Читаю рассказ на моём ютуб канале
https://youtu.be/x9W2vfqia4U?si=tNHfrayzAigSWPPe
***
Он сидел, откинувшись на спинку сиденья в кабине давно остывшей 71-й «газушки», и замерзал. Уже не было сил бороться с морозом, вылезать из кабины, бегать, прыгать, носиться по ночной тундре, разогревая коченеющее тело. Он терпеливо ждал.
Сильно клонило ко сну, и он знал, что это приближение конца, который наступает как бы в небытии, когда ничего не чувствуешь, через волну воспоминаний и видений. В принципе, он был спокоен. Одно его мучило и никак не давало смириться с происходящим — нелепость ситуации, в которой он оказался. Как всегда, подвело разгильдяйство. И не только моториста - водителя вездехода, побожившегося, что с машиной всё в порядке. Что бензина — полный бак, что масло залито и что траки проверены. Но и его собственное. Почему не посмотрел сам, почему не убедился, почему доверился малознакомому человеку? Этого он простить себе не мог и, может быть, именно поэтому ещё был жив. Может быть, именно эта злость не на постороннего человека, а на себя самого, доходящая почти до ненависти, держала его жизнь и не отпускала... И ещё не отпускала мысль о ней. Сейчас, находясь на грани существования, он вспоминал последние дни, проведённые вместе, последнее письмо, которое привело его в недоумение и которое он каждый день перечитывал вновь и вновь, стараясь понять, и не мог...
Познакомились они случайно на вечеринке у общего знакомого. Странно было, что ни он о ней до этого момента не слышал, ни она о нём. На вечер он пришёл один. Она тоже была одна. Как-то так случилось, что их посадили за стол рядом. Он сразу представился. Она назвала себя. Он что-то положил в её пустую тарелку, налил в высокий узкий бокал вина...
К середине вечера они уже были как старые добрые знакомые. Непринуждённо болтали о всякой всячине, рассказывали друг другу разные истории, шутили, смеялись... Ему нравился её открытый жизнерадостный смех. Нравились её смеющиеся, чуть лукавые глаза с разбегающимися милыми морщинками. Нравилось наблюдать, как подрагивали уголки губ, когда она на мгновение замолкала и погружалась в себя. Нравилось слушать слегка приглушённый, с сохранившимися детскими оттенками голос. Иногда он опускал голову, и тогда ему казалось, что около него совсем юное создание — такое было, как ему казалось, несоответствие между голосом и лицом. Но скоро это несоответствие исчезло, и он уже не мог представить себе других интонаций и другого голоса. Когда вечер закончился, он попросил разрешения позвонить.
- Зачем? - внимательно посмотрев на него, спросила она, как бы стараясь разглядеть то, что только ей было дано увидеть.
- Хочу, - коротко ответил он.
- Серьёзная аргументация, - вокруг её глаз побежали весёлые морщинки. - Вот мой рабочий телефон.
Она записала на салфетке несколько цифр и протянула ему листок.
- Не потеряете?
- Постараюсь, - он сложил листок и положил в задний карман брюк...
Через несколько дней он позвонил. После долгих гудков в трубке раздался знакомый голос.
- Это... - он назвал себя. - Помните?
- Вас трудно забыть, - услышал он всё те же весёлые нотки. - Как Вы? Пришли в себя после вечера?
- Разве я был так ужасен?
- Наоборот. Вы были в ударе. Давно я так не смеялась. Просто мне показалось, что вы много выпили. Или нет?
- Это правда. Чуть перебрал. Но разве можно было остановиться? Такая закуска, компания и... - он на мгновение замолчал. - Вы рядом. Как наваждение какое-то, - он ещё немного помолчал и добавил. - Мне было так хорошо. Давно я не испытывал ничего подобного.
Теперь уже замолчала она. Он терпеливо ждал, что она скажет, и не торопил.
- Мне тоже.
- Тоже — что?
- Разве я непонятно сказала?
- Понятно. Я вас увижу?
- Зачем? - она задала уже произнесённый пару дней назад вопрос, на который он так же коротко, как тогда, ответил.
- Хочу.
Она рассмеялась.
- Да, в многословии вас трудно уличить. Хорошо. Давайте вечером, часиков в семь. В центре где-нибудь. Устроит?
- Ещё как устроит.
Они договорились о встрече, и он с нетерпением стал ждать вечера.
Он уже давно жил одинокой жизнью. С женой развёлся много лет назад и сначала тяжело переживал разрыв. Но потом, с головой погрузившись в работу, постепенно успокоился, и в его жизни начали появляться женщины. Трудно было назвать отношения романами. Так, лёгкие увлечения. Каждый раз он надеялся, что всколыхнётся то удивительное чувство, которое ему посчастливилось испытать, и которое он называл любовью. Но ничего подобного не происходило, и потому возникавшие женщины быстро исчезали. Со временем их количество становилось всё меньше, пока не приблизилось к нулю. Иногда он спрашивал себя: «Как же так? Неужели ты никого не хочешь?» И отвечал: «Хочу. Но где и как найти? Не могу же я ходить по улицам и искать. Если случится, значит, случится. А нет... Ну что же делать. Значит — нет. Значит, так и буду жить». Так он и жил, мотаясь с одного конца страны в другой, пропадая на буровых и почти целиком отдаваясь работе.
За последние годы он почти привык к кочевой жизни: постоянным перелётам и разъездам, вокзалам и аэропортам, вездеходам и даже оленьим упряжкам. Эти поездки вносили в его жизнь разнообразие и осмысленность, не давали раскиснуть и погрузиться в трясину сомнений о правильности жизненного пути. В некотором роде он даже полюбил постоянные переезды, за которыми стояли новые места, новые события, новые люди. Собираясь, он знал, что его ждут, что он нужен, что там, куда едет, его место. А тут, в городской квартире — что-то наподобие приюта странника; пристанище, где он может немного передохнуть в относительном комфорте и подготовиться к следующему путешествию.
Они встретились у памятника в центре города. Ещё издали он увидел невысокую изящную фигурку в лёгком, как ему показалось, не по сезону пальто. Она шла, оглядываясь по сторонам, стараясь отыскать среди многочисленных людей, находившихся на этом популярном для встреч пятачке, его. Он внимательно наблюдал, как она переходит от одного человека к другому, вглядываясь в лица, и не торопился окликнуть. Он смотрел на эту почти незнакомую женщину, и что-то непонятное происходило с ним. Эта женщина казалась ему такой родной и близкой, что у него аж защемило, заныло где-то в груди от возникшего давно забытого чувства. Он помахал и направился к ней. Она увидела его и помахала в ответ. Он шёл и думал, что скажет, но, когда приблизился, неожиданно для себя произнёс.
- Соскучился.
- Я тоже, - сказала она и, как давно знакомого человека, взяла под руку. - Куда пойдём?
- Ко мне, - ничуть не колеблясь, сказал он.
- К вам? - она остановилась. - Вообще-то, я замужем.
- Это что-то меняет?
- Ну, как сказать? Это делает мой визит к вам невозможным.
- Я не хочу приглашать вас в ресторан. Не хочу бродить по улицам. Ничего подобного не хочу. Не юноша. Я хочу быть с вами. Просто сидеть и разговаривать, - он поймал себя на мысли, что не хочет простого разговора, и сказал, - нет, вру, не хочу просто сидеть и разговаривать. То есть, этого я тоже хочу, но потом, а сначала хочу вас. С того самого вечера, как увидел. Пусть это покажется вам, - он старался подобрать слова, - наглым, бесцеремонным, вызывающим, но ничего другого я так не хочу.
Он смотрел в её глаза, видел следы морщинок и уже знал, вернее, чувствовал, что любит эти глаза, эти морщинки, эти складки у таких желанных губ, любит это немного усталое лицо, любит слегка растрепавшиеся каштановые волосы, любит... Он удивился тому слову, которое возникло внутри безотчётно, не спрашивая и не уточняя, — любит. Да, точно. Он поразился своему открытию, но это было именно так. Это было именно то, казалось, навсегда утраченное. То единственное и неповторимое ощущение. Он понимал, что ситуация против, но чувство ведь не спрашивает, что — против, а что — за. Оно возникает и живёт самостоятельной жизнью. А ты как можешь, так и справляешься. На то оно и чувство...
Когда-то давно, когда он был ещё совсем маленьким мальчиком, они с отцом и его приятелем отправились на рыбалку — на первую в его жизни настоящую рыбалку с ночлегом у костра, с палаткой, с ночными разговорами за свежесваренной ухой... Он хорошо помнил, как, уставившись на качающиеся на волнах поплавки, спросил у приятеля отца:
- Дядя Боря, а как узнать, когда рыба клюнет?
На что мудрый дядя Боря, попыхивая трубкой, затерянной в густой окладистой бороде, сказал:
- Когда клюнет, увидишь...
Вот сейчас он и увидел... И это было для него удивительно и непостижимо.
Она внимательно слушала, что он говорит, а затем, сжав его руку, сказала:
- Побродим немного. Мне не хватает прогулок, улицы, воздуха. Побродим. И помолчим... А к вам мы не пойдём. И не сердитесь на меня. Хорошо?
- Хорошо, - ответил он, положил свою свободную руку поверх её, той, которой она держалась за него, и они неторопливо, молча пошли вдоль бульвара под мерно падающим снегом, мимо горящих искусственным жёлтым огнём светильников, по вечернему притихшему городу.
В следующий раз они встретились на том же месте через неделю. Он так же ждал её и так же ещё издали увидел. Она уже не вглядывалась в лица других людей, а шла, улыбаясь, прямо к нему. Подойдя вплотную, она приподнялась на носки и поцеловала его бородатую щёку.
- Какой колючий, - сказала она и, взяв, как в прошлый раз, под руку, продолжила. - Пойдём.
- Куда?
- К вам.
- Но вы же сказали, - он запнулся.
- Уже не хотите?
- Хочу. Вы даже представить себе не можете, как хочу.
- Тогда идём.
- Что изменилось?
- Многое. Вы появились...
- Но...
- Ещё одно слово, и я уйду.
- Не пущу, - он наклонился и поцеловал её. Она ответила на поцелуй.
Спустя несколько часов он отправился её провожать. Они шли по безлюдным улицам и разговаривали.
- Знаешь, - сказал он и задумался.
- Что? - она пытливо взглянула на его.
- Хочется говорить тебе что-то необычное, стихи писать.
- Ну и пиши. Кто мешает?
- Шутишь?
- А ты попробуй. У тебя, мне кажется, получится.
- Потом, как-нибудь... Сколько лет твоему сыну?
- Двадцать.
- Взрослый.
- Более чем.
- А как вы с мужем живёте? Извини за дурацкий вопрос.
- Живём... - она посмотрела куда-то в сторону. - Он хороший. Но...
- Когда говорят «хороший», можно не продолжать...
- Ты прав. Можно не продолжать. У нас добрые, приятельские отношения.
- Приятельские?
- Ну да...
Он задумался. У него были знакомые женщины, с которыми уже давно сложились «приятельские» отношения. С ними было просто и легко. Но чтобы вместе жить? Они, не стесняясь, предлагали ему себя в жёны, но он, рискуя навлечь женскую немилость, всякий раз отшучивался, ссылаясь на образ жизни и многочисленные поездки. Женщины были умные и потому не обижались. По крайней мере, так казалось. Впрочем, по большому счёту, ему было безразлично. Он жил, как мог, как умел, и не хотел по-другому. Ему нужно было чувство. А без него...
И вот на него обрушилось то, о чём он даже не смел помыслить. Обрушилась любовь. Вернее, выбралась, наконец, наружу откуда-то из глубоко и далеко спрятанных тайников души и предстала перед ним во всей своей красе. И не только перед ним, но и перед ней. Любовь выскочила... Как там было сказано? - «как из-под земли выскакивает убийца в переулке...» Да, это было примерно так. Именно, выскочила и взяла в жесткий плен, с которым...
Они встречались не часто. То он был в отъезде, то она занята. Но когда удавалось встретиться, они уединялись в его небольшой квартире и отдавались друг другу жадно, неистово, отрешённо и нежно. Нежность переполняла их обоих... Уставшие, они лежали рядом и, придя в себя, рассказывали о том, что происходило с каждым из них за то время, пока не виделись. Он мог подолгу, неотрывно слушать её рассказы и, устроившись поудобней, любил наблюдать за ней, за тем, как она погружается в своё повествование, изредка ласково касаясь её кончиками пальцев, бережно проводя по тонким бровям, по точёному овалу скул, по подрагивающим уголкам губ, в которых пряталась какая-то тайна...
- Ты мне мешаешь, - иногда говорила она. Тогда он убирал руку и клал ей на грудь, ощущая биение сердца. - А так ты меня возбуждаешь, - улыбалась она, прерывала рассказ и наклонялась к нему...
Потом он оставлял её отдыхать, а сам уходил на кухню. Он любил и умел готовить. И особенное удовольствие испытывал, когда готовил для неё. Знал, что ей нравится то, что он делает, и потому каждый раз старался угодить, чтобы ей понравилось ещё больше. Они садились за большой стол, зажигали свечи, включали музыку и, запивая еду прохладным терпким красным вином, вгрызались в куски слегка недожаренного, как оба любили, мяса, урча и чуть постанывая, словно два давно не кормленных зверёныша...
Во время одной из встреч он сказал:
- Уходи от мужа.
- Как?
- Так.
- Как так? Я не могу.
- Почему? Ведь ты его не любишь.
- Не люблю. Ну и что?
- Что значит, ну и что? Сколько лет можно жить с нелюбимым человеком?
Она внимательно посмотрела на него.
- Ох, милый мой. Ну как я могу от него уйти. Это — моя семья, мой дом. Как ты представляешь?
- Я никак не представляю и не знаю, как. Просто хочу, чтобы ты была со мной. Всегда. Хочу, чтобы ты жила тут, была рядом. Я хочу ухаживать за тобой, заботиться. Хочу, чтобы тебе было хорошо. Разве ненормальное желание?
- Нормальное. Более, чем нормальное. Замечательное желание. А как же мой сын?
- Что сын? Сын твой уже взрослый. Должен понять. В конце концов, важно принять решение, а потом разбираться, что и как делать. Надо не о сыне сейчас думать, а о себе.
- Что меня удивляет с самого первого дня нашего знакомства - твоё неистребимое желание жить и любить. Редкое качество. Я такого не встречала.
- Ну и что тебе мешает?
- Не знаю. Может быть, боязнь. Может быть, привычка. Не знаю.
- Но так не может продолжаться бесконечно. Когда-то придётся сделать выбор, которого, как я считаю, у человека нет.
- Вот именно - нет.
- Это значит...
- Значит...
После того разговора он долго не мог прийти в себя. Всё валилось, не складывалось...
Через некоторое время он улетел и вскоре получил от неё короткое письмо. «Не пиши мне больше и не звони. Просто забудь меня. Переключись на что-нибудь другое. А лучше — другую. Вся эта история — нелепость. Прости и будь счастлив.» Он снова и снова перечитывал странные, расплывающиеся перед глазами строчки, стараясь понять их смысл. Но каждый раз этот чёртов смысл каким-то удивительным образом ускользал, и ему казалось, что он что-то упускает, не видит, неправильно читает. Но он читал правильно. Так и было написано: «Вся эта история — нелепость». Он постоянно повторял «нелепая история», «нелепая история», и земля, на которой он привык крепко стоять, уходила, ускользала из-под него... Рушилось то, во что он верил, что считал самым важным и необходимым. Остальное казалось несущественным и ненужным...
В один из дней, когда он и его бригада работали на удалённой буровой, выяснилось, что при сборах забыли важную часть прибора. Все машины были «на приколе», то есть стояли уже подключённые к рабочим сетям и почти по оси вмёрзли в грунт. Ждать вертолёта по такой погоде — дело неблагодарное и пустое. Оставалась «газушка» — юркий, всепролазный вездеход, на котором он решил отправиться к находящемуся в нескольких десятках километров посёлку.
- Ну что, парни, - он собрал в нагретой станции бригаду. - Пожалуй, часов за десять туда и обратно обернёмся, а вы пока тут подготовительными работами займётесь и отдохнёте малость.
- В общем, реально. Только как же ты поедешь? Моторист-то улетел.
- Когда? - этого он не знал. - А мне почему не сказали?
- Ты спал, будить не хотели. У него дома неприятность случилась, по рации передали.
- Я так крепко спал, что даже вертолёта не слышал?
- Да где ж его услышишь? За дизелями, да и воет вона как.
- Да, погодка ещё та. Так что же делать?
- Подумай. Ты — командир. Тебе и решать.
Он вспомнил давний, случайно подслушанный разговор, когда, приехав на очередную буровую и что-то забыв, его мужики сцепились в драке, и кто-то, успокаивая и разнимая дерущихся, сказал: «Кончай, братва, этот что-нибудь придумает». «Этот» был он. Нехитрая, мимолётно брошенная фраза являлась оценкой его. Его труда и его, как человека. И тогда он на самом деле придумал, и отработали, как надо, да ещё и премию за работу получили...
- Ну, раз мне решать, тогда сам и поеду.
- Может, возьмёшь кого? Всё-таки вдвоём веселее и безопасней.
- Взял бы, но люди здесь нужнее. Так что ничего, доберусь потихоньку. Лишь бы с вездеходом ничего не случилось. Бак полный?
- Моторист побожился, что — под завязку; мол, лично проверял, и всё — в ажуре.
- Тогда поеду. Чего время зря терять.
- Давай, командир. Удачи.
- Вы вот чего. На всякий случай свяжитесь с базой. Если не доеду, пускай ищут. Им сподручней.
- Ладно. Не волнуйся. Езжай спокойно.
- Вот и славно, - он пожал мужикам руки и выбрался из тёплой будки в мороз.
Вездеход завёлся сразу. Он устроился поудобнее, подождал, пока отогреются стёкла, и, посигналив, взялся за рычаги. Взревев, машина, как бы нехотя, тронулась с места, аккуратно объехала стоящие на пути смесители и агрегаты и уже веселее покатила по трассе в сторону посёлка. Стояла морозная полярная ночь. За кабиной «газушки» отчаянно выл ветер, но небо было чистым. Шумевшая накануне метель оставила после себя толстый снежный покров, и потому вездеход шёл легко и мягко, чуть покачиваясь на свежевыпавшем насте. Дорога, хоть и занесённая местами, хорошо выделялась под лучами низко посаженных фар. Он несильно поддавливал педаль газа и изредка нажимал на рычаги, направляя машину, словно корабль, на волну, к очередному выраставшему на пути торосу. Вездеход задорно врезался в преграду, разбрасывая снежные комья, и энергично двигался дальше.
Уже оставалось совсем немного до посёлка, когда что-то случилось. Он вылез из кабины и обошёл вокруг машины. Правая гусеница слетела с направляющих колёс и лежала, распластавшись на снегу.
- Не беда, - подумал он, - выскочил «палец» из трака. Сейчас вставлю и поеду дальше.
Он осмотрел траки, но выскочившего «пальца» не обнаружил. Шарить по снегу в темноте было бесcмысленно, и потому он полез в кабину, где лежала сумка с инструментами и запчастями. Высыпав содержимое на сиденье, он тщательно перебрал его. Запасных «пальцев» не оказалось.
- Что за ерунда, - недоумевал он. Каждый вездеходчик обязательно возил необходимые детали — мало ли что. Но здесь их не было.
- Спокойно, спокойно, - сказал он себе, - не может быть такого, чтобы где-нибудь они не валялись. Надо тщательно всё осмотреть.
Он обшарил кабину, затем перебрался в закрытый брезентом кузов, но напрасно.
- Так... понятно, ну что за ё... - он выругался, собрал инструменты в сумку и вылез из кабины, плотно прикрыв дверь. Он уже понял, что история может обернуться серьёзной неприятностью, но пока мотор работает, ему ничего не угрожает. Значит, ничего страшного. Он ещё раз прошёлся вдоль лежащей гусеницы, ещё раз на всякий случай прополз по снегу в поисках выскочившего пальца и, поняв бесполезность занятия, поднялся.
Он был один среди бескрайнего, как пишут в романах, белого безмолвия. Ночью, правда, оно было скорее серым, но всё равно оставалось безмолвием. Нигде не было видно ни огонька. Над ним шатром повисло чёрное плотное небо, на котором холодными бриллиантами сверкали громадные, невероятно низкие звёзды. В некоторых местах черноту неба рассекали фиолетовые лучи северного сияния. Если бы не мороз, можно было бы достать спальник, раскатать его по расстеленной кошме и, устроившись поуютнее, смотреть на звёзды и думать о чём-то хорошем. Но сейчас было не до романтических наблюдений. Мороз пролезал во все щели одежды — не спасала даже видавшая виды куртка-каэшка — и требовал немедленного бегства в тепло. Он окинул тундру быстрым взглядом, посмотрел в ту сторону, где находился посёлок, и, не увидев ничего привлекательного, забрался в кабину. Мерно урчал движок, из щелей обогрева тянуло тёплым воздухом. Он откинулся на спинку сиденья, выключил фары и погрузился в сон.
Его разбудила тишина — двигатель не работал. Он несколько раз впустую погонял стартер и выбрался наружу. Всё так же над ним висело холодное враждебное небо полярной тундры, всё так же нигде не было ни огонька. Он подошёл к бензобаку, открыл крышку и просунул внутрь руку. Бак был пуст.
- Вот ё... Это, значит, «под завязку, лично проверял». Ну и разгильдяй этот моторист, мать его... Да и ты хорош. Что стоило самому убедиться, а не полагаться на слова малознакомого человека. Минутное дело. Да... - он задумался, - что называется - попал. Ну, ничего, - уже ободряюще сказал он себе, не замечая, что говорит вслух, - тебе не привыкать, выкарабкаешься. Главное — не отчаиваться и не падать духом.
- Брёвна, - вспомнил он. Обычно по борту вездеходов прикреплялось несколько брёвен на случай, если машина где-нибудь увязнет и было бы, что подложить под гусеницы. Но брёвна отсутствовали.
- Не беда, тем интереснее будет борьба за выживание, - сказал он и, тихонько напевая, принялся активно ходить, бегать и прыгать, разогревая начинающий замерзать организм, и, немного согревшись, залез в уже остывшую кабину. Он не знал, связались ли его парни с базой, сообщили ли о нём. Этого он не знал, не мог знать. Оставалось надеяться и ждать. Он пошарил во внутреннем кармане куртки, достал спичечный коробок и пачку «Беломора». Закурив и сделав несколько затяжек, загасил папиросу, понимая, что курево надо беречь. Затем принялся соображать, что бы можно было поджечь.
- Брезент, - вспомнил он. Точно! Кузов вездехода был закрыт толстым, измазанным в соляре и мазуте брезентом. Он опять достал сумку с инструментом и отыскал там старый перочинный нож. Брезент был такой плотный, что ему стоило большого труда срезать его и снять с металлических шпангоутов. Зато согрелся так, что по спине потекли тонкие струйки пота. Он сложил брезент с подветренной от машины стороны, нашёл самое грязное, самое мазутное пятно и сделал несколько надрезов, располосовав ткань на тонкие лоскуты. В бардачке «газушки» ещё на буровой он приметил какую-то перепачканную книжонку — дешёвый детективчик. Сейчас она оказалась кстати. Он скомкал часть книжки и сверху положил изрезанный брезент. Аккуратно, чтобы не тратить лишние спички, он поджёг бумагу. От неё, сначала неуверенно, но потом всё смелее загорелась и ткань. Через несколько минут огонь осветил силуэт вездехода и одинокую фигуру у костра.
Сколько прошло времени, пока горел костёр, он не знал. Как всегда, часы остались на столе в станции, куда он клал их каждый раз перед началом работ. Он смотрел на догорающий огонь и понимал, что уходит, кончается спасительное тепло. Что ещё можно было сжечь? Он забрался в кабину и снял сиденье пассажира. В костре оно вспыхнуло ярким пламенем и быстро прогорело. Он мог так же поступить с сиденьем водителя, но понимал, что проку от него не будет. Больше жечь было нечего. Дождавшись, пока истлеют угольки, он немного побегал и попрыгал, забрался в холодную кабину и выкурил последнюю папиросу. Дальше оставалось только ждать и надеяться, что о нём не забыли. Ещё несколько раз он выбирался из кабины и совершал свои упражнения на крепчающем морозе, пока силы и воля не покинули его...
Он сидел, откинувшись на спинку сиденья в кабине давно остывшей «газушки», и замерзал. Сильно клонило ко сну, и он знал, что это приближение конца. В принципе, он был спокоен. Одно его мучило и никак не давало смириться с происходящим — нелепость ситуации, в которой он оказался. И ещё не отпускала мысль о ней. Сейчас, находясь на грани существования, он вспоминал последние дни, проведённые вместе, последнее письмо, которое привело его в недоумение и которое он перечитывал вновь и вновь... И ещё он вспоминал стихотворение, которое всё-таки написал. Вернее сказать, оно сложилось само на следующий день после того, как получил то письмо.
Отдаляюсь... Уводит время...
Жизнь становится воспоминаньем...
Снова – старый рецепт лечения
Как когда-то: свои желания
Усмирять мелкотемьем быта;
В ежедневных простых заботах
Делать вид, будто всё забыто
И надеяться на работу,
Веря в то, что она спасает,
Отгоняет пустые мысли...
Только я уже это знаю,
Проходил. И какой же смысл
Заниматься самообманом?
Трудно лечатся поздние чувства,
От которых, как прежде, – пьяный,
А без них – пустота... И грустно,
Что уводит, уходит время,
И не спрятаться в воспоминаньях...
Бестолковое, глупое зрение
Перепутало встречу с прощаньем.
Он уже потерял сознание и не видел, как к машине со стороны посёлка подъехал другой вездеход. Несколько человек подбежали к его кабине, бережно вытащили из неё замерзающего водителя, перенесли в нагретый кузов, быстро раздели и принялись растирать спиртом краснеющее и возвращающееся к жизни тело...
Москва. Февраль. 2012