной казалась Альваресу прохлада садов, окружавших отель, он искал одиночества чуть дальше на поросшем травой склоне, находящемся позади отеля.… и, представьте себе, именно там, в тени яблонь находился все вечера Перес, который даже не представлял себе кому он бросает вызов.
Ни Перес, ни Альварес, конечно же, не покидали понравившееся им место; они садились довольно рядом один к другому, и молча бросали друг на друга косые взгляды.
                ***
Учитывая совпадение их интересов, предполагаемый архивариус, видимо, хотел забраться на одну ступень со скрывающим свое истинное имя Альваресом. Альварес не мог этого допустить и с еще большей холодностью относился к Пересу. Все это бесило Переса настолько, что он был готов открыто вступить в ссору, если бы не видел, что Альварес был мужчина крепкий и более энергичный.
Перес, который был испано-американским ученым из Эквадора,  уже долгое время жил в Испании, изучая нашу культуру и науку, и совершая частые поездки в Париж, Лондон, Россию , Берлин и другие столицы; Перес, которого на самом деле звали ни Перес, а Гилледо,  путешествовал иногда инкогнито,  чтобы изучать испанские обычаи так, чтобы никто их не приукрашивал, заранее зная, кто он на самом деле. Скажем так, что Гилледо или Перес,  придумал себе, что заявившийся Альварес был одним из местечковых знатоков, кичащийся своей экстравагантностью и привычками, которые на самом деле были не более чем комедия. Комедия, которая ему усложняла жизнь, потому что без всякого сомнения этот неизвестный, скорее всего аптекарь, мешался ему по всюду: на прогулках, в гостиной, в библиотеке и в местах менее возвышенных, чтобы называть их по имени. Не ускользнуло от Переса и то, что Альварес, так же как и он сам, смотрит зло и с вызовом на каноника, который сидит во главе стола. 
Антипатия или даже можно сказать ненависть, которую испытывали эти два неизвестных никому пожилых человека, росла день ото дня настолько, что невольные свидетели их недоброжелательности стали опасаться, что фарс закончится трагедией, и эти почтенные и загадочные старички в конце концов подерутся.
                ***
И вот важный день настал! По чистой случайности, в одном поезде уезжали: каноник, отдыхающий, занимавший угловую комнату и полковник, оставлявший свободным самый дальний от рояля уголок. Выяснилось, что владелец заведения обещал наследование дона Синдульфо и самую комфортабельную комнату сначала Пересу, а затем Альваресу. Перес, вне всякого сомнения, имел право приоритета, но Альварес… был личностью. Критический момент! Дрожа от гнева, оба они потянулись к спинке сидения. Неизвестно, боролись ли они за место или за право на существование. Они не оскорбляли друг друга, нет, но выражения их лиц не обещали ничего хорошего.
Хозяин заведения узнал о конфликте и прибежал в столовую.
- Ваше слово! – воскликнули одновременно почтенные мужи.
Нельзя было не согласиться, что право Переса имело значение. Альварес уступил, продекламировав при этом текст из романского права, который давал преимущество его противнику. Он хотел, что бы все понимали, что он уступает не из-за страха, а по принципам права. Но пришла очередь оспариваемой комнаты, здесь тоже Перес был первый по времени… но теперь Альварес продекламировал:  “tractu temporis convalescere non potest  !” И так как было абсурдным, что все преимущества достанутся Пересу, то он воспользовался обещанием, данным ему хозяином гостиницы и уже даже заселился в комнату, в чудесную комнату, куда он еще утром перенес свои чемоданы.
И возвышаясь на пороге, сжимая кулаки, угрожая всем на свете, он прокричал: “-In pari causa, melior est conditio  possidentis.”.  Вошел в комнату и закрылся изнутри. Перес уступил, но не из-за романских текстов, а скорее от страха. Что касается уголка полковника…, из-за него они ссорились дни на пролет, спеша занять его поскорее и, протестуя и, показывая свое недовольство ужимками и, садясь, как можно ближе за тот же самый столик из мрамора. Они переживали из-за одинаковости вкусов, симпатий и антипатий, всегда убегали из одних и тех же мест и искали уединения в одних и тех же местах.
                ***
Однажды вечером, стараясь укрыться от венгерской рапсодии, Перес вышел в холл и сел за столик с газетами и письмами, которые держал в руках.
Чуть позже прибыл Альварес с таким же набором, сел напротив Переса за другой столик.  Конечно же они не поздоровались. Углубившись в разбор содержимого своего портфеля, среди своей корреспонденции вытащил Альварес одну открытку, которую разглядывал с удивлением. В свою очередь, сидевший напротив, Перес рассматривал такую же карточку с полными ужаса глазами.
Альварес поднял голову и замер, глядя удивленно на своего врага. Перес, также подняв глаза, смотрел с открытым ртом на ненавистного Альвареса, который дрожащим голосом, вставая и протягивая руку проговорил: «Но вы, господин мой, этого не может быть, вы доктор Гилледо…?»
- И вы господин… ммм… я как во сне… то есть… кажется… вы есть блестящий Фонсеко?...
- Фонсеко. Друг, ученик, поклонник… последователь учителя Гилледо… его доктрины…
- Нашей доктрины, потому что она принадлежит нам двоим: я начал, а вы, блистательный ученый, ее углубили и пропагандировали… вы тот, кому я столько должен!
- И мы здесь вместе!... и мы друг друга не узнали…
- И как глупо, как смешно, признаюсь, что описали друг друга такими словами.
- Да, но если бы мы не отправили эти письма?! Фонсеко раскрыл объятия, в них бросился Гилледо именно так, как должны обняться ученые.
Объяснение случившемуся достаточно простое. Обоим пришло в голову, как мы уже говорили, путешествовать инкогнито. Из своего дома в Мадриде Фонсеко и не понятно откуда Гилледо поручили переправлять на курорт почту, соответственно подписанную Пересу и Альваресу. Уже много лет, как Гилледо и Фонсеко шли рука об руку в научных исследованиях. Гилледо был прародителем определенных теорий, довольно сложных теорий, посвященных движению примитивных доисторических рас; Фонсеко принял его гипотезы с энтузиазмом, без зависти; много почерпнул из них  лингвистических и психологических моментов, которые изложил в своих книгах, ставших даже более популярными, чем  те, что написал Гилледо. Споры и полемика,   объединявшие этих двух ученых, еще более сплотили их. Они никогда не прерывали свою переписку, посвященную  изучаемой ими теме, но постепенно они стали более близки и стали общаться на более простые темы и пришли к тому, что стали писать друг другу письма, как закадычные друзья.
Альварес или Фонсеко, более любопытный, дошел до того, что захотел узнать истинное изображение своего друга, и они согласились послать друг другу свои портреты и сделали фотографии, которые должны были прибыть к пункту назначения в один и тот же день. Никто из них не написал другому ни о поездке на курорт, ни о вымышленном имени, которое они взяли. Эту новость они сообщили в письмах, пришедших вместе с портретами.
                ***
Альварес и Перес, которых мы назовем так в знак уважения за то, что они хранили свою тайну, не писали друг другу ничего о том, что происходило в гостинице. Они настолько уважали друг друга и были действительно мудры, что теперь смеясь, вспоминали все ссоры и ненависть, которые разделяли их, пока они не узнали друг друга. Однако, на следующий день после своего великого открытия Гилледо сел на поезд, идущий на юг, а Фонсеко идущий на север. Больше они в жизни никогда не виделись. И каждый, уехав, думал про себя, что он проявил терпение, подобно Марку Аврелию, отделавшись от другого как можно скорее. Потому что, бессознательная антипатия, которую внушали они друг другу, не исчезла!  Для Фонсеко Гилледо, так и остался  ненавистным архивариусом, а для Гилледо Фонсеко продолжал казаться все тем же одиозным аптекарем. С тех пор они не переписывались друг с другом по житейским делам, оставив место только научной переписке. А еще через год немецкий научный журнал опубликовал статью, ставшую сенсацией для всех археологов мира. Она называлась “диссидентство”. И Фонсеко, подписал эту статью, и в этой статье абсолютно четко доказывалось, что расы двигались не с Запада на Восток, как до этого считалось, под влиянием мистических учений, а на самом деле расы двигались, следуя за Солнцем… с Востока на Запад…



Об авторе.

Леопо;льдо Гарси;я-А;лас-и-Уре;нья (исп. Leopoldo Alas у Ure;a; 25 апреля 1852, Самора, Испания — 13 июня 1901, Овьедо, Испания) — испанский писатель, один из крупнейших литературных критиков конца XIX века.
Леопольдо Алас-и-Уренья родился 25 апреля 1852 года в Саморе, детство его прошло в Леоне и Гвадалахаре, в 1865 году переехал в Овьедо. В 1871—1878 гг. он работал журналистом в Мадриде. В 1883 году в качестве профессора римского права он возвратился в Овьедо.
В литературе Леопольдо Алас-и-Уренья известен более под псевдонимом Кларин (исп. Clar;n, «рожок»). Как критик он выступал сторонником натурализма, но его произведения как писателя больше относятся к критическому реализму. Алас-и-Уренья считается вдохновителем целой плеяды молодых испанских писателей, порвавших с романтической литературой второй половины XIX века.
Наиболее известны его романы «Правительница» («Регентша», La Regenta, 1884) и «Его единственный сын» (Su ;nico hijo, 1890), в которых он резко критиковал аристократию и духовенство с буржуазно-либеральных позиций.
Алас-и-Уренья также известен сборником статей «Литература в 1881» (La literatura en 1881, 1882, совместно с Армандо Паласио-Вальдесом).
В 1974 году испанский режиссёр Гонсало Суарес снял фильм «Регентша»[3] по одноимённому роману Кларина.