Стрелки часов торопливо приближали конец последнего апрельского дня, а Таня все еще хлопотала по хозяйству. Женщина прибрала в сенях, перемыла и начистила обувь домашних, взялась за крыльцо. Она уже заканчивала, когда за спиной, скрипнув, чуть приоткрылась калитка. В образовавшейся щели возник сначала один глаз, а затем и вся помятая физиономия Пашки-Курилки, местной самогонщицы.
- Что это ты, Танюша, на ночь глядя, пол намываешь? - прямо от ворот начала визитерша, без надежды на хороший прием, а потому, не решаясь ступить на чужую территорию.
Таня действительно не жаловала Пашку. Впрочем, и большинство жителей села не испытывало к этой вздорной и непутевой бабенке светлых чувств. Курилка уже много лет регулярно снабжала село не только самогоном, но и разного рода новостями. Зачастую, не столько Пашкина бормотуха, сколько эта ее «правда» становилась причиной соседских и семейных ссор, а то и баталий.
- Все трудишься, - не дождавшись ответа, Курилка вновь затарахтела. - Одна. А благоверный-то твой где?
- На работе задерживается, - неохотно поддержала разговор Татьяна. На стан сейчас ездит - не ближний свет. А может уже и майские начал отмечать... Как и некоторые, - не удержавшись, с укором добавила молодая женщина в адрес покачивающейся в проеме калитки незваной гостьи. - Зачем он тебе?
- Да мне то ни к чему, а вот кое-кто видно не прочь к Димкиной груди голову приложить...
Распираемая принесенной новостью Пашка не смогла выдержать взятую для пущей значимости паузу и тут же торопливо продолжила:
- Уже часа два как твой любезный к Маланьиным протарахтел (Дмитрий ездил на работу на мотоцикле) – Пьют с Лизкой, и мать с теткой с ними, - на последних словах в голосе женщины явно зазвучали нотки зависти. - Хорошо сидят, по- семейному, - ехидно хихикнула она, но тут же, словно вспомнив о взятой на себя роли борца за справедливость, участливо добавила:
- А ты тут в грязи ковыряешься!
Татьяна молчала. Поэтому Пашка, вновь взяв инициативу на себя, решительно продолжила:
- Эх, ты! Я бы на твоем месте взяла палку потолще, да отходила по бокам всю компанию!
Советчица смолкла, словно ожидая от Тани немедленных решительных действий. Но та стояла у крыльца по-прежнему без движения и молча. Лишь руки ее, красные от возни в студеной воде, словно сами по себе разглаживали и одергивали халат на ставшем с недавнего времени заметном животе. Таня ждала ребенка.
Пашка еще минуту постояла, затем махнула рукой и с чувством выполненного долга скрылась за захлопнувшейся калиткой. Удар ее словно привел в чувство Татьяну. Злость и обида вдруг наполнили всю ее, поселились в каждой клетке ее тела, заставили пойти его дрожью нетерпения. Нетерпения сию же минуту покончить со всем этим – болью, унижением, обманом. Пнув стоявшее у ног ведро, Таня, как была в халате и стоптанных тапках, побежала к дому Маланьиных...
…
- Эх, Димка! «Никуда не денешься, век ты будешь мо-о-ой» - Лиза затянула песню, но оборвала на полуслове, засмеялась и уткнулась лицом в грудь сидевшего рядом Дмитрия.
Девушка была изрядно пьяна. Молодые люди расположились на кровати в маленькой темной спаленке, примыкающей к передней. Там за разоренным уже столом восседала тетка Лизы. Монотонно раскачиваясь, женщина выводила какую-то заунывную песню, периодически всхлипывая и растирая по лицу пьяные слезы. Здесь же на диване спала, сморенная алкоголем, Маланьина- старшая – мать девушки.
«Никуда не денешься…» Роман этой парочки длился уже давно. Он то угасал, на время, когда Дмитрий, внемля укорам родителей и жены, а может быть и просыпающейся на время совести, брался «за ум». То вновь разгорался с новой силой, давая повод для скандалов в семье и деревенских пересудов.
Лиза была на шесть лет моложе Дмитрия. Еще будучи девчонкой, эта смазливая хохотушка взяла его в оборот. Да так крепко, что Дмитрий даже хотел жениться на ней. Но в исполкоме не дали согласия на ранний брак, посчитав, что в пятнадцать лет – а именно столько было Лизе – думать надо об учебе, а никак ни о создании семьи, и уж тем более не о супружеской постели. Вердикт чиновников не прибавил ни морали в поведение девушки, ни тяги ее к знаниям. Она кое-как окончила восемь классов, к моменту описываемых событий нигде не работала, существуя за счет матери – продавщицы сельпо и многочисленных ухажеров. Их ряды пополнил и Дмитрий, после перерыва в несколько лет, вновь угодивший под чары и влияние бывшей подруги. За время, что они провели врозь, он успел пожить в северной столице, где учился на курсах селхозпрорабов, и обзавестись семьей, взяв за себя самую завидную невесту в селе – дочь главного бухгалтера хозяйства Михаила Семеновича Сулейманова – Таню.
…
Татьяна воспитывалась в любви и строгости. Хорошо окончила школу, пошла бы учиться и дальше, но помешала болезнь отца. И как не убеждали ее родители, что справятся без нее, дочерняя любовь и чувство долга не позволили ей уехать из села. Через год она числилась в лучших доярках колхоза. Умница и красавица, Таня не знала недостатка в воздыхателях. Выбор у нее был, но когда он решился и был обнародован, многие в селе удивленно закачали головами. Димка Ушлаков – небольшого роста, неказистый, вся красота в роскошной шевелюре из темных вьющихся волос… Даже внешне они не были парой, почему она выбрала его? Хотя, как знать. Может быть, выбирал он, а затем напористо пошел к поставленной цели, желая заполучить образцово-показательную жену и умелые руки в большое семейное хозяйство. А хозяйство действительно было большим и крепким: разномасштабная живность, пасека.
Материальное благополучие и достаток давно стали в семье Ушлаковых главной ценностью. За желанием копить и наживать все другие чувства как-то незаметно атрофировались. Вновь приобретенные родственники Тани оказались жадными и жестокими людьми. Невестка, первоначально из желания понравиться и угодить взявшая на себя большую часть домашней работы, незаметно превратилась в батрачку. Работницу, имеющую право на место под крышей, кусок хлеба, обновки по мере необходимости, но не более того… Свое мнение, хоть какое-то проявление уважения, любви, ласки к собственной персоне – об этом не было и речи. После свадьбы и самого Дмитрия словно подменили, он и раньше выпивал, а тут и вовсе запил. По селу поползли слухи, что он вновь коротает время с Лизкой Маланьиной. Все попытки Тани как-то наладить мир и лад в семье кончались неудачей. Муж пил и все чаще поднимал на нее руку. А она терпела. Сносила физическую и душевную боль в надежде на перемены к лучшему, ради семьи, а затем ради своего не родившегося еще ребенка…
…
«Век ты будешь мо-о-ой…» Дотянув песенную строчку, Лиза трагически поджала губы и, отстранившись от любовника, посмотрела на него долгим томным взглядом. – Что, Димка, не можешь без меня? Хоть на куски тебя резать буду, все от меня стерпишь.… Говори, стерпишь? А не то сейчас попробую. – Девушка засмеялась и потянулась к ножу, лежащему среди остатков снеди на импровизированном столике, роль которого исполняла обшарпанная табуретка. Решительно взмахнула им:
- Отхвачу кусочек получше, чтоб Танька твоя знала, кто тебе главная хозяйка…
…
«Убили!!!» - голося на все село, к зданию правления бежала Пашка-Курилка. С этим словом, как солдат со знаменем во вражеский редут, ворвалась она в кабинет председателя.
«Димку Ушлакова убили!» – бодро отрапортовала она, но тут же словно сообразив насколько страшна принесенная ею новость, привалилась к косяку и плаксиво запричитала: «Ой, мамоньки, ой, горе- то какое… Милицию бы надо…»
А милиция уже ехала. За пятнадцать минут до этого в дежурную часть РОВД позвонила женщина и заплетающимся языком (принявший звонок дежурный склонялся к мысли, что не столько от переживаний, сколько от воздействия алкоголя) сообщила, что на центральной усадьбе колхоза «Победа» произошло убийство.
…
Он лежал на полу, выбросив вперед руку, и эта безжизненная уже рука словно тянулась к ней Лизе, притулившейся в углу дивана напротив. В какое-то мгновенье девушке почудилось, что пальцы на руке дрогнули, что они вот-вот оживут и указующим перстом вопьются в нее: «Это из-за нее, она во всем виновата…!» Лизка плотнее прижалась к теплому боку сидевшей рядом тетки и быстро прерывисто зашептала: «Не виновата я… Не помню ничего… Не я это…» Она повторяла это не переставая с тех пор, как мать с теткой растолкали ее спящую, причитая на разные голоса.
Дмитрия убили ножом. Удар был единственным, но пришелся прямо в сердце. Для следственно-оперативной группы, прибывшей на место преступления началась привычная работа. Орудие убийства обнаружили во дворе на куче навоза. Осмотр, поиск улик и свидетелей. После первых же расспросов и наведенных об убитом и его окружении справок сыщики имели представление о том, кого необходимо искать.
Круг подозреваемых трансформировался в банальный любовный треугольник. С той лишь непростой деталью, что углы отношений в нем вдруг стали смертоносно остры. Муж, любовница, жена. Первый был мертв, вторая, до сих пор не протрезвевшая и напуганная, ничего не смогла рассказать оперативникам. «Да, заходил. Да, выпили…» Вероятно, немало, судя по тому насколько беспробуден был сморивший ее пьяный сон. Она не слышала ни шума борьбы, ни того, как умирал ее горе-возлюбленный…
…
Борьбы не было, были слезы. Она плакала и просила: «Пойдем домой, Дима!» В ответ пьяная ленивая брань, грубый толчок прямо в живот: «Пошла отсюда, сука…» Развернулась, пошла к дверям и вдруг, словно накатило что-то, накрыло с головой. Боль, злость, ярость… Она и сама не помнила, как в руке оказался лежащий на столе хозяйский нож. «Сволочь!» - бросила резко ему в лицо и также резко ударила в грудь. Он отпрянул, посмотрел на нее удивленно, словно враз протрезвев и прозрев: «Не надо, Таня…»
Ее искали и не могли найти. Лишь к ночи парнишка из местных сказал оперативникам, где Таня. Она была в доме старой Аграфены – дальней родственницы по отцу. Сидела на старом сундуке перед столом, держа на коленях небольшой узелок – собралась и ждала, что за ней придут. Распушенные волосы по плечам, отрешенный взгляд. «Ты убила?» - «Убила…» - чуть слышно повторила она за следователем.
…
Его последние слова не шли из головы, его предсмертный взгляд непривычно чистый и пронзительный не давали ей спать, есть, жить. Кроме этого она не помнила ничего, забыла обиды, боль, его вину. Лишь вина собственная жгла ее изнутри.
За время, что Таня провела в КПЗ и СИЗО, дожидаясь суда, ее три раза вынимали из петли. В последний раз она почти «освободилась», но ее откачали. А может быть там, на грани, где все кончается (или начинается) ее встретил кто-то и вернул со словами: «Не надо, Таня…» Больше попыток самоубийства она не делала.
Село долго еще бурлило. Большинство односельчан пусть не оправдывали, но жалели женщину. Собрание жителей и правление колхоза даже ходатайствовали перед судом и прокуратурой района о том, чтобы не лишать Таню свободы, ограничиться условным наказанием, апеллируя тем, что она всегда была на хорошем счету, искренне раскаялась и к тому же в скором времени станет матерью. Но деяние было слишком тяжелым - Татьяну осудили, приговорив к четырем годам лишения свободы с отбыванием срока в исправительно-трудовой колонии общего режима.
Следующий год она встречала в роли заключенной и молодой мамы. Родилась девочка, Таня назвала ее Верой. Все свободное время, что разрешалось распорядком учреждения, Татьяна проводила с дочерью. Из нее вышла замечательная мать – любящая, ласковая, заботливая. Она жила Верой и с верой, что все будет хорошо, пусть не у нее, но у ее малышки.
…
Интрижка на зоне – не смотря на инструкции и запреты, не такое уж и редкое дело. Амурные отношения здесь скреплял в большей мере шальной и похотливый случай. Без разбора по одну ли сторону «колючки» пребывают избранные им для соединения половинки. Кроме этого последнего обстоятельства в истории заключенной Тани Ушлаковой и оперуполномоченного Шорина все было по - другому.
Материнство сделало Татьяну еще краше. Большие карие глаза светились добротой, из-под косынки выбивались густые каштановые пряди. То ли эти выразительные глаза под темными, словно нарисованными бровями вразлет, то ли всеобщее одобрение ее, как образцовой матери и просто хорошей и работящей бабы, привлекли к ней внимание Шорина, сказать трудно. Не исключено, что изначально был у него к ней и профессиональный интерес оперативного работника. Но после нескольких встреч и бесед профессионал в этом тридцатипятилетнем капитане из оперчасти колонии, а за ее забором – вдовце с двумя детьми на руках просто умер. Капитан влюбился, а точнее вдруг понял, что именно такая женщина нужна ему и его оставшимся без матери детям.
Он не сулил ей поблажек и прочих лагерных радостей, не играл ее чувствами матери, не обольщал, не принуждал и не запугивал. Шорин предложил ей стать частью его жизни. «Выходи за меня» - прозвучало не романтично, но твердо и основательно. Словно крепкий мосток перекинулся от одного берега ее жизни к другому, ожидая, когда она сделает решительный шаг. И она шагнула.
…
«Подумай, Сергей Николаевич! – начальник колонии отложил в сторону принесенный Шориным накануне рапорт об увольнении – Баб, что ли мало… Она же мужа зарезала. Думаешь обогреешь – и зацветет, заколоситься… Мало ли мы их с тобой, мучениц таких видели. Подумай, Сережа, я ж тебе добра желаю…»
Ни задушевные беседы, ни твердый отказ руководства удовлетворить его рапорт решения Сергея не изменили. Он готов был сражаться за возможность новой жизни для себя и Тани, точнее за их общую новую жизнь. Очередной отпуск он потратил на поездку в Москву. Шорина принял заместитель начальника ГУМЗ по кадрам – выслушал, а главное – понял. Уже вдвоем они пошли на прием к главному прокурору.
Изложили суть дела – всей Таниной истории, но только слов для решения вопроса оказалось мало. Шорин вернулся в колонию с запросом личного дела на заключенную Ушлакову. Собранные в скором порядке документы ушли в Москву.
Вскоре Таню освободили. Они зажили семьей – Таня с Верой и Сергей с двумя своими маленькими сыновьями. До этого мальчики жили с бабушкой – матерью Сергея в райцентре недалеко от колонии, где он служил. Все было чудесно. Таня пришлась по душе и свекрови, и мальчуганам. Буквально через месяц они уже называли ее «мамой» и с удовольствием возились с трехлетней Верой. Татьяна легко управлялась со всем этим детским мини-садом, все горело в ее истосковавшихся по домашнему труду руках. Стирка, готовка, уборка. Она обихаживала дом, налаживала уют, научилась вязать и с удовольствием осваивала тонкости этого ремесла, когда в доме выдавался «тихий час».
Прошло полгода. Шорин вдруг стал замечать за женой странности. Всегда общительная и разговорчивая, Таня замкнулась. Не обращала внимания на детей, забросила домашнюю работу. Лишь вязание увлекало ее. Дни напролет она сидела со спицами. Беззвучно шевелила губами, то ли считая петли в замысловатых узорах, то ли обсуждая что-то сама с собой.
Эти перемены в Тане очень волновали Сергея. Он пытался как-то расшевелить ее, но все попытки были напрасны. Отчаявшись найти способ помочь жене в одиночку, Шорин обратился за помощью к доктору, работавшему в колонии. После общения с Татьяной у врача не было сомнений в диагнозе: женщина психически нездорова. Ее госпитализировали, детей (и маленькую Веру тоже) вновь забрала мама Сергея. Сам он рвался из кожи вон – тянул хозяйство, зарабатывал деньги.
Как только стало ясно, что Таня больна, Шорин уволился со службы, занялся частным промыслом – делал и продавал бочки. Это приносило приличные деньги, но все они уходили на лекарства и консультации врачей. Он возил Таню даже в Москву, но и столичные светила не смогли помочь ей. Татьяна внешне здоровая и цветущая, внутри словно выгорела или наоборот вымерзла.
Родители Татьяны в письмах уговаривали Сергея привезти дочь и внучку к ним. «Ты молод, еще устроишь свою жизнь, думай о своих детях», - писали старики зятю, которого ни разу не видели. Через какое-то время он собрался, решив, что может быть отеческий дом, встреча с родителями действительно пойдут Тане на пользу. Но тщетно. Оставив ее и девочку, Шорин вернулся домой. Он уехал, но помогал деньгами, приезжал ненадолго во время отпуска.
Таня была безучастна – встречала и провожала его без видимых эмоций. Она по-прежнему вязала. Вера выросла, выучилась и вышла замуж, родила дочерей – Надежду и Любовь. Бабушка вязала внучкам теплые, уютные вещи, но тепла души, заботы и любви дать им не могла.
Ничего не помнить… Кара ли это за совершенный смертный грех или напротив возможность не помня, не терзать себя мыслями о содеянном, сказать трудно. Просто так распорядилась судьба, перепутав ниточки событий, связав их в затейливый только ей понятный узор жизненного кружева.