Дедушка

Буммммм!!!
Мяч ударил Пашу прямо в грудь и отскочил. Послышался смех. Паша оглянулся, заслонившись от яркого света. Он только что выскочил из полутемного подъезда во двор.
– Кошкин! – крикнул Витька Федоров и снова запустил в него мячом. На этот раз Паша рукой ловко отразил пас. – Сколько тебя ждать? Давай скорее в баскет, нам третьего не хватает! Ну?!
Так. Кто тут у нас, кроме Витьки? Лялька Богомаз из углового дома. А противники серьезные: Валерка Зуев, Генка-крокодил и Сидор. Эх, ну ладно!
И началось, завертелось, забегало-запрыгало.

Хрустит сухая трава под ногами.
Взлетает пыль.
Низким обиженным гулом отзывается на удары мяча щит с баскетбольным кольцом.
Ласточкой летает мяч из рук в руки.
Солнце моргает сквозь листву, тычет в глаза острой слепящей иглой, когда взлетаешь высоко вверх.
Хорошо!
Нет ничего важнее мяча в кольце. Непослушный, шершавый, твердый. Он сопротивляется, упрямо не хочет лезть в середину круглой пружинящей железяки. Хитро кружит по краю, не проваливаясь. Так НА тебе! Добить!

Пусть Зуев и Сидор старше, а Генка вообще качок. Но мы тоже можем! Мы победим!
Нет ничего важнее. Надо успеть. Надо спешить получить свою порцию рвущего воздуха в горле, шипящей струи воды из колонки, когда глотаешь, а вода льется в нос, заливает глаза. Надо спешить получить все свои царапины и ссадины – вот, кстати, ободрал щеку о чью-то пуговицу, – облазить все деревья. Спрыгнуть со всех гаражей, чтоб земля больно била по ступням. Ведь лето же!.

Длинная Лялька дает длинный пас. Паша Кошкин хватает тяжелый упругий шар – молнией ныряет под расставленные веером руки – уворачивается – взлетает – кольцо далеко, пас Витьке – есть!!! Два очка!
И все-таки мы проиграли. Ну и подумаешь! В следующий раз победим. Завтра. Хотя завтра – это бесконечно далеко. Как через год.
Странно: день тянется ужасно долго, а лето пролетает как одна минута. И тебе уже говорят: «Завтра в школу». Ужас! Но лето же еще не кончилось, вот сейчас все на месте, горячее солнце и зеленые деревья, как же так? Почему в школу? Хочется бегать, лазить, столько еще всего неисследованного.

Паша застыл. Ему вдруг показалось: он забыл что-то важное. Очень срочное. Что он мог забыть? Что-то же было. Сейчас...
Он бы вспомнил, но тут вышла из дому Наташа Мубаракшина. Со своим белым надменным лицом и длинными ногами, на которые хотелось смотреть. Смотреть на ее ноги Паша стеснялся. Он чувствовал в этом что-то стыдное. Но не в силах был оторваться.
Ноги сияли, как луна. Паша наклонился почесать лодыжку и украдкой посмотрел на Наташкины ноги.
– О, привет! – хмыкнул Витька, двоюродный Наташин брат. И тут же затянул обычную свою дразнилку. – Му – корова, баран, рак, шина! Получается – Мубаракшина!
Наташа не обратила на него внимания.
– Что же вы, мальчишки, – сказала она презрительно, – обещали засыпать бомбоубежище, а сами?

Она обращалась почему-то к Зуеву. Валерка в ее присутствии ни капельки не стеснялся. Он смотрел на ее ноги бесстыдными глазами, не отрываясь, и ухмылялся дурацкой жирной ухмылкой. Неужели Наташе нравится этот взгляд? Что общего может быть между нею и Валеркой? Он и читает-то с трудом, а Наташа пишет стихи. Чудесные стихи, между прочим. Паша однажды был у них в доме, Витьку уговорил пригласить, и Наташа читала свои стихи с надменным выражением лица. Потом сказала, что они «опубликованы». Паша смутно догадался: это значит – где-то напечатаны.

– Да ладно, – ухмыльнулся Зуев, – подумаешь, в баскет поиграли. Засыпем.
– А чего? – спросил Генка, напружинивая мышцы. – Зачем?
Он мало выходил во двор, все сидел дома – отжимал свою ржавую гирю, чтобы стать силачом, и ничего не знал. Посреди двора торчал полуразвалившийся вход в какие-то подземные лазы. Родители говорили – бомбоубежище. Его запирали, заваривали, но... В бомбоубежище повадились ночевать бомжи. Брезгливая Мубаракшина, проходя мимо, зажимала нос. И однажды потребовала у мальчишек, чтобы они засыпали бомбоубежище землей. Все тут же согласились, хотя Наташа и не спрашивала их согласия. Она и так знала, что каждый мальчишка с радостью выполнит любое ее желание.
На Генку махнули рукой, сказали «Надо!» и помчались за лопатами.
Мешок подтащили к узкому лазу. Взяли за концы, с трудом приподняли. Земля из мешка высыпалась вниз, в темный провал.
Зуев сплюнул, размазал грязь по потному лбу и сказал:
– От блин. Когда оно засыплется? Надоело! Полезем лучше в парк, черешню рвать.

Грубиян все-таки невоспитанный этот Валерка Зуев с пераллельной улицы, подумал Паша. Родителей у него нет, воспитывать некому. И вздохнул: вот его, Пашу, есть кому.
– Сами же решили засыпать дырку землей, – напомнил Паша Кошкин. – А потом землю дворничка разбросает по газонам, и негде взять будет.
На самом деле не сами, но про Наташу они по молчаливому уговору не вспоминали.
– Сами решили, сами и передумаем, – возразил Зуев. – А земли вокруг полно. Так что, рванули? Кто со мной?
Но вместо парка он подскочил к наклоненному дереву. Ствол его рос почему-то не вверх, а вбок.
– Лялька, Пашка, Сережка! – крикнул он и легко, как обезьяна, взбежал на дерево. – Кто пройдет без рук, тот со мной!
Они часто придумывали такие внезапные игры. Кто сможет спрыгнуть с абрикосового дерева на металлический гараж? И чтобы хозяин не услышал, не заругался. И еще – во дворе стада автомобилей, они как бизоны, – поохотимся на них? Между машинами осторожно прокрадывались, потом раскачивали-толкали лакированные бока. Бизоны начинали кричать своей сигнализацией, из окон высовывались хозяева и бешено орали на ребят.

А вот сейчас – пройтись по дереву. Они все, конечно, легко могли прогуляться по стволу на двухметровой высоте, и Лялька Богомаз с девятого этажа, и Сережка по прозвищу Сидор, потому что его фамилия Сидорук. Могли пройти, держась руками за ветки, могли и не держаться. Они выросли на нем, каждое лето устраивали тут игры, соревнования и тайные совещания. Зуев выкрикнул свой призыв просто как ритуал.
Ну и ладно, подумал Паша, не будем засыпать землей старое убежище. Пусть бомжи ночуют себе, жалко, что ли? Раньше оно спасало от бомб, теперь пусть поможет от бездомности. А Наташка что ж. Она редко из дому выходит.
Длиннорукий Сережка поскакал вслед за Зуевым и Генкой. За ним на дерево взлетела загорелая белобрысая Богомазиха. Вот уже они в самом конце, и Паша тоже, дерево наклонилось, спуская ребят вниз, на землю.

Паша помедлил и остановился. Ему снова показалось, будто он что-то забыл. Папа, кажется, просил помочь ему что-то нарисовать. Да? Или это было на прошлой неделе? Странно с этим временем. Что такое неделя? Семь дней? А что такое день? День похож на бомбоубежище: кажется, что у него есть дно, но в сторону идут проходы, и сколько его ни наполняй – оно не кончается. Так и день. В него вмещается катание на велосипеде, игры с мальчишками, книги, прогулка с собакой, опять игры-игры-игры. А потом бац – темно, а ты удивляешься, как же так, ведь только что, ну три минуты назад ты позавтракал и выбежал во двор, и сияло солнце.

– Ты чего? Эй, Кошкин! – крикнул Сидор.
– Да ну его, – сплюнул Зуев. – Погнали за угол, а потом в Софию.
– Не, я домой, – помотал головой Генка и пошел гирю свою поднимать.
Лялька Богомаз сказала:
– А там еще яблоки есть, в Софии. Я могу показать.
– Та найдем, – пожал плечами Зуев, и компания вышла на улицу.
Паша легко спрыгнул с дерева и побежал за ними. Забытое «что-то» смутным ветерком коснулось лица и отстало, осталось позади.
На углу бегущий Паша чуть не уткнулся в спины ребят.
– Слышь, – сказал он, – а что такое время?
– Ну и вопросы у тебя, Кошечкин! – сказал Сидор.
– А тебе сколько надо времени? – деловито спросила Лялька.
– Время, – задумался Зуев. – А! Я знаю. Время – это же тот часовщик в подвале! Давай его еще разок подразним? Пошли!
Они остановились возле старинного дома. Желтая краска потрескалась и чешуйками облетала с кирпичей.
Зуев приложил грязный палец к губам.
– Тише. Смотри, опять сидит.

Внизу, за распахнутым полуподвальным окном, в ярком круге света настольной лампы сидел старик. Мальчишки уже давно заметили его здесь и несколько раз дразнили. Старик был страшный: огромное темное лицо и нелепая седая борода, которая росла почему-то только на шее, не заходя на подбородок. И еще шрам на носу, отчего казалось, что у него два носа. Урод какой-то!.. В глазу его постоянно торчала черная трубка со стеклом, на столе валялись куски часов: стрелки, колесики, циферблаты. И еще вился дым – он курил. На краю пепельницы у часовщика постоянно дымилась сигарета.
Паша однажды рассказал родителям про старика. Мама удивилась, что в наш электронный век кто-то еще занимается этой дурацкой механикой. Папа, прихлебывая чай, заметил: «Ну и молодец. Вот гавкнется однажды вся твоя электроника, а механика останется». Мама тут же послала папу купить и вставить батарейку в часы в спальне. «А то каждое утро по привычке смотрю и пугаюсь – на них уже десять! Сколько раз я тебя просила».

Зуев пронзительно свистнул, старик за окном вздрогнул и уронил пинцет. А хулиганы хором затянули:
– На палубе матросы
Курили папиросы!
Один не докурил,
Собачке подарил!
Собачка побежала,
Начальнику сказала!
Начальник удивился,
В помойку провалился!

Это Зуев придумал. Так и сказал: это я сочинил. Стихи, как у Наташки. Паша и про стихи родителям рассказал, очень уж курящая-говорящая собачка его удивила. Но папа засмеялся и сказал, что никакой Зуев не мог такого сочинить: это очень старая дразнилка, папа ее еще в школе слышал. А мама заявила: «Набираешься всяких гадостей от Зуева своего! Не вздумай повторять!»
Напрасно Паша задумался. Старик вскочил и бросился к выходу, опрокинув стул, ребята рванули вдаль по улице и скрылись. А Паша не успел. Только он бросился бежать, как его схватили сзади за воротник и развернули.
Прямо перед собой Паша увидел страшное лицо старика и зажмурился изо всех сил. Сейчас ударит! Но старик не ударил, а хрипло сказал:
– Наконец-то хоть один попался.
В нос Паше Кошкину хлынула струя сигаретной вони.
– Что же вы, хлопцы? – неожиданно мирно спросил старик, и Паша раскрыл глаза. – Ну зачем дразнитесь? А? Делать вам нечего?
Паша рассматривал шрамы и обнявшую морщинистый овал седую бороду. «Как на фотографии писателя у папы на столе, под стеклом», – мимолетно подумал он.
Старик выпустил воротник Пашиной рубашки, видимо, не зная толком, что делать с этим смирным пацаненком.
– Нехорошо, – покачал он головой. – И стыдно. Работать мешаете. Эх, не уважает нынешняя молодежь стариков. Вот у тебя есть дедушка?
– А... Ой!

Пашу, словно электричество, пронзило воспоминание.
Мгновенное, полное и яркокрасочное.
Дедушка!!!
Папин папа, инвалид войны. Он лежит на кушетке в своей маленькой тихой комнате. Худой, длинный, ноги торчат из-под пледа.
Он лежит и стонет.
У него астма. И начался приступ. Нужно лекарство, альбутерол. Паша должен был мигом сбегать в аптеку, потому что альбутерол кончился. Потом налить в ингалятор, дед сделает несколько вдохов, и ему станет легче.
Вот что Паша безуспешно пытался вспомнить все это время!
Мама, уходя на работу, строго велела: «Деньги у деда в ящике комода, в верхнем. Лучше сразу возьми и сходи в аптеку. Я опаздываю, а ты все равно без дела шатаешься. Не жди, пока у деда приступ начнется».
А Паша срисовывал тигра из книги, увлекся и забыл. Дедушка начал задыхаться и сам успел достать деньги из комода, сунул их Паше, прохрипел на вдохе: «Скорее...» Повалился на кушетку и принялся со свистом стонать.

Противный страх выступил на коже колючими, как крапива, пупырышками. Это был совсем не такой страх, когда боишься высоты, идя по стволу дерева. Или когда прыгаешь на крышу гаража, или дразнишь старого деда в полуподвальном окне... И даже не такой, когда страшно в темноте, и по потолку ползают световые пятна от проезжающих машин, а тебе кажется, что это змеи.
Это был какой-то запредельный, парализующий страх. И еще отвращение от самого себя до тошноты.
– Что с тобой, мальчик? – с тревогой спросил старый часовщик. – Тебе плохо?
Уродливый старик участливо прикоснулся к его плечу. Слезы брызнули у Паши из глаз, в носу и горле стало тесно.
Он помчался в аптеку, не обращая внимания на визг шин и крики сердитых водителей.
Я убийца.
Дедушка, наверное, уже умер.
Из-за меня. Из-за того, что я забыл, заигрался с мальчишками, не купил лекарство.
Как это могло произойти?! Ведь я же выходил из дому с зажатой в кулаке бумажкой в пятьдесят гривен! Я же ярко представлял, как прибегу в аптеку, куплю и бегом назад, очень гордый тем, что ни мама, ни папа так быстро не могли бы принести лекарства, что они сейчас на работе, а я вот такой хороший, спасаю деда от астмы, и взрослые меня похвалят!
Как я мог забыть?! Что меня отвлекло? Неужели... Неужели я... Убийца, гадкий, отвратительный человек. Мерзавец, как в книжках пишут и в сериалах показывают. И подлец. Его не любят, от него все отворачиваются, когда в конце становится ясно, что это он во всем виноват. И от меня все отвернутся. Потому что дед лежит сейчас холодный и белый, и щеки его оплыли вниз, к подушке.

Паша Кошкин видел похороны прошлым летом. Несли гроб, он издалека заглянул, страшно испугался. Смерть. Тайна, ужасная и непонятная. Этот дурак Зуев, дразнясь, сказал, что из покойника теперь колбасу сделают. А у Паши потом поднялась температура, и он два дня не мог есть. И теперь не может есть колбасу.

Воспаленный Паша влетел в аптеку и увидел очередь. Это гибель. Никто его не пропустит. Никогда, ни за что. Он не умеет просить, чтоб его пропустили. И хотя мама говорит, что это очень просто, что люди всегда пожалеют, но... Паше всегда было ужасно стыдно.
Что делать? Что?! Стыдно-то стыдно, но если дедушка еще жив и ждет? Паша не понимал, сколько прошло времени. Может, много. Время вдруг сделалось врагом. Оно с коварной подлой ухмылкой, похожей на ухмылку Зуева, крало у Паши каждую минуту.
Он встал сзади последней тетки в очередь. Его всего колотило, он открыл уже рот, чтобы попросить. Как сказать? Дед умирает? Пропустите? Нелепо, стыдно.
Паша закрыл рот и вдруг рухнул на пол.
Несколько стоявших в очереди взрослых обернулись на шум. На полу аптеки корчился мальчик лет десяти, он с шумом втягивал воздух и рыдал, красное лицо его было мокрым от слез.
– Скорее, помогите ребенку! – крикнул кто-то.
Его подхватили подмышки, хотели приподнять, он сопротивлялся и поджимал ноги.
– Да что такое? – волновалась очередь. – Эпилепсия?
Из боковой пластиковой двери вынырнула девушка в белом халате, посмотрела на задыхающегося ребенка внимательно, подержала его дрожащую голову в руках.
– Это истерика, – сказала она и вдруг влепила ему пощечину.
– Что вы делаете! – возмутилась тетка.
– Спокойно, так надо, – ответил ей какой-то мужчина. – Сейчас...

Все это Паша Кошкин слышал как сквозь вату. Но почему-то дышать стало легко, спазмы уже не сжимали ребра.
– Чего ты плачешь, мальчик?
– Говори же, не бойся, что с тобой? Ну?!
– Альбутерол, – прошептал он, кривя пляшущие губы. – Дедушке.
Через минуту он уже несся домой с зажатым в руке лекарством. Так быстро он не бегал еще ни разу. Стены домов мчались назад, мелькали тени прохожих. Наконец крыльцо. Дверь подъезда. Дверь квартиры.
У двери он замешкался на секунду.
Если дедушка умер, я залезу на чердак. И спрыгну вниз. Закрою глаза и спрыгну. Это будет очень страшно, но убийцы жить не должны. Нельзя прощать.

Дед все так же лежал на своей кушетке, как вечность назад. И все так же ритмично стонал. Еле слышно, с присвистом.
Жив!!!
Деда! Родненький!
Паша налил лекарство в специальную белую трубочку, вложил дедушке в руку. Привычным движением тот поднес трубку ко рту, вдохнул.
Прошло несколько минут.
– Деда... Как ты?
Дед еще раз вдохнул лекарство и медленно встал, отбросив плед. Паше казалось, что он так сильно не радовался даже в свой день рождения, когда его задарили подарками. Даже на Новый год. Только почему все тело так болит?
Дед вышел на кухню, и Паша вышел вслед за ним.
– Такие вот дела, – сказал дедушка. – Такие дела, Паша.
И преспокойно принялся заваривать свой любимый черный чай. Включил маленький телевизор на холодильнике.
Паша ходил вокруг него. Паша был услужлив, как никогда: он подавал деду сахар и даже не шутил, что тот кладет пять ложек в чашку. Он вытащил новый непочатый пакет сухариков и насыпал их на блюдце.
А дед все молчал и смотрел телевизор.

Внутри у Паши была мерзкая черная дыра. Хорошо, что дедушка не умер. Но я-то все равно виноват. Вот сейчас он спросит, где я был, почему так долго ходил за лекарством. Что я скажу? Играл на улице?! Стыдно, ужасно стыдно!
Паша изо всех сил сжимал кулаки. Он ненавидел себя.
Но дедушка молчал и молчал.
Подлое время теперь тянулось, как расплавленный сыр в пицце, и умножало мучения мальчика. Вот наконец настал вечер, пришел с работы папа, потом мама.
Ага, вот кого он ждал, наверное. Чтобы пожаловаться на Пашу. Чтобы спросить: какого вы вырастили мне внука? Я умирал, а он играл во дворе в свои дурацкие игры и забыл обо мне!

Но дедушка молчал.
Родители поужинали и принялись пить чай в большой комнате, у большого плоского телевизора. Дедушка посидел с ними, и Паша, спрятавшись за спинкой кресла, все ждал позора. Каждая его мышца ждала позора и наказания, и от этого, наверное, болела.
Но никакого позора не наступало. Дедушка поворчал на политиков и попросил переключить, он их видеть уже не может. Мама потребовала свой любимый сериал, а дед заявил, что тогда уж лучше политиков смотреть, с кряхтением поднялся и ушел в свою комнату.
Паша ничего не понимал.

А что, если время... Это хитрое время... Что, если для деда оно прошло, как одна минута? Как проходит для Паши день, как проходит все лето. Но ведь это приятные вещи, а дед же страдал?! Значит, и страданий можно не заметить?
Загадка.
Ночью растерянный мальчик не мог уснуть, он весь дрожал. Ему хотелось выскочить из своего отвратительного преступного тела – и улететь. Наказания он придумывал для себя одно страшнее другого, но выходило все как-то мало. Наконец Паша не выдержал, встал и босиком прокрался в дедову комнату. На столе, как всегда, горела настольная лампа со старинным абажуром.

– Чего тебе? – спросил дедушка, откладывая газету. В очках он казался совсем древним стариком.
– Да так. А... Э... Может, тебе нужно что-нибудь?

Дед помолчал, вздохнул.
– Ничего мне не нужно, такие вот дела. Мне нужно, чтобы мой внук по ночам спал, а не бродил тенью отца Гамлета.
Паша хотел по привычке спросить, что еще за тень, но прикусил губу. Не надо теребить деда. А то еще вспомнит, и поймет все про него, про Пашу и про альбутерол.
Паша тихонько, на цыпочках прошел к двери и напоследок оглянулся.
Дедушка улыбался уголком рта.
А увидев, что Паша на него смотрит, подмигнул.
Ничего он не забыл. Ничего! Он все чувствовал, он все знает и помнит!
Дедушка не глупый. Герои дураками не бывают. Вон у него сколько орденов и медалей, на пиджаке не помещаются. Ничего он не мог забыть: ни войну, ни свою астму, ни Пашино промедление с лекарством.

.......
Но как же тогда... Неужели... Он простил?!
.......

– Я никогда не буду ничего забывать, – шептал Паша, лежа в своей постели и изо всех сил, до боли вонзая ногти в ладони, чтобы лучше запомнить. – Никогда и ничего важного. Не буду отвлекаться, пока не сделаю то, о чем меня попросили... Никогда. Ни за что.
Он шептал и шептал, все тише, тише, и что-то осушало его слезы, отпускало на свободу, давало легко дышать.
А приснились ему опять Наташкины лунные ноги.