День памяти жертв политических репрессий установлен Постановлением Верховного Совета РСФСР № 1763/1-1 от 18 октября 1991 года и ежегодно отмечается в России 30 октября.
Подсчитать точное число всех пострадавших от тоталитарного коммунистического режима невозможно. Значительное число безвинно репрессированных не учтено. Нужно понимать, что в число пострадавших входят не только сами репрессированные, но и их дети, которые в результате репрессий остались без родителей.
По роду деятельности мне часто приходится слышать рассказы людей об их судьбах – нередко тяжёлых, а порою страшных. Чудовищно, когда миллионы людей погибают в битвах с иноземными захватчиками во время войны. Но ещё более противоестественно, когда множество беззащитных и ни в чём не повинных жителей страны гибнут от рук соотечественников в, казалось бы, мирное время.
Вот что в 2013 году рассказал Михаил Петрович Баландин, чьи родные в 1930-е годы были репрессированы.
Дед и отец
– Родители мои, – вспоминал Михаил Петрович Баландин, – Мария Леонтьевна и Пётр Михайлович – из крестьян, родом из Увельского района Челябинской области. У дедушки, маминого отца, Леонтия Даниловича Басова, было три сына и пять дочерей. Поселились все рядом, работали дружно и хорошо – с детства приучены не сидеть сложа руки. Поэтому жили небедно – в своих домах, а не по чужим углам, держали скот. Всё, что имели, нажили своим трудом.
Родители познакомились, когда папа батрачил у Басовых.
В 1930 году ЦК ВКП(б) принял постановление «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». Дедушку тоже раскулачили. Меня тогда не было на свете (родился я в 1932-м), знаю по рассказам старших: дело было зимой, парализованную бабушку Александру Егоровну чекисты выволокли из дома, погрузили в сани и повезли её и деда в Челябинск. Стоял мороз градусов 40, а то и больше, а ехать 80 километров. Чекисты посовещались и решили, что не стоит возиться, тащить стариков в город – всё равно по дороге умрут. Выкинули деда с бабкой из саней в сугроб, а сами уехали. У дедушки была грыжа, нести бабушку он не мог. Сорвал с себя полушубок, укутал её, а сам по морозу в одной рубахе побежал в деревню Белоусово, к дочери, просить помощи. Бабушку спасли – привезли домой, отогрели. Но кто-то увидел, что дочь прячет у себя родителей, считавшихся кулаками. Явился уполномоченный, сказал: «Стариков девай, куда хочешь, но чтоб их здесь не было!»
Деда и бабку взяли к себе мои родители – надеялись, что у них искать не будут. Отец был из бедняков: имел только одну лошадь и корову, и организовал в своей деревне Рождественке коммуну. Прятали стариков месяца два или три. Но на отца тоже донесли. Однажды пришёл его помощник, сказал: «Петро, беги: пришло указание тебя арестовать за укрывательство кулаков». Пришлось тайком, ночью уезжать в Челябинск, спасая себя, трёх несовершеннолетних дочерей и немощных родителей. Сняли угол или у знакомых остановились – не знаю, но как-то устроились.
Жили сначала в Заречье, потом в Колупаевке. Помню наш крохотный дом: комната 4;4 и кухня 4;2,5 м. А нас десять человек. Да ещё родственники у нас подолгу гостили. Спали вповалку на полатях, на печи, а то и на полу.
Отец работал в столовой на железнодорожном вокзале. Мама до войны была разнорабочей в столовой педучилища: мыла котлы, кухонную утварь, посуду. Папа ходил в молельный дом, мама – нет: некогда было – забот полон рот, после приезда в Челябинск родилось ещё трое сыновей, из которых я старший, да к тому же на руках парализованная мать. И вот на папу кто-то донёс. Кто именно – не знаю. Тогда многие доносили – государство это поощряло. 20 декабря 1937 года отца арестовали. Обвинили в антисоветской агитации.
Пришли ночью двое, произвели обыск. Изъяли деньги, вырученные за корову: кормить её было нечем, сена нет – вот и продали. Больше взять было нечего.
Отца расстреляли 1 января 1938 года – в Новый год. Не поленились. Безжалостная машина репрессий работала безостановочно, без праздников и выходных. Один мой знакомый рассказал: он в те годы был мальчишкой, жил в Шершнях, через посёлок шли машины, и на Золотой горе постоянно слышны были выстрелы: казнили репрессированных.
После ареста отца пришли забирать детей в детдом. Мать ответила: «Забирайте всех!», а сама хотела броситься под трамвай. Её остановили, и нас оставили в покое. Клеймо детей врага народа мы, сироты, носили долго. Конечно, государство никак не помогало, за расстрелянного отца никакого пособия не платили. Разумеется, за все школьные годы я ни разу не был в пионерском лагере.
Жилось, конечно, ужасно трудно, в войну ещё тяжелее. Мать стала инвалидом – видела только одним глазом, к тому же почти не знала грамоты. Но нас, шестерых, вытащила, вывела в люди. Дед помогал, как мог: работал сторожем в магазине, на тарной базе, но в 1944-м не стало и его. Мы, дети, с ранних лет приучены были к труду: в огороде, который был нам подспорьем, копали, пололи, поливали. Когда мне исполнилось 11 лет, пошёл работать в сапожную мастерскую «Спецторга», благо кое-что умел, например, дратву сучить – дедушка научил. Дед понемногу сапожничал для соседей – за это они приносили кто что мог: молока, хлеба. После войны я поступил в ФЗУ Горлегпрома при обувной фабрике – стал профессиональным сапожником. В 15 лет уже шил сапоги, зарабатывал и помогал маме.
Братья
Судьба других родственников сложилась по-разному. Один из маминых братьев в Великую Отечественную войну попал в плен. Три раза бежал, каждый раз его ловили, били. После войны вернулся домой калекой. Погиб уже в мирное время: лошадь понесла, он разбился.
Два маминых племянника – Иван и Пётр – работали на железной дороге. Их тоже арестовали в 1937-м, причём в один день. Потом Иван рассказывал, что попали они в одну камеру с моим отцом. Там была страшная теснота: народу набито, как сельдей в бочку – даже сесть нельзя. Некоторые не выдерживали, умирали стоя, трупы так и стояли. Отец ухитрялся как-то перекликаться с моими двоюродными братьями, но они так и не встретились – папу забрали раньше.
Их не расстреляли. Отправили обоих в один лагерь, в Омске.
Оттуда погнали пешком через тайгу в Воркуту. Дорогу они прокладывали сами: валили лес, стелили через болота гати, наводили переправы – всё из подручных средств. Очень многие погибли. Тем, кто не выполнил нормативный объём работ, пайку не давали. А при тяжёлом физическом труде – это гибель от дистрофии. Таких истощённых людей называли «фитилями». Нередко их добивали охранники, чтобы не возиться. Пётр был покрепче, старался за себя и за брата. Так и дошли до Воркуты.
Когда началась война, в лагерях набирали добровольцев, желающих воевать в штрафных батальонах и тем искупить вину перед Родиной. Пётр записался в штрафники. Их погрузили на баржи – и тут начался авианалёт, баржи разбомбили, все узники утонули, и Пётр тоже.
Иван пробыл в заключении семнадцать лет, и ещё семь отработал как вольнонаёмный. Уцелел он чудом. От голода превратился в «фитиля». Вместе с другими доходягами лежал в тёплой золе и шлаке возле кочегарки, чтобы хоть немного согреться. Однажды жена начальника лагеря выплеснула помои – а в них мелкий карасик. Брат запихал рыбёшку в рот, а другие заключённые бросились
на него и вырвали добычу буквально из зубов – от истощения люди теряли человеческий облик. Иван пополз к пекарне. Старший пекарь пожалел его, спрятал за печкой, потихоньку выхаживал, подкармливал. Потом Иван сам стал пекарем. Когда вышел на свободу, то рассказывал, как спаситель его учил очень хорошо месить тесто – чтобы хлеб был высоким, пышным. Иначе нельзя – хлеб они почитали как святыню: знали, что такое муки голода. Такое отношение к хлебу я встретил однажды, когда был в командировке в посёлке Новое Устье под Охотском. Зашёл в магазин и обратил внимание, какой там хороший, пышный хлеб – если сжать рукой, прежняя форма восстановится. Оказалось, что пекарь – бывший заключённый.
О себе
Помню, начал разваливаться наш домишко, окна легли вровень с землёй, так что жить в нём стало нельзя. Отремонтировать невозможно. Надо было строить
новый. А мне подходил срок идти в армию. Созвал всю родню, кого мог. В 1950-м построили крепкий дом – до сих пор стоит. Квартиру маме дали только в 1974-м – однокомнатную. А пенсия у неё была мизерная даже по советским меркам – 12 или 15 рублей в месяц.
В 1951-м меня призвали в армию – на Балтфлот. Там окончил шестой и седьмой классы средней школы, а затем выучился на радиста-радиотелеграфиста. После этого служил в ПВО флота, стал начальником радиоприёмного центра базы. Тогда силы ПВО стремительно развивались, появлялись новое вооружение, системы обнаружения – всё это было секретным. На Балтике служил и младший брат. Демобилизовались мы в один год: брата комиссовали – он сильно простудился,
когда его катер получил в море пробоину. Мы с ним вместе поступили в техникум при заводе имени Колющенко.
В 1960-м я окончил техникум, построил новый дом, уже для себя – тоже стоит до сих пор. Проработал 38 лет на радиозаводе «Полёт»: сначала слесарем, потом мастером, а затем и начальником производственно-диспетчерского бюро.
В 1961-м женился. Жена умерла в 2013 году. У нас было два сына и пять внуков. Старший, Пётр, окончил автотракторный факультет Челябинского политехнического института (ЧПИ) с отличием, был первым секретарём райкома ВЛКСМ Курчатовского района Челябинска. Погиб вместе с моей внучкой в печально знаменитой катастрофе под Ашой в 1989 году. Младший, Дмитрий, окончил Челябинский пединститут, но работал не по специальности – на металлургическом предприятии.
…Помню, как в 1956-м я написал письмо Ворошилову: рассказал свою историю, спрашивал об отце. Меня вызвали в КГБ, сообщили, что отец умер (на самом деле его расстреляли), даже деньги за корову вернули. Но отца не воскресить…