В этот раз я лежала на холодных острых камнях, впивающихся в спину. Ботинки отсырели и распухли, словно были сняты с ног утопленника, видимо, пока я спала, ноги мне лизали волны какого-то моря. Открывать глаза не хотелось. Сейчас, сейчас, обрывки мыслей постараюсь накрутить на винт, и снова буду среди живых.
…А в прошлый раз мне повезло больше. Я обнаружила себя лежащей вдоль песчаной косы, оказалось, Куршской, ее с двух сторон грозилась залить вода Балтийского моря и Куршского залива. Ну, как сказать, повезло? Тогда я проснулась в песках в кромешной темноте, ночь блестела таинственно, как слюда, отражаясь от поверхности двух вод. Надо мной тогда пролетели две черные тени с крыльями. Боже, неужели я умерла? На этот раз уж точно умерла и лежу в аду или в лучшем случае на переходе, судорожно цепляясь за жизнь. Черными тенями оказались аисты, оторвавшиеся от крикливой, издающей гортанные звуки стаи, сидевшей на несколько уровней выше, на скалистом выступе, где росли сосны.Если так оценивать все, что со мной приключается с тех пор, как я потеряла дом (почему и при каких обстоятельствах, не спрашивайте, это уже не важно), иногда кажется, что судьба подкидывает мне разные рассказы о моей собственной смерти. Где и когда это произойдет, на камнях, в песке или в пенальном отеле - так ли это важно?
Один мой товарищ описал Синдром Продолжающегося Путешествия. И каждый раз, возвращаясь домой из Афганистана или из Сомали, он еще недели три или даже пару месяцев ощущает себя в путешествии, раскладывает по полкам в голове свои впечатления, по папкам – фотографии, и получает открытку, которую сам себе и послал с почты какой-нибудь экзотической страны.
…Сейчас мое лицо согревалось с каждой минутой все сильнее и сильнее. Господь милостиво вернул мне и слух, и я уже слышала звуки пробуждающегося города, плеск волн, утробный вой работающей техники, наверное, в порту, словно какое-то реликтовое юрское животное вот-вот воткнется мордой мне в лицо. Да, пора открывать глаза и понять, где на этот раз. Зафиксировать свою лоцию, зачекиниться, чтобы начать спасаться от этих своих мыслей и предчувствий. Не жизнь, а Синдром Продолжающейся Жизни.
Пришлось вставать и наконец-то ощупать свое тело, ноги, рюкзак. Да, все было сухим и, вроде бы моим, кроме ног. Впрочем, я уже повторяюсь. Карты, документы, личные вещи – все было в сохранности. Ботинки пришлось снять и хотя бы слить из них воду. Постучав ими о камни, словно это могло помочь их высушить, я снова с большим трудом надела их, и лучше бы не снимала.
Теперь встала спиной к морю и осмотрелась. Кажется, на этот раз я находилась не в европейской и части страны, и уж точно не в Сибири. Вот там, неподалеку, стояла толпа людей, очень похожих на китайцев, они в какой-то детской непосредственности, приближенной к эйфории, ловили руками голубей, и смеялись.Если бы сюжет этот был не в России, а я точно знаю, что я в России, они, наверное, могли бы их съесть.
Я не знаю, с чего я взяла, что нахожусь где-то на востоке страны. Китайцев у нас уже можно встретить везде, и даже в период эпидемии кто-то из моих друзей из Петербурга писал, что наконец-то жители Северной столицы смогут погулять спокойно по Царскосельскому парку, потому что Китай закрыт на замок. Но то было три года назад, сейчас, кажется, уже идет война. Да, кажется, все еще идет. Я с трудом вспоминала события, происходящие в мире, вы бы тоже все забыли, каждое утро начинали бы жить с нулевого цикла, если бы были тем, кем была я.
Любовь китайцев к голубям предвещало неплохое утро. Я резко развернулась, привычно боясь увидеть что-то опасное для себя, но увидела, что нахожусь на набережной, а бухта с неизвестным мне названием похожа на гигантские декорации – это было действительно нереально увидеть в небольшой акватории такое скопище великолепных военных кораблей. Рядом располагалось бюро морских путешествий, и откуда-то сверху из рупора лился волшебный голос Жанны Агузаровой, поющей о том, что вчера она была в волшебной стране. Я вспомнила, что пела она эту песню еще до распада нашей страны, и теперь по прошествии времени, трудно понять, что было для нас прекрасной страной. Цвета фламинго облака летели тогда повсюду и в нашей стране, и деревья были большими, потому что была я тогда ребенком…
Город мне был не знаком, я вышла по лестнице у храма, совсем не похожего на старинный, и увидела, как возле высокой белой стелы, похожей на задранный рог нарвала, есть символическая цифра 1860, видимо, связанная с годом основания этого города, в котором мне суждено прожить какое-то время. Понять бы еще, зачем.
Медленно я стала подниматься на большую улицу, оказавшуюся центральной, и, пройдя мимо памятника, изображавшего группы борющихся, невероятно мужественных людей, я пошла дальше. И увидела, как возле подземного перехода, стены которого были украшены барельефами с якорями, серпами и молотами, играет на синтезаторе мужчина моего возраста очень знакомые грустные и светлые мелодии из прошедших времен. У него явно был дом. Рядом с ним на постилке лежала его собака с невероятно мудрым, терпеливым взглядом, благодаря Божественному промыслу, зарабатывающая себе на корм любовью к искусству. В этих мелодиях были и отзвуки механического пианино, как будто и синтезатору требовался настройщик. Мимо проходили матросы, узбеки разгружали машины, подвозившие продукты в магазины…Прошла мимо кофейни, где на фасаде была мемориальная доска о том, что одна выдающаяся женщина посетила сто стран и это кафе, откуда тоже можно унести кофе с собой. Это была улица Алеутская, потом я снова вышла на Светланскую. В ее названии была надежда, и я решила не отчаиваться раньше времени. В таком виде не хотелось подходить к людям и спрашивать, что же это за город, где я нахожусь. Даже в этом пограничном состоянии нужно сохранять лицо. Хотя, наверное, так о себе думают все бывшие люди. Вон, например, стоит бывший человек с опухшим и обугленным лицом. Можно не сомневаться, он точно ходил по морю, много ходил. После очередной утренней дозы он идет через свой город, где все ему напоминало великое прошлое, останавливается здесь, у перехода, и в почерневших, морщинистых руках его дорогая сигарета. Нет, это уже не старик и море...
Задумавшись сразу обо всем сразу, но не о том, что меня ждет в будущем, в том нет нужды, потому что будущего у меня нет, я сама не заметила, как очутилась возле какого-то музея. На его окнах были нарисованы бохайские драконы. Я подняла голову и увидела вывеску, что это был музей Арсеньева. Что-то знакомое было и в этом имени, но я все еще не понимала, где нахожусь. Решила все-таки заглянуть в музейную лавку. Не скрою, как и любая женщина, люблю воткнуться в какую-нибудь витрину, рассматривать бусы от местных умельцев или выпить кофе в фойе из вендингового аппарата. Год назад примерно я, например, вот в такой сувенирной лавке пила кофе с ванилью в той самой части Михайловского замка, где убивали его хозяина, а он не успел там пожить. Да, знаете, даже мне судьба иногда дает какой-нибудь приятный повод побыть обычным человеком. Согласитесь, аромат любого кофе, даже дурно сваренного, примирит с жизнью любого из нас.
С неуверенностью зашла в магазин и с каждой минутой все больше втягивалась в его атмосферу, рассматривая товары, похожие на экспонаты. По счастью, продавец не обращал на меня никакого внимания, обслуживая, на этот раз, русских туристов.
И тут взгляд мой упал на витрину с камнями. Лежали образцы на продажу дагдинских перлитов, знать бы еще, где это, аметистовые серьги, и тут я увидела камень, который мне показался очень знакомым. Я даже не посмотрев на этикетку, спросила у продавца:
-Это гранат?
-Да, это гранат, - учтиво ответил он. – Синереченское месторождение. А что вас интересует?
-Простите, я просто так зашла посмотреть, я только посмотреть… - бормотала я несвязно. И боясь каких-то нахлынувших на меня чувств, о существовании которых я не подозревала, решила выйти на улицу…
Гранат, гранат… Гранатовый браслет… Нет, не то. Вино гранатовое из Еревана… Да нет, же! Джаннет, десяток зерен, бессмертие…
Снова не то. Хотя про рай, да, интересная мысль…
Ну, конечно! Ведь у меня в доме на книжной полке и лежал все эти тридцать лет точно такой же гранат. Этот - просто копия его, и так же вокруг четырех крупных зерен расположена россыпь маленьких…Год от года тускнел их темно-кровавый, густой свет, пока он, наконец, как мне казалось, не уснул.
Так это я что во Владивостоке, что ли?
А сюда-то я как и почему попала??
Как – было нелепо спрашивать, учитывая, что я, вот именно, что как булгаковский герой, вдруг очутившись на ялтинском пляже, переместившись туда из своей московской квартиры, последние годы то и делаю, что куда-то перемещаюсь, где-то просыпаюсь. И в первые минуты пробуждения не понимая даже, что было вчера и было ли, словом, мыслю примерно как новорожденный, которого поместили в белую, стерильную комнату.Но почему во Владивосток?
Я стояла возле музея и смотрела на человеческий поток, в котором мне всю жизнь хотелось затеряться. Гранат напомнил мне о том, что я уже была однажды во Владивостоке в 1992 году. Когда рухнула наша страна. Нас тогда отец повез по железной дороге в Уссурийск. И ехали мы из Сибири каким-то интернациональным поездом. В нашем купе ехал француз Ален Шанезо через всю Россию, как Боуи, стажироваться в Японию. Рядом в купе ехал азербайджанец Мамед, покупавший мне мороженое на станциях, и еще весь поезд раскачивали пьяные веселые немцы, которые пробегали из вагона-ресторана в свое купе, наверное, думая, что так их состояние не будет бросаться пассажирам в глаза.
Тогда жили мы три дня у отцовского товарища, год назад тоже бывшего советским офицером, который повез нас за пуховиками и лапшой на границу с Китаем в Пограничный. Рассвет мы встречали в его тойоте металлик, которой он гордился. Так близко солнца я никогда раньше не видела. Оно вставало медленно, торжественно, под термином maestozo, как будто из необъятной небесной китайской ширмы, точнее, из-за горизонта, который был совсем рядом. Огромное солнце, оранжевое такое, переспелое.…Мысли о прошлом, о доме, который я потеряла, все мы потеряли, лились откуда-то в мой мозг нескончаемыми потоками, как в разверстую дыру… Нужно было как-то их остановить, что-то сделать. И я решила пойти и снять жилье в любом частном доме, где мне не откажут.
Следующим утром я спустилась вниз, на все ту же Светланскую, но уже через Почтовый переулок, и вдруг мне пришла в голову мысль, что нужно срочно написать матери и попросить ее выслать мне тот гранат, что пылился уже тридцать лет в моем родительском доме. Гранат пришел через десять дней, и я положила его на пустую полку. Чтобы создать атмосферу дома, я принесла с улицы несколько цветов-сухостоев, взяла н развалах книги, которым было то около тридцати-сорока лет, но выглядели они как древние манускрипты. В книжных шкафах, которых в городе оказалось много, их постоянно застигали ветры, тайфуны, и эти намокшие, пожелтевшие страницы, порой оборванные или слипшиеся, хотелось забрать все сразу, до того было жаль этих прекрасные книги.
Гранат через день стал вдруг светиться. Я сняла комнату как раз напротив дома, напомнившего мне корабль из фильма «Амаркорд» Феллини, на встречу с ним выплывали герои одного провинциального города. Дом этот был поставлен дугой для сейсмоустойчивости, а может, для того, чтобы быть вписанным в ландшафт, главную особенность которого составляли сопки. И вот когда наступала ночь, сверху стоял на якоре этот «дом-корабль», и из многих окон его лился в нашу сторону неперебиваемый, прекрасный свет. И когда к трем часам ночи он почти во всех квартирах-каютах гас, еще оставался в зернах моего граната.
Так продолжалось несколько дней и ночей, пока однажды утром я проснулась позже обычного, зачитавшись рассказами Уэллса, и увидела, что мой гранат дает свой собственный свет, и он не отражает солнечный. Я отнесла его в ванную, и действительно, в полной темноте он светился бледно-малиновым светом. Своим светом.
Не знаю, почему, но я стала брать гранат с собой, каждый раз, когда уходила из своего временного дома. Вряд ли он мог пропасть, если вдруг в мою комнату зайдет хозяйка. Просто мне стало необходимо каждый раз держать его в рюкзаке как мое родное живое существо. Я стала успокаиваться, просто жить, не думая ни о чем плохом.
Но однажды ночью мой гранат разбудил меня. Вам странно это слышать, наверное, но один раз я проснулась от того, что он начал издавать какой-то сухой треск. Я взяла его в руку, и почувствовала, что он больно поцарапал меня. Будто вцепился в ладонь своими зернами, как зубами красная хищная рыбка. Интуитивно я отшвырнула его в угол, и сразу же, осознав свою вину, я бросилась и подняла его. Я стала класть его на свою подушку, но по утрам я стала замечать, что маленькие зерна обсыпаны и почему-то стала находить его в разных местах комнаты, пока однажды не нашла его спокойно лежащим… нет, обессиленно лежащим возле двери. Рядом была небольшая лужица крови.
В этот же день я бросилась к развалу, припоминая, что видела в том шкафу книги про Тернейский район, Сихотэ-Алинь. И мельком накануне я даже прочитала про какие-то удивительные аласные озера, образованные в результате разрушения вечной мерзлоты, и над тем, как террасированные поверхности хребтов здесь могут достигать двести метров над днищем речных долин. Господи, я сейчас болтаю все подряд, потому что места себе не нахожу, не знаю, что делать. Ведь этот гранат – единственное, что связывает меня с моим домом, но мне надо, надо его отнести туда, куда он так рвется. Здесь же на развале лежала старая геологическая энциклопедия Приморского края и я поняла, что родина этого камня действительно Синереченское месторождение, как и сказал мне тот продавец. Я прочитала, что в гранатовых скарнах встречаются многочисленные «пустоты» с друзами граната на стенах. Находят здесь и удивительный по цвету кварц с многочисленными вкраплениями игольчатого темно-зеленого актинолита. Но это меня уже не касалось.
Мне ничего не оставалось делать, как однажды сесть в автобус и ехать целых пять часов до таёжной деревни, где в трех километрах и был тот самый карьер. При приближении к Синеречью, гранат в рюкзаке стал оживать и биться, пульсировать, словно чье-то каменное сердце.
Бережно я достала его, как ребенка, и положила на ладонь, еще раз посмотрев, как сильно и ярко разгорается огонь в этих зернах перед нашим вечным прощанием.
Потом я положила его на землю и постояла еще немного, посмотрела в сторону чугуевской тайги.
...Это была первая ночь покоя после долгих мучительных месяцев и лет.
Стоит ли говорить о том, что утром я проснулась в своей постели дома, еще не веря тому, что все это произошло со мной. С радостью, легко я встала, и пошла, одетая в мою любимую старую пижаму, варить себе кофе. По пути на кухню я заглянула в шкаф в коридоре, и действительно, моя одежда висела здесь, и ботинки стояли чистые и сухие у порога. Все это сделала мама, догадалась я, но дома ее не было, она ушла, наверное, чтобы мне дать отдохнуть. На столе под полотенцем лежали свежеиспеченные блины. Достав джазве, я засыпала туда кофе, и почему-то сегодня решила положить туда пару кусков сахара, хотя обычно пью несладкий. И тут я увидела, что в коробке с сахаром почему-то лежат маленькие куски алебастра, того самого, что я привезла за полгода до войны из Луксора.Я стала вспоминать, как я, проезжая в автобусе по Луксору по западном берегу Нила, увидела в канаве нескольких пожилых мужчин, бедняков, которые занимались очень тяжелым трудом: в тюрбанах и измызганных, заношенных галобиях, они доставали и грязи куски алебастра, которые потом шли на фабрику. И из них потом мастера делали вазы или фигурки богов, головы Нефертити.
С ужасом я прожила этот день, так никому и, не позвонив из друзей, зная, что утром меня снова здесь не будет.
Измученая ожиданием, уснула я только под утро, ощутив его нездешний хтонический морок, перед очередной маленькой репетицией смерти.
Проснулась от толчка, но через секунду я поняла, что да, я все еще дома. И вспомнила, что мне приснились эти луксорские рабочие, с лицами древними, испещренными, как у строителей пирамид, достающие из жирной, родящей земли огромные куски алебастра, почему –то в белоснежных чистых тюрбанах и таких же сияющих чистых галобиях.