Совершенно секретно
№385/к
Совет Народных Комиссаров Союза ССР
товарищу Сталину И.В.
товарищу Молотову В.М.
товарищу Берия Л.П.
товарищу Маленкову Г.М
НКВД СССР докладывает об итогах работы за 1945 год по выпуску промышленной продукции и капитальному строительству по НКВД
Производство
Общий объем выпуска промышленной продукции в неизменных ценах составил 1 миллиард 652 миллиона рублей, или 102,2% плана и товарной продукции в отпускных ценах 4 миллиарда 715 миллионов рублей, или 101,8%, с ростом против прошлого года на 5,8%
По всем важнейшим видам продукции предприятия НКВД перевыполнили государственный план 1945 года и по большинству из них дали значительный прирост по сравнению с 1944 годом.
Золото - в пересчете на химически чистое золото добыто 70 000 килограмм, или 100% годового плана, что составляет 61% к общесоюзной добыче золота.
Платина - получено из шламов Норильского комбината 2145 килограмм платины и палладия - 102% от годового плана, или 156,9% к предыдущему году.
Радий - добыто 17,3 грамм-эквивалентов радия мезатория, 101,7% годового плана.
Никель - получено 5664 тонны электролитного никеля - 103,0% годового плана; или 147,3% к 1044 году.
Медь - получено 506 тонн меди - 100,7% годового плана, или 139,5% по сравнению с1944 годом.
Олово - добыто 4505 тонн олова в концентратах -112,6% годового плана и 121,6% к предыдущему году.
Уголь. Добыча угля составила 4 838 000 тонн - 105% годового плана, что превышает добычу прошлого года на 1 084 000. Из этого количества 3 348 000 тонн добыто на Печоре, что составляет 131,8% к 1944 году.
Нефть - добыто 172 200 тонн нефти - 123,0% годового плана и 133,5% к 1944 году.
Сажа - производство газовой сажи составило 6071 тонну, 121,4% годового плана, что больше чем в 1944 году на 1561 тонну.
Лес - лесные лагери заготовили и вывезли 8 802 000 кубометров древесины - 104,3% годового плана.
План по лесопилению и шпалопилению тоже перевыполнен.
Кроме того, стройками и предприятиями, войсками и органами НКВД дополнительно заготовлено и вывезено для собственных нужд 3 213 000 кубометров деловой древесины и 7 517 000 кубометров дров.
В общей сложности Наркомвнудел заготовил 19 532 000 кубометров древесины…
(Из докладной записки наркома внутренних дел СССР С.Н.Круглова И.В.Сталину и заместителям председателя СНК СССР В.М.Молотову, Л.П.Берии и Г.М.Маленкову о выпуске промышленной продукции и капитальном строительстве НКВД СССР за 1945 г. 12 января 1946 г.)
Наступил новый 1946 год. Зима перевалила за половину.
Установились сорокоградусные морозы, тайгу и сопки завалили снега. Постоянно дули северные ветры, с ними летели метели, бараки промерзали по углам. Иногда по ночам в тихую и ясную погоду на небе возникали колеблющиеся полотна света, называемы северным сиянием. Они постоянно меняли раскраску, порой, рассыпались, исчезая за горизонтом и появляясь вновь.
Работы на лесных делянах, строительстве и других объектах продолжались. Дороги туда регулярно чистили бульдозеры с отвалами. По ним в любую погоду следовали бригады, хрустя по насту валенками, и паря ртами.
В январе Дынину пришел долгожданный вызов. Сдав дела, он уехал к новому месту службы. На прощание оставил Лосеву свой домашний адрес в Чите и просил писать, обещая в случае необходимости помощь.
Серебрянского на его место не назначили. Через неделю из Магаданского управления ГУЛАГа прибыл новый начальник. Фамилия Кутовой, звание подполковник. Лет сорока, низкорослый, упитанный. С рачьими глазами, угрюмым лицом и тонким бабьим голосом.
Уже на второй день он устроил на утреннем разводе смотр переменного состава, продержав всех на морозе лишний час. А за этим бы доведен приказ: всем носить на телогрейках номера как в особых и каторжных лагерях, развод на работы проводить под музыку. Ею предполагалось повысить производительность труда.
И теперь каждое утро бригады, выходящие из ворот, провожали бодрые звуки маршей из специально установленного репродуктора. Настроения они не поднимали, заключенные тихо матерились.
Не пришлось по душе Кутовому и наличие бывших фронтовиков на должностях лагерной обслуги. Они стали заменяться на других, которых пожелал хозяин. В этом деле ему изрядно помогал начальник оперчасти, по лагерному «кум» - старший лейтенант Айдашев. Был он из татар, скуластый и узкоглазый, стал проталкивать туда своих сексотов*.
Как следствие, в зоне снова начались злоупотребления, что в первую очередь сказалось на питании, нормы выработки начали падать.
Спустя еще месяц пригнали очередной этап, состоявший из уголовников и блатных. Те вновь стали поднимать головы. Бывшие фронтовики попытались разобраться, не тут-то было. На этот раз администрация приняла сторону «законников» и вмешалась.
В результате шестеро названных зачинщиками, в том числе Лосев, получили по пятнадцать суток ШИЗО, а еще дюжину определили на месяц в БУР*.
Перед этим у него состоялся разговор с Кутовым в кабинете начальника, куда доставили в наручниках. Теперь рядом с портретом Сталина на стене висел Берия, помещение было отделано шпоном. На полу паркет с ковровой дорожкой.
- Ты что себе позволяешь, тварь?! - сразу же заорал фистулой*начальник. - Если был любимцем у Дынина тебе все можно? Шалишь! (забегал по кабинету).
Заключенный стоял молча, играя желваками на щеках.
- Молчишь?! - остановился напротив. - Ну-ну! В таком разе посидишь в карцере, подумаешь! Увести! - затряс жирными щеками.
- На выход, - толкнул в плечо охранник.
Штрафной изолятор находился в одном из углов лагеря за глухим дощатым забором и являлся одним из немногих каменных зданий. В два этажа, с небольшими окошками без стекол. На них железные решетки.
Обыскав, Лосева поместили в одиночку. С грохотом закрылась дверь, провернулся ключ в замочной скважине, брякнул засов. Осмотрелся.
Камера размером три на три метра, с низким, в пятнах сырости потолком. На нем вполнакала лампочка. По углам иней, внизу на бетоне дощатый топчан. В левом переднем углу параша.
«Хорошо хоть бушлат не отобрали, гады» плотней запахнувшись, опустил на шапке уши. Вскоре стал донимать холод, принялся ходить. Ночь провел в полудреме, несколько раз вставал, делая физзарядку. Помогало.
Утром получил штрафную пайку на сутки - триста грамм непропеченной черняшки, к ней кружку воды. На третий день впервые дали остывшую баланду из сечки с рыбными костями. А ночью снова открылась кормушка, на пол упал небольшой газетный сверток. Тихо закрылась.
Слез с топчана поднял. Внутри была пайка «пятисотка», сверху тонкая пластина сала, щепоть махорки и несколько спичек с кусочком терки.
«Не иначе от ребят» мелькнуло в голове и на душе потеплело. Жадно сжевал хлеб с бациллой (так звалось на местном жаргоне сало) оторвал газеты на закрутку, соорудил козью ножку, чиркнув спичкой с наслаждением закурил.
- М-м-м, - почувствовал, как закружилась голова. Напивался теплым дымом, пока не прижег пальцы. Оставшееся растер в них, встав, выбросил за окошко.
Аккуратно завернув в газетный лист оставшуюся махорку и три спички с теркой, спрятал в потайной карман ватных брюк. Такая посылка приходила каждые три дня, немного подкрепляя силы.
Время тянулось вязко и неторопливо. Чтобы согреться часами шагал по камере, читая про себя стихи. Их любил с детства, особенно Лермонтова и Пушкина
«Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном,
Клюет, и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно;
Зовет меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет: «Давай улетим!
Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер... да я!..»
в такт шагам возникали в голове строки.
На десятый день, вечером, в замке провернулся ключ, отодвинулся засов, дверь отворилась.
- На выход! - приказал охранник.
Заложив руки за спину, вышел в тускло освещенный коридор.
Цербер сопроводил в отдельное помещение без окон. Здесь топилась печка, за столом сидел оперуполномоченный Айдашев в шерстяном кителе и белых с отворотами бурках на ногах. На круглой голове черный ежик волос, нос приплюснут, глаза, словно два буравчика.
- Присаживайся, - кивнул на привинченную в центре табуретку. - Выглядишь неважно, - ухмыльнулся, когда сел.
Лосев молчал, впитывая идущее тепло от печки. Ждал, что будет дальше.
- Ты хоть в прошлом майор и командовал батальоном, а дурак, - скривил губы старший лейтенант.
- Почему? - приподнял голову.
- Мог бы жить тут припеваючи, стать лагерным старостой. А вместо этого поперся в бригадиры. Теперь эта новая разборка с блатными? Для чего? Ищешь справедливость? Здесь ее нет. Опять же хозяин положил на тебя глаз. А это чревато. Ты знаешь, откуда он тут взялся?
- Нет.
- Был начальником Особого лагеря под Магаданом. В нем содержатся каторжане из политических. Многих заморил как мух. Такая же участь ждет и тебя, убогий. Очень ты ему не понравился. Сам сказал. Но я могу помочь.
- Это как? - криво улыбнулся Лосев.
- Дашь подписку о сотрудничестве и будешь на меня работать. В этом случае гарантирую жизнь.
- Да пошел ты (нахмурился). Лучше подохну.
- Ну как знаешь, - поскучнел «кум» и вызвал охрану.
Лосева сопроводили в камеру, за спиной грохнула дверь.
- Чем хотел купить подлец, - заходил по ней успокаиваясь, а затем, подняв воротник бушлата, прилег на топчан и, подогнув ноги, задремал.
Очнулся от чувства опасности. Его приобрел на фронте, там не раз спасало. Прислушался.
В коридоре шоркали шаги, смолкли у его двери. Затем она тихо отворилась, внутрь скользнули двое. Быстро спрыгнул с топчана.
- Ну что, фраер? Пришел твой конец, - ощерился гнилыми зубами первый, выхватив из голенища сапога заточку, а второй стал заходить сбоку.
- В чем дело, ребята? - сделал испуганное лицо и, чуть разведя в стороны, приподнял руки.
- Ссышь, - глумливо начал первый, в следующий миг ребром ладони Лосев перебил ему кадык.
- Ик-к, - выронив заточку, упал на спину задергав ногами.
Развернувшись влево, прыгнул на второго и, растопырив два пальца, саданул в глаза. Тишину разорвал истошный вопль. Обливаясь кровью, повалился на пол, где хрипел первый. Стал молотить сапогами обоих по ребрам.
- А-атставить! - до упора распахнулась дверь, в камеру ворвалась охрана. Двое оттеснили Лосева к стене (тот не сопротивлялся) остальные, подобрав заточку, вытащили битых в коридор.
- В следующий раз присылайте кого покрепче! - крикнул Николай вслед.
Дверь с грохотом захлопнулась.
Утерев со лба пот, и тяжело дыша, уселся на топчан, помянув добрым словом Циркача. Был такой у него в 42-м в роте. В прошлом налетчик. Он то и научил этим двум приемам. А еще ловко метать ножи и саперные лопатки. Погиб в одной из атак под Старым Осколом.
Ночь Лосев провел без сна, ожидая повторения, а под утро снова задремал. Сказалось нервное напряжение.
И опять ему снилась Москва, но уже летняя, в цветущих липах. И любимая девушка - Таня Малышева. Он был в воскресном увольнении, ели мороженое в ЦПКО*. Потом катались на лодке и целовались.
На этом видение улетучилось. Долго лежал с открытыми глазами.
Где теперь Таня и что с ней Николай не знал. Росли вместе (жили рядом) ходили в одну и ту же школу. Затем поступил в военное училище, она в институт иностранных языков.
Последний раз встречались, когда выписался из госпиталя, в пустой квартире его родителей, перед отправкой на фронт. Была ночь любви с обещанием ждать, а утром Таня проводила суженого на вокзал.
С фронта Николай регулярно писал ей письма, получая ответы, а потом переписка оборвалась. Его треугольники возвращались с отметкой «адресат выбыл».
Он допускал, что Таня с родителями могла эвакуироваться в Ашхабад (там у них были родственники), но не понимал, почему молчала. Затем пришла мысль, что девушка нашла другого и вышла за него замуж, чего не мог простить.
После разговора с «кумом» и той злой ночи, Лосев более серьезно задумался о побеге. Он понимал, кроме тех, что уже были, нажил новых смертельных врагов в лице лагерной администрации. И ждал дальнейших последствий. Но они не последовали.
На следующее утро после его очередной разборки с блатными, Айдашев доложил Кутовому о чрезвычайном происшествии в штрафном изоляторе. При этом присутствовал и Серебрянский.
- Так говоришь, одного убил, а второго покалечил? - пробрюзжал начальник.
- Именно, - кивнул старший лейтенант.
- А на хрена ты их к нему посылал? - нахмурился заместитель по режиму.
- Повоспитывать (блудливо забегал глазами).
- Ну, вот и повоспитывал. Как спишем?
- Возбужу уголовное дело об умышленном убийстве и причинении тяжких телесных повреждений.
- Точно, - ухмыльнулся Кутовой. - Получит тварь высшую меру и вопрос будет снят.
- Не согласен, - возразил Серебрянский. - Этот Лосев весьма авторитетный у фронтовиков. А их у нас считай батальон. Как бы не возникли беспорядки. Что тогда? - обвел взглядом собеседников.
Те напряглись. Оба помнили такие в 42-м на Воркуте, получившие название «Ретюнинский мятеж». Тогда были убиты более семидесяти охранников и повстанцев, пятьдесят участников приговорены к расстрелу. Этим все не кончилось.
Нагрянувшая комиссия из Москвы усмотрела в действиях местного лагерного начальства преступную халатность и ряд из них сами попали в лагеря.
- А что? Есть к тому предпосылки? - тревожно спросил Кутовой.
- Да. Мои «режимники» докладывают о нездоровых настроениях среди заключенных в зоне.
- Что конкретно?
- Они недовольны ухудшением питания, увеличением числа «придурков» из воровского окружения и начавшимися издевательствами со стороны блатных. Кстати, а ты почему молчишь? - покосился Серебрянский на Айдашева.- Или твои сексоты зря жрут хлеб?
- Что скажешь? - тяжело уставился на «кума» начальник. Ему все это не нравилось.
- Я именно об этом хотел сегодня доложить (наморщил лоб).
- Слушаю.
- Такая информация действительно есть. Уже веду оперативную разработку*.
- Срал я на твою разработку! (налился краской) Что конкретно предпринимаешь!?
Ответа не последовало.
- Значит так, - выпучил рачьи глаза. - Этого Лосева пока не трогать. - Разработку завтра же мне доложишь. И смотри, б... Ты меня знаешь! - постучал пальцем по крышке стола.
Серебрянский, наблюдая это картину, сидел с невозмутимым видом. Он ненавидел Кутового, перебежавшего ему дорогу, поскольку был карьерист. Судьба Лосева была майору безразлична, а начальника решил свалить.
Наведя по своим каналам справки, заместитель знал, что сюда тот переведен с понижением. Уличили в служебных злоупотреблениях, пьянстве и мздоимстве. На новом месте продолжил, и майор собирал на подполковника досье.
С Айдашевым столкнул умышленно, чтобы поссорить. Лосева же хотел заполучить в союзники. Пригодится.
Когда срок наказание истек, Николай вернулся в лагерь.
За это время там случились изменения. По указанию сверху нормы выработки увеличили, как и трудовой день. Теперь он длился одиннадцать часов. Усилился и режим. Все передвижения внутри зоны разрешались только строем во главе со старшим. На ночь двери бараков запирали.
- Такие вот у нас невеселые дела, - встретили Лосева в бригаде.
- Ну а ты как? Грев* получал? - взглянул на него Трибой
- Получал ребята, спасибо.
- Это все Шаман расстарался, - прогудел Громов.
- Да ладно,- махнул тот рукой. - Проехали.
Удэге же развернул укутанный в тряпье котелок, из голенища валенка достал ложку и протянул Лосеву, - кушай. Для тебя мал-мал подогрели.
- Слышь, Васек, расскажи, какое ты письмо получил, - толкнул в бок Трибой.
- Получил, - растянул в улыбке губы. - От отца с Амура.
(В январе его земляк Уйбаан освободился из лагеря и выполнил поручение).
- И что в письме? - с аппетитом хлебая баланду, спросил Лосев.
- Отец пишет все живы - здоровы. Собаки тоже. Приедет весной на свиданку.
- Везучий ты человек, - вздохнул Шаман. - А я вот своей отправил два письма - молчит.
- Ничего, будет и тебе, - заверил Василий. - Точно знаю.
- Откуда?
- Подя сказал, однако. Это наш бог огня.
- Ты что? Специально про меня спрашивал?
- Про тебя и всех нас, - кивнул удэге. - Подя обещает удачу.
О том, что он верит в своих богов, друзья знали.
В первые дни работы на делянке Василий вырезал из лиственничного корня божка величиной с детскую ладошку. Натер сажей из костра и хранил в тайнике на шконке, часто молясь ему перед сном непонятными словами. Это считали чудачеством, внимания не обращали.
Делянка, на которой трудилась бригада Лосева, уходила вглубь тайги все дальше. Скрипели пилы, рушились в обхват лиственницы. Стучали топоры, трещали поясницы от усилий.
Конвой становился злее, их паек тоже стал скуднее, перекуров не давали.
В один из таких дней, когда смена подходила к завершению, пожилой зэк Антипов, бывший связист, вместе с напарником раскряжевывал очередное сваленное дерево. Обрубая верхушку, случайно зашел за затес на соседнем.
В тот же миг сбоку щелкнул затвор и хлестко ударил выстрел. Антипов удивленно развернулся, выронив топор, упал навзничь. Снег окрасился кровью.
- Ты что сделал, гад! - побросали остальные работу.
- Стоять! - набежали от костра свободные конвоиры, тыча в бригадников стволами винтовок и автоматов. - Продолжать работу! - расстегнул кобуру старший, - Ну! - взмахнул «ТТ». - Иначе положим еще. И спишем на попытку к бегству.
Тихо матерясь и оглядываясь, заключенные разбрелись по местам. Снова зашоркали пилы, вяло застучали топоры. Бригадир стоял молча, побледнев и до боли сжав кулаки.
- Ну а ты что застыл, Лосев? - спрятал пистолет младший лейтенант. - Выдели двоих, пусть отнесут к сторожке. И не зыркай так на меня (отвел глаза). Приказ начальника удвоить за вами бдительность.
- Ясно, - харкнул на снег и обернулся назад, - Громов!
- Свидерский, Парамонов! - призывно махнул рукой помощник. - Отнесите убитого куда сказали.
Те подошли, взяли тело за ноги и подмышки, угрюмо исполнили приказание.
Назад шли в густых сумерках, мела поземка. По бокам конвой, сзади сани. В них заиндевелый труп Антипова.
Спустя месяц случилось новое «чп». При обрубке сучьев, заключенный Ивашко, самый тихий и безропотный, отрубил на руке четыре пальца.
- Прости Николай Иванович, - прошептал, когда бинтовали тряпкой. - Больше не могу. Сил нет. И заплакал.
По возвращению в лагерь его отправили в санчасть, а оттуда в «хитрый домик» к Айдашеву. Тот возбудил дело по членовредительству.
Вскоре Лосев с Громовым заметили, бригаде занижают выполненные объемы работ. По их замерам (делали каждый вечер в конце смены) план перевыполняли. А в документах нормировочного отдела значилось сто процентов. В результате зачеты не шли, пайка оставалась средней.
Зашли после смены в контору, находилась недалеко от вахты.
Ивлева уже убрали, администрация заменила новым по фамилии Гримайло. Был он из бандеровцев, по слухам сексотил на Айдашева, предпочитали не связываться. В кабинете находился один, отдуваясь, пил чай с рафинадом.
Потрескивала в углу печка, на стене висели диаграммы и новенькие шапка с бушлатом.
- Чого трэба? - неприязненно взглянул из-под сросшихся бровей.
- Почему занижаешь нам выработку? - сели на скамейку у стола.
- Нэ розумию, - хрупнул очередным куском.
Объяснили. Забегал глазами.
- То вказивка «кума». Вин наказав (отодвинул кружку).
- По другим бригадам тоже?
- Ни. Тилькы по вашей.
- В таком случае слушай меня внимательно, - жестко сказал Лосев. - Уточнишь показатели как надо и больше не смей крысятничать.
- А попробуешь еще, ночью придем в барак и удавим, - наклонился к хохлу Громов.- Ты нас знаешь.
- Знаю, - побледнел Гримайло. - Усэ зроблю, хлопци. Нэ сумливайтэсь.
- Ну, смотри (встали со скамейки). Мы тебя предупредили.
В конце месяца по бригаде значилось перевыполнение, пайка стала весомей, пошли зачеты.
Кутовой желая разрядить обстановку в лагере (теперь Айдашев регулярно докладывал ее начальнику) решил организовать для заключенных небывалое воспитательное мероприятие. Еще в начале 20-х в Соловецких лагерях началась так называемая их «перековка» получившая одобрение Сталина.
Она заключалась в идеологической обработке осужденных в целях превращения в законопослушных граждан, активных участников социалистического строительства.
Идейным вдохновителем выступил сподвижник Дзержинского - Берзин, один из организаторов и создателей ГУЛАГА, а главными пропагандистами целая группа советских писателей из ста двадцати человек во главе с Максимом Горьким.
Для них организовали экскурсию по построенному заключенными Беломорканалу с посещением образцово-показательных лагерей. Там под гром оркестров гостей радостно встречали «перековавшиеся», а писатели выступали с пламенными речами, славя Отца всех народов и чекистов.
Культ ударничества достиг тогда в масштабах страны высшей точки. Лагерные художники рисовали портреты лучших «каналоармейцев», лагерные актеры и музыканты давали для них специальные представления. Ударников приглашали на многолюдные слеты с песнями и речами.
Во второй половине 30-х с этим решительно покончили, поскольку заключенные теперь стали «врагами народа» и не могли быть ударниками. Однако когда руководство лагерями перешло к Берии язык «перековки» снова стали брать на вооружение.
К сороковому году каждому лагерю было предписано иметь по крайней мере одного воспитателя, библиотеку и клуб. Там давались самодеятельные спектакли с концертами, проводились политзанятия.
Этим и решил воспользоваться Кутовой.
Он связался с Магаданским управлением лагерей где у него имелись связи и договорился о выезде в лагерь агитбригады из заключенных-артистов во главе с популярным певцом Вадимом Козиным.
Его имя было широко известно в стране начиная с тридцатых годов. Концерты в Москве и Ленинграде шли с аншлагами, пластинки с песнями выходили многотысячными тиражами.
В годы войны певец часто выезжал на фронт в составе артистических бригад, выступая с неизменным успехом, а в мае 1944 года был арестован и осужден Особым совещанием при НКВД СССР на восемь лет исправительно-трудовых лагерей «за контрреволюционную агитацию в военное время» и якобы совершенные другие преступления.
Для артистов приготовили имевшийся в лагере клуб, рассчитанный на несколько сотен зрителей, в котором иногда проводились политзанятия (в остальное время он был закрыт и пустовал). Обновили сцену с портретом вождя и транспаранты.
Ко времени приезда бригады зал был полон под завязку. На первых рядах во главе с Кутовым сидела вся лагерная администрация, многие с женами, за ними охрана и лагерные «придурки». Остальные - выполняющие план заключенные.
Действо началось с «Песни о Сталине», исполненной местным хором, встреченной бурными овациями администрации и жидкими хлопками остального зала. После на сцену вышел сам Козин в сопровождении аккомпаниаторов, его встретил гром рукоплесканий.
А когда они смолкли, и наступила тишина, в воздухе полился душевный, мягкого тембра голос
Когда простым и нежным взором
Ласкаешь ты меня, мой друг,
Необычайным, цветным узором
Земля и небо вспыхивают вдруг.
Веселья час и боль разлуки
Хочу делить с тобой всегда.
Давай пожмём друг другу руки
И в дальний путь на долгие года…
проникновенно выводил он под фортепиано и гитару со скрипкой.
С последними словами зал взорвался аплодисментами, несколько раз вызывали на бис. Затем поочередно исполнились «Калитка», «Осень», «Пара гнедых» встреченные с не меньшим восторгом.
Когда же концерт закончился, артисты удалились за кулисы, а начальство покинуло зал, в одном из средних рядов обнаружили труп одного из лагерных «авторитетов» с торчавшей между лопатками финкой. Не все внимали высокому искусству.
Через неделю Шаману пришла посылка из Москвы, о чем вечером сообщил дневальный по бараку. Он тут же сходил на почту, вернулся радостный, осторожно поставив на шконку средних размеров фанерный ящик. Крышка была вскрыта (посылки проверяли) - налетай братва, - сделал широкий жест.
Василий, бывший у друзей вроде завхоза, стал доставать из ящика содержимое: солидный шмат завернутого в бумагу сала, две качалки «краковской», несколько банок сгущенки и консервов, столичный батон и десяток пачек папирос. Посылки в бараке получали многие, у кого имелись родственники, делили между устоявшимися группами.
Пока удэге нарезал сало, колбасу и хлеб, Шаман, привалившись в глубине к стенке, читал в свете коптилки обнаруженное в ящике письмо.
- Сука! - врезав по стене кулаком громко выругался. Все обернулись,- в чем дело?
- На, читай, - протянул Лосеву тетрадный листок.Тот придвинулся к коптилке, взял в руки.
Ольга, так звали жену Шамана, писала, что вышла замуж за военного интенданта, и вместе с ним уезжает в Прибалтику. А посылка ее последний привет.
- М-да, - аккуратно сложив, вернул. - Что поделаешь, Паша. Крепись.
- Все они бабы такие, - матюгнулся Трибой. - Я со своей тоже развелся. Правда, перед войной.
После того как немного перекусили (Шаман отказался) Василий отнес посылку на сохранение дневальному.
Через несколько дней в лагере произошел трагикомичный случай. Когда утром бригады повалили в столовую на завтрак, горячей пищи там не оказалось. Возмущенные бригадиры вломились на кухню и обнаружили в одном из варочных котлов старшего повара из приблатненных по фамилии Карапетян
- Хавайте меня, мужики! - истошно завопил армянин. - Я проиграл всю утреннюю закладку!
Делать этого естественно не стали. Вытащили и долго били.
Прибежала внутренняя охрана, едва отняла. Стонущее тело уволокли в больничку. Причитавшуюся же кашу так и не выдали. Пожевав хлеба с чаем, матерясь, ушли голодными.
Этим днем, несмотря на крики и брань конвоя, все бригады работали тихой сапой*. Выработка упала наполовину. Кутовой рвал и метал, а Айдашев усмотрев в действиях повара вредительство, возбудил против него уголовное дело.
Спустя месяц в лагерном клубе состоялся выездной суд. Карапетяну добавили к прежнему сроку еще пять лет. Социалистическая справедливость восторжествовала.
В апреле подули влажные ветры со стороны моря, принеся первое дыхание весны. И в одну из таких ночей со стройки, где работали в три смены, сбежали трое заключенных. Были они из блатных, имели немалые срока, один - вор в законе. Погоняло* имел Хрипатый, родом из Якутска.
Они пробрались на стоянку у ворот, где стояли грузовики, завели один, разогнали и сшибли вышку с часовым. Вырулив на уходящий к югу зимник* «студебеккер», врубив фары, унесся в поднявшуюся метель.
Днем из Магадана прибыл летучий отряд «вохры»* на аэросанях. Гудя винтами, отправился в погоню. В зоне же провели грандиозный шмон, впрочем, не давший особых результатов и арестовали нескольких блатных из барака сбежавших.
Ими занялись Айдашев с прибывшим из управления следователем.
Через трое суток отряд вернулся. За санями на волокушах - в инее два трупа.
Тела сбросили рядом с вахтой, для устрашения бригад, следующих мимо на работу и обратно. Хрипатого среди них не было. Он словно в воду канул.
Весна между тем все больше вступала в свои права. Температура воздуха повышалась, снег стал ноздреватым и проседал. На озерах с реками голубел лед, сопки укутались туманом. В первых числах мая по небу к северу потянулись птичьи стаи, зазеленела молодой хвоей тайга, солнечных дней стало больше.
Спустя неделю (было воскресенье) в барак, где жила бригада Лосева, утром, после завтрака, зашел дневальный из штаба - кто тут у вас Узала?!
- Я! - обернулся от печки Василий, смазывавший солидолом кирзовые ботинки. На них недавно сменили начавшие промокать валенки.
- Быстро дуй на вахту, к тебе отец приехал.
- Вот так раз, - переглянулись Шаман с Трибоем, сидевшие рядом на корточках и дымившие цигарками.
Удэге быстро сунул квач* в банку, вытер руки тряпкой и поспешил за дневальным. Вернулся счастливчик вечером, незадолго до отбоя. С собой принес небольшой мешок из сыромятной кожи.
- Вот, гостинец от отца. - Угощайтесь - протянул на шконку приятелям.
Лосев взяв, раздернул завязки. Внутри был изрядный кусок копченого мяса и пяток вяленых рыбин.
- Выходить на вечернюю поверку! - истошно заорал от двери дневальный. Спрыгивая с секций, заключенные повалили толпой к выходу. После нее приятели вновь забрались на шконку отведав доставленных гостинцев. Мясо оказалось сохатиной, рыба - кетой.
- Интересно, как это твоему батьке разрешили свидание? - утер сальные губы Трибой.
- Подарил начальнику шкурку соболя и тот разрешил, - хитро прищурился удэге.
- Ну что рассказывает? Как дела на воле? - сжевал свой кусок Громов.
- На воле хорошо, - заблестел глазами Василий. - Промышляет зверя, ходит по тайге. Потом огляделся (не слушают ли другие) и, наклонившись к друзьям, прошептал, - теперь точно убегу.
- Ладно, - сказал все это время молчавший Лосев. - Спасибо тебе за гостинец. Давайте спать.
Вскоре разговоры в бараке стали стихать, в разных концах раздался храп. Бодрствовали лишь дневальные у печек, изредка по стропилам пробегала крыса.
Никому из участников разговора кроме Василия не спалось, его слова запали в души. Обстановка в лагере ухудшалась. Режим становился жестче, беззаконий больше. Иллюзий на этот счет никто не питал.
Утром как обычно бригады отправились на делянки, снова скрипели пилы и стучали топоры. Хрипя таскали волоком и на плечах бревна, складывали в штабеля. А после скудного обеда, во время короткого перекура, друзья отошли в сторону.
- Как думаешь бежать? - пустил Лосев по кругу самокрутку.
- С помощью отца, - тихо ответил удэге. - Он не уйдет домой. Я рассказал, где наша делянка, будет жить в тайге. Дорогу на Амур знает, бывал здесь раньше. А там меня искать, что иголку в стогу сена. Для русских нанайцы с удэге на одно лицо, паспорта мало у кого есть. Поменяю имя и буду жить дальше. Так может вы все-таки со мной? А, ребята?
Все взглянули на Лосева.
- Я с тобой, - чуть помолчал. - Остальные как? Не против?
- Не. Здесь только подыхать, - затянувшись последним, швырнул окурок в талый снег Шаман.
Громов с Трибоем молча кивнули головами.
- Кончай перекур! - заорал от костра начальник конвоя. - За работу!
Бригада, чавкая ботинками, разбрелась по делянке.В остальные несколько дней оговорили по ночам ряд вопросов.
Поначалу хотели взять в побег еще несколько человек, но после отказались. В бараке завелся стукач. Месяц назад, ночью, в нем провели шмон, и у двоих ребят нашли самодельные ножи, посадив в карцер. Дальше - больше.
Один рассказал перед отбоем анекдот про Сталина. Черед сутки его вызвал Айдашев и стал «плести лапти»*, возбудив дело по антисоветской агитации.
Вопрос с продуктами тоже отпал.
- Тайга прокормит, - заверил удэге. - У отца с собой карабин, собачка и рыболовные снасти.
Когда же стали думать, как держать с ним связь, оказалось, удэгейцы предусмотрели и это. О готовности к побегу Василий должен был оставить родителю записку в обусловленном на делянке месте, а тот, после прочтения свою.
- Так он у тебя что, знает грамоту? (удивились).
- Ну да, - сказал Василий. - Еще при царе научил русский поп.
Уйти решили с делянки во время работы, как только полностью сойдет снег...