Venera toute enti;re ; sa proie attach;e1
__________________
1 Вся ярость впившейся в добычу Афродиты (фр.). Из трагедии Ж. Расина «Федра».
Глава XI
Я не хотел писать на этих страницах ничего, кроме правды. Но теперь сознаю, что память сыграла со мною злую шутку: она — художник размера, ибо для нее события, на которые уходили месяцы жизни, сжимаются в дни. Переходит, так сказать, с вершин ощущений на вершины чувств. От этого эффект страсти многократно усиливается. Мне остается только предупредить читателей, что на самом деле некоторые любовные приключения, которые здесь описываются, были разделены неделями, а иногда и месяцами, что золотые самородки воспоминаний были случайными «находками» в пустыне.
В конце концов, это не имеет значения для моих благородных читателей, и они уже догадались, что, когда вы разбиваете восемнадцать лет на пятнадцать глав, волей неволей должны оставить в стороне незначительные события и расписывать главным образом самые важные. Что я и сделал, день за днем лихорадочно вспоминая былое.
К изучению латыни я относился весьма скептически. Всякий раз, встречая в тексте фрагменты, вроде описания строительства моста в «Галльской войне» Цезаря, я предпочитал не обременять свою память десятками новых латинских слов, поскольку понимал, что латынь сравнительно неважна для меня. Нет надобности знать ее во всех мелких подробностях. Если уж и заучивать, то творения Тацита или Лукреция, а не цезаревскую писанину. Ни один здравомыслящий человек не возьмет на себя труд овладеть языком для того, чтобы знакомиться с второсортными сочинениями.
Однако новые слова из языка древних греков были мне дороги, как и новые английские слова. Я заучивал наизусть каждый отрывок, усеянный ими, за исключением припевов вроде Аристофановских, где автор перечисляет неизвестных ныне птиц.
А вот профессор Смит знал оба языка в самых мелких деталях. Однажды я спросил его, и он признался, что, следуя примеру Германа2, знаменитого немецкого ученого, прочитал все сохранившиеся произведения на древнегреческом языке и был уверен, что знает почти каждое древнегреческое слово.
________________________
2 Герман, Пауль (1846 — 1921) — немецкий лингвист, профессор, идеолог школы младограмматиков, один из выдающихся лингвистов XIX в.
Я не стремился к такому педантичному совершенству и не претендовал на какую-либо ученость. Любая ученость оставляет меня равнодушным, если только она не ведет к более полному пониманию красоты или к тому, что мы называем мудростью.
В первый же год обучения у Смита я вызубрил наизусть десятки припевов греческих драматургов и «Апологию Сократа» и «Критона» Платона. Я полагаю, что «Критон» — образцовое произведение, более важное, чем прочие философские сочинения автора. Платон и Софокл! Стоило потратить пять лет тяжкого труда, чтобы ощутить их родственную близость и слиться душой с душами древних гениев. Разве Софокл не подарил мне Антигону, прообраз новой женщины на все времена в ее священном бунте против устаревших законов, разрушительницу условностей, вечный образец того бесстрашного утверждения любви, которая вне и выше секса, самое сердце Божественного!
И платонов Сократ привел меня к тому высокому образу мысли, когда человек становится Богом, научившись повиновению закону и спокойному принятию Смерти. Но даже в том случае я нуждался в Антигоне, сестре-близнеце Базарова3. Уже тогда интуитивно я понимал, что моим жизненным кредо стал бунт и что наказание, понесенное Сократом или Антигоной, почти наверняка станет и моим наказанием. Ибо мне суждено было встретиться с худшими противниками. В конце концов, Креон4 был всего лишь глупцом, тогда как сэр Томас Хорридж5 был убежденным злодеем, а Вудро Вильсон6 — просто чудовище!
___________________________
3 Евгений Базаров — главный герой романа И.С. Тургенева «Отцы и дети». Во вт.п. XIX в. творчество Тургенева было популярно в кругах западноевропейских интеллектуалов.
4 Креон — царь Фив, главный отрицательный персонаж в трагедии Софокла «Антигона».
5 Томас Гарднер Хорридж (1857—1938) — британский адвокат, видный представитель либеральной партии, судья Высокого суда Англии и Уэльса.
6 Вудро Вильсон (1856—1924) — 28-ой президент США, лауреат Нобелевской премии мира 1919 г.
Опять мой рассказ опережает события на полвека!
Но в том, что я написал о Софокле и Платоне, читатель, я надеюсь, угадает мою глубокую любовь и восхищение Смитом. Это он привел меня, как Вергилий привел Данте, в идеальный мир, окружающий нашу землю с безграничными пространствами пурпурного неба, продуваемого ветрами и усеянного звездами!
Если бы я мог сказать, что сотворило для меня ежедневное общение со Смитом, мне вряд ли понадобилось бы писать эту книгу. Как и все, что я написал, некоторые из лучших моих произведений принадлежат ему так же, как и мне. В его присутствии в течение первых полутора лет общения я был просто губкой, впитывающей истину за истиной, но едва сознавал первоначальный толчок к познанию. Все это время, как увидит читатель, я давал Смиту советы и помогал, опираясь на свое знание жизни. Наши отношения действительно напоминали отношения маленького практичного мужа с какой-нибудь мудрой и бесконечно ученой Аспазией7! Я хочу сказать, что за все годы нашей близости, проживая бок о бок более трех лет, я не нашел в Смите ни одного недостатка, кроме того, что привел его к смерти.
_____________________________
7 Аспазия (ок. 470 — 400 гг. до н.э.) — гетера, любовница и советчица Перикла, правителя Афин времен наивысшего расцвета города-полиса.
Теперь я должен на минутку оставить моего учителя и обратиться к миссис Мэйхью. Конечно, я пришел к ней на следующий день еще до трех. Она встретила меня молча, так сурово, что я даже не поцеловал ее, а сразу стал объяснять, кто такой Смит для меня, что он был для меня всем в жизни, как она стала всем для моего сердца и тела. И я поцеловал ее холодные губы, а она печально покачала головой.
— У нас, женщин, есть шестое чувство, особенно когда мы влюблены, — начала Лорна. — Я чувствую в тебе нечто новое. Я чую опасность в воздухе, который ты несешь с собой. Не проси меня объяснить это чувство — я не могу выразить его словами. Но на моем сердце тяжко и холодно. Это как смерть... Если ты меня бросишь, случится катастрофа. Падение с такой высоты счастья будет роковым... Если ты способен быть счастливым вдали от меня, значит, ты больше не любишь меня. Я же без тебя вообще ничего не чувствую! Чувства возвращаются ко мне только тогда, когда я вижу тебя. Зато когда я думаю о тебе — ничего не чувствую. О! почему ты не можешь любить так, как любит женщина, Нет! Как я люблю! Тогда это был бы рай. Ты и только ты можешь удовлетворить мою ненасытную любовь. Ты позволяешь мне купаться в блаженстве, вздыхать с удовлетворением, быть счастливой, как Царица Небесная!
— Я хотел бы многое тебе сказать, нечто новое и необычное, — торопливо начал я, но тут же оборвал свою болтовню. — Пойдем наверх! Я хочу тебя такой, какая ты есть сейчас: с румянцем на щеках, светом в глазах, дрожью в голосе… Пойдем!
— Кто воспитал в тебе такое чувство такта? — начала она в спальне, пока мы раздевались. — Ты так ловко льстишь.
Я схватил ее и, обнаженный, прижался к ней всем телом.
— Чему ты удивляешься? — прошептал я, толкнул ее на кровать и лег рядом, прижавшись к ее теплому телу.
— В моей любви всегда есть что-то новое, — невпопад ответила Лорна, обхватив мое лицо своими тонкими ладонями, и впилась губами в мои уста. — О, как я желала тебя сегодня утром. Я даже сама отнесла письмо к тебе домой и слышала, как ты разговаривал в своей комнате, может быть, со Смитом, — добавила она, заглядывая мне в глаза. — Мне очень хочется в это верить; но когда я услышала твой голос или вообразила, что услышала, я почувствовала <…>. Я хотела было войти к вам, но вместо этого повернулась и поспешила прочь, ненавидя и вас, и себя...
— Я не позволю тебе даже говорить о какой-то там измене! — воскликнул я <…>.
— О!— воскликнула она. — <…> — Лорна поцеловала меня горячими губами. — Вот что-то новое, — воскликнула она. — Пища для твоего тщеславия в дар от моей любви! Как бы ты ни сводил меня с ума <…>. Я могла бы прожить с тобою всю жизнь. А могу и расстаться с тобою, если ты этого пожелаешь или если это пойдет тебе на пользу. Ты мне веришь?
— Да, — ответил я, продолжая любовную игру.
<…>
— У нас, женщин, нет души! Вместо души у нас Любовь! — сказала она слабым голосом, и ее глаза умирали, пока она это говорила. — Я мучаю себя мыслью о каком-нибудь новом удовольствии для тебя, и все же ты бросишь меня. Я чувствую, что бросишь ради какой-нибудь глупой девчонки, которая не может чувствовать и десятой доли того, что чувствую я. И она не сможет дать тебе то, что я даю... — Тут она начала быстро дышать. — Я думала, как доставить тебе больше удовольствия. Дай мне попробовать. <…> Я хочу чувствовать твою страсть, и поэтому я хочу, чтобы <…>.
И она сопроводила слова делом <…>.
— Теперь я люблю вас, сэр! — воскликнула Лорна, снова прижимаясь ко мне. — Подожди, пока какая-нибудь девушка сделает с тобою это же самое, и поймешь тогда, что она любит тебя до безумия или, еще лучше, до самоуничтожения.
— Почему ты все время твердишь о какой-то другой девушке? — попытался я упрекнуть любовницу. — Я даже представить не могу, что ты спишь с каким-нибудь другим мужчиной. Зачем же ты истязаешь себя, придумывая обо мне несусветные гадости?
Лорна покачала головой.
— Мои страхи пророческие, — вздохнула она. — Я готова поверить, что этого еще не случилось, хотя... О Боже, мучительная мысль! Один только страх, что ты сбежишь к другой, сводит меня с ума. Я могла бы убить эту сучку. Почему ей понадобился именно ты?! Почему она не найдет себе другого мужчину? Как она смеет даже смотреть на тебя?
И она крепко прижалась ко мне. <…> Теперь она снова начала задыхаться и задыхаться. И пока я продолжал обихаживать ее <…>, она начала плакать, с небольшими короткими криками, становившимися все более интенсивными, пока внезапно не завизжала, как подстреленный кролик, а затем завизжала со смехом, срываясь в бурю вздохов, рыданий и потоков слез.
Как обычно, ее напряженность немного охладила меня, потому что ее пароксизм не вызывал во мне ответного пыла. Вдруг я услышал удаляющиеся от двери шаги, легкие крадущиеся шаги. Кто бы это мог быть? Слуга? Или?..
Лорна тоже слышала их, и хотя все еще тяжело дышала и судорожно глотала, она внимательно слушала, а ее большие глаза блуждали в раздумье. Я знал, что могу оставить разрешение этой загадки ей: моя задача успокоить и приласкать ее.
Я встал, подошел к открытому окну подышать свежим воздухом и вдруг увидел, как соседка Лили Робинс быстро пробежала по траве и скрылась в своем доме. Значит, это она подслушивала! Вспомнив задыхающиеся крики Лорны, я улыбнулся про себя. Если Лили попытается объяснить их для себя, ей придется ой как не легко.
Лорна оделась, а сделала она это быстро, и поспешно спустилась вниз, чтобы убедиться, что служанка не подглядывала за нами. Я ждал в гостиной: следовало предупредить миссис Мэйхью, что «занятия» позволят мне посвящать нашим удовольствиям только один день в неделю.
— О! — воскликнула она, побледнев. — Так я и знала!
— Но, Лорна, — взмолился я, — разве ты не говорила, что можешь обойтись без меня ради моего же блага?
— Нет, нет, нет! тысячу раз нет! — воскликнула эенщина. — Я говорила, что если ты всегда будешь со мной, то я смогу обойтись без страсти, но раз в неделю… Это же настоящий голод! Иди, иди! — тут же закричала она. — Или я скажу что-нибудь такое, о чем потом пожалею. Иди!
И она вытолкала меня за дверь. Полагая, что так будет лучше, я ушел.
По правде говоря, я был рад уйти: новизна — это душа страсти. Есть старая английская пословица: <…>. По дороге домой я чаще думал о стройной темной фигуре Лили, чем о женщине, каждый холм и долина тела которой были теперь мне знакомы. «Лили с ее узкими бедрами и прямыми боками, должно быть, имеет крошечную <…>», — размышлял я.
Перед тем как сесть за стол и отужинать, я представил Смита Кейт. Они поприветствовали друг друга. Но когда девушка повернулась ко мне, то с любопытством оглядела меня, приподняв брови, чем бессловно показала: «Я знаю то, что знаю, и теперь в этом не сомневаюсь».
После ужина у меня был долгий разговор со Смитом в его комнате, разговор по душам, который изменил наши отношения.
Я уже упоминал, что Смит болел примерно каждые две недели. Я не имел ни малейшего представления ни о причине, ни о масштабах болезни. В тот вечер он вспомнил и рассказал мне все. Оказалось, что он считал себя очень сильным, пока не отправился учиться в Афины. Там он много работал и почти в самом начале своего пребывания познакомился с гречанкой из хорошего общества, которая говорила с ним по-гречески и, в конце концов, страстно отдалась ему. Будучи полон юношеской энергии, всегда оживляемой яркими фантазиями, Смит рассказывал мне, что первый раз он обычно кончал почти сразу, как только входил. Для того, чтобы доставить своей партнерше удовольствие, ему приходилось кончать два или три раза, и это истощало и изматывало его. Он признался, что отдавался этой жестокой любовной игре изо дня в день и вне сезона. Вернувшись в Соединенные Штаты, Смит попытался выбросить из головы свою гречанку, но, несмотря на все усилия, ему снились любовные сны, которые доходили до оргазма и заканчивались выбросом семени примерно раз в две недели. И через год или около того эти двухнедельные выбросы вызывали у него сильные боли в пояснице, которые продолжались около суток, очевидно, до тех пор, пока не было выделено еще какое-то семя. Я не мог себе представить, как двухнедельная эмиссия может ослабить и расстроить молодого человека с такой силой и здоровьем, как у Смита. Однако, как только я стал свидетелем его страданий, я взял себя в руки и рассказал ему о трюке, с помощью которого положил конец своим мокрым мечтам в английской школе.
Смит тотчас же согласился испробовать мое средство. Поскольку очередные две недели подходили к концу, я тотчас же отправился на поиски подходящего жгута и потом каждый вечер связывал ему непослушный член. Несколько дней лекарство действовало, потом профессор провел день и ночь у судьи Стивенса и снова заболел. Близость девушки, которую он любил, и, конечно, поцелуи, которые всегда разрешаются помолвленным парам по американскому обычаю, происходили беспрепятственно. Когда Смит засыпал, его сновидения заканчивались оргазмом. Хуже всего было то, что мое лекарство не давало его сновидениям достичь кульминации в течение восемнадцати или двадцати ночей. Он видел второй влажный сон, который приносил ему страдания и еще более сильную боль, чем обычно.
Я боролся со злом со всем остроумием, которым обладал. Я уговорил Неда Стивенса одолжить профессору лошадь. У меня была Дьяволица, и теперь мы катались верхом два или три раза в неделю. Я обзавелся боксерскими перчатками, и вскоре то Нед, то я каждый день бились со Смитом. Постепенно эти упражнения улучшили его общее самочувствие, он прибавил в весе и накачал мышцы.
Хуже было то, что улучшение здоровья позволило профессору чаще встречаться с его невестой. Это сводило все наши старания на нет. Я посоветовал ему жениться, а затем строго держать себя в руках, но Смит хотел сначала полностью выздороветь и снова стать самим собой. Короче, я сделал все, что мог, чтобы помочь своему учителю.
Долгое время я не подозревал, что обыкновенная простуда может иметь такие серьезные последствия. Вот как все происходило, шаг за шагом. Для начала достаточно сказать, что в доме Грегори Смит чувствовал себя гораздо лучше, чем прежде, и можно было рассчитывать на его полное выздоровление.
После нашего разговора в тот первый вечер я спустился в столовую с расчетом, что застану Кейт одну. Мне повезло: девушка уговорила усталую мать лечь спать и как раз заканчивала уборку.
— Я так хочу тебя, Кейт, — сказал я, пытаясь поцеловать ее. Красотка увернулась от моей ласки:
— Наверное, поэтому тебя не было весь день.
И тут на меня снизошло вдохновение.
— Кейт! — воскликнул я. — Мне нужно было подогнать новую одежду!
— Ой, прости! — тут же стушевалась она. — Я думала… я боялась… Ой, ну какая же я подозрительная без причины. Но я ревную, знаю, что без причины, но ревную. Вот! Признаюсь!
И большие карие глаза обратились ко мне, полные любви.
Я играл с ее грудью, шепча:
— Когда я увижу тебя обнаженной, Кейт? Я хочу! Когда?
— Ты уже видел меня без платья!
И она радостно засмеялась.
— Хорошо, — сказал я, отворачиваясь, — если ты решили посмеяться надо мной, быть со мною такой злюкой.
— Злюкой? — обиделась она. — Мне легче быть злюкой с самой собой. Я рада, что ты хочешь меня видеть, рада и горда, и сегодня вечером, если ты оставишь свою дверь открытой, я приду к тебе...
— Разве это не рискованно?
— Сегодня днем я попробовала подняться по лестнице, — просияла она, — ступени не скрипят. Никто не услышит, только что не спи.
Чтобы скрепить уговор, я запустила руку ей под одежду и <…>.
— Ну вот, сэр, ступайте, — улыбнулась Кейт. — У меня много дел!
— Что значит «много дел»? — шутливо обиделся я. — Скажи, что ты сейчас чувствуешь? Пожалуйста!
— Я слышу, как бьется мое сердце, — ответила девушка. — И… о! Подожди до вечера. Тогда я постараюсь рассказать тебе все, дорогой!
И Кейт вытолкала меня за дверь.