И она тотчас же подставила мне свои губы, в то время как моя рука занялась ее грудью, а потом ненароком сама собою спустилась к ее лону. Вдруг она весело и радостно посмотрела на меня и облегченно вздохнула.
— Я рада, рада! Если бы ты только знал, как мне было больно и как я мучила себя — то сердилась, то грустила... Вчера я решилась заговорить, а сегодня сказала себе, что буду такой же упрямой и холодной, как он, а теперь… — И она сама обняла меня за шею и поцеловала. — Ты милый, милый! Во всяком случае, я люблю тебя!
— Не надо мне этих птичьих игрушек! — воскликнул я в ответ. — Это не поцелуи! Я хочу, чтобы твои губы раскрылись и язычок проник в мои уста!
И поцеловал — мой язык скользнул в ее ротик и нежно погладил ее лоно. Девушка покраснела, но сначала ничего не поняла, потом вдруг губы ее буквально запылали, и она почти выбежала из комнаты.
Я ликовал! Я знал, что победил! Впрочем, мне следует быть тихим и сдержанным, иначе птичка сбежит. При этом я был уверен в своей неотразимости.
Почти каждое утро проводил я со Смитом. Золотые часы жизни! Всегда-всегда прежде чем мы расставались, он показывал мне какую-то новую красоту или открывал какую-то новую истину. Он казался мне самым чудесным существом в этом странном, залитом солнцем мире. Я заворожено внимал его речам! (Странно! Когда мне стукнуло шестьдесят пять, у меня обнаружился такой же поклонник, каким был я сам для Смита, но которому тогда было всего двадцать четыре или двадцать пять!) Он познакомил меня с главными древнегреческими драматургами: Эсхилом, Софоклом и Еврипидом, и представил их мне в более ярком свете, чем это сделали до него английские или немецкие учёные. Он утверждал, что Софокл был величайшим драматургом, и благодаря ему я выучил все хоры из «Царя Эдипа» и «Эдипа в Колоне» даже раньше, чем полностью овладел древнегреческой грамматикой. Действительно, именно высшая красота литературы заставила меня выучить этот благородный язык. Обучая меня хорам древнегреческих трагедий, Смит всегда подчеркивал, что можно соблюдать меру и в то же время акцентировать основное голосом — фактически он сделал классический греческий для меня живым языком, таким же живым, как английский.
Одновременно он не позволял мне пренебрегать латынью: в первый же год общения с ним я знал стихи Катулла наизусть почти так же хорошо, как Суинберна. Благодаря профессору Смиту мне не составило труда поступить в университетский младший класс. Фактически, после первых трех-четырех месяцев работы я легко стал первым в классе, в котором занимался и Нед Стивенс, брат возлюбленной Смита. Вскоре я обнаружил, что Смит по уши влюблен в Кейт Стивенс, был пронзен, как сказал бы Меркуцио, голубым глазом прекрасной девицы!
Кейт была прелестна: чуть выше среднего роста, с тонкой округлой фигурой и самым привлекательным лицом — овальным, немного удлиненным, а не круглым, с изящными, совершенными чертами, освещенными парой превосходных серо-голубых глаз, поочередно восхитительных, задумчивых и притягательных, в которых отражался поистине необыкновенный ум. Она училась на старших курсах, а затем в течение многих лет занимала должность профессора греческого языка в университете. Мне будет что сказать о ней в другом томе этой истории, поскольку я встретил ее в Нью-Йорке почти пятьдесят лет спустя. Но в 1872 или 73 году ее брат Нед, красивый восемнадцатилетний парень, учившийся в моем классе, интересовал меня гораздо больше.
На старшем курсе среди прочих учился славный парень Нед Бэнкрофт. Позже именно он поехал со мною учиться во Франции. В то время Кейт Стивенс была помолвлена с Недом Бэнкрофтом, но уже было ясно, что она влюблена в профессора Смита, и мое откровенное восхищение Смитом помогло ей, надеюсь, как и ему, лучше понять друг друга. Бэнкрофт принял эту ситуацию с необычайным самопожертвованием, не потеряв ни дружбы Смита, ни дружбы Кейт. Я редко видел столь благородное самоотречение. Его добросердечие в этом конфликте вызывало восхищение, и я проникся к Бэнкрофту глубочайшим уважением.
Почти с самого начала у меня вызывал серьезное беспокойство тот факт, что Смит часто болел и вынужден был то и дело на день или даже два оставаться в постели. Что это за болезнь, определить никак не получалось.
Однажды в середине зимы произошло неприятное событие, свидетелем которого оказался Смит. Некоторое время он сомневался, как поступить, и решил довериться мне. Смит застал профессора Келлога, когда тот пытался силой поцеловать хорошенькую служанку Розу. Девушка отчаянно сопротивлялась, когда в комнату случайно вошёл Смит.
Я немного смягчил важность рассказа моего учителя, поскольку расхохотался. Мысль о старикане-профессоре, да еще и священнике, пытающемся силой овладеть юной девушкой, ничего, кроме смеха, вызвать не могла.
— Какой же он дурак! — таково было мое английское суждение.
Смит поначалу выдерживал американский высоконравственный тон:
— Подумайте о его измене жене в ее же доме! —воскликнул он. — А если разразится скандал? Если девушка расскажет об этом? А она непременно расскажет!
— Сомневаюсь, — успокоил я профессора. — Девушки весьма опасаются последствий от подобных откровений. Кроме того, одно ваше слово с просьбой защитить миссис Келлог от гнусных сплетен, гарантирует молчание Розы.
— Нет, я не могу просить ее о подобном! — растеряно пробормотал Смит. — Я не хочу вмешиваться в это дело. В первую минуту я сказал Келлогу, что после такого вынужден покинуть этот дом. А теперь не знаю, куда идти! Это слишком аморально с его стороны! Миссис Келлог действительно очень милая и порядочная женщина!
И тогда я впервые осознал коренное различие между Смитом и мною. Его высоконравственное осуждение такого пустяка показалось мне ребячеством, но, без сомнения, многие мои читатели сочтут такую терпимость доказательством моего бесстыдного распутства! Тем не менее, я ухватился за возможность поговорить с Розой по столь щекотливому вопросу и в то же время разрешил затруднение Смита, предложив ему поселиться у миссис Грегори. В то время такое решение казалось мне блестящим дипломатическим ходом — тем самым я оказывал добрую услугу и миссис Грегори, и профессору Смиту, да и самому себе. Смит ухватился за эту идею, попросил меня немедленно заняться этим делом и дать ему знать, а потом вызвал Розу.
Она пришла наполовину испуганная, наполовину сердитая. Я заметил это сразу и с улыбкой заговорил первым.
— Роза, — сказал я. — Профессор Смит рассказал мне о случившемся. Не сердитесь. Вы так хороши, что неудивительно, что мужчина помимо собственной воли может попытаться поцеловать вас. Лучше вините свои прекрасные глазки и губки.
Роза лукаво рассмеялась. Она пришла в ожидании упреков, а попала на сладкую лесть.
— Только одно беспокоит профессора Смита, любезная Роза, — продолжал я. — Эта история может причинить сердечную боль миссис Келлог. Она слишком слабый человек, и если эта история выйдет за стены дома… Ты должна молчать. Хотя бы ради миссис Келлог. Именно это хотел сказать тебе профессор Смит, — добавил я.
— Что вы! У меня и в мыслях ничего подобного не было! — воскликнула Роза. — Лучше я обо всем забуду. И вообще, мне, пожалуй, лучше найти другую работу. Профессор, вероятно, снова начнет домогаться. Я, конечно, дала ему крепкую пощечину, но разве это его остановит? — И она вновь рассмеялась.
— Я так рад за миссис Келлог, — со вздохом облегчения сказал Смит. — Если я могу помочь вам найти другое место, пожалуйста, скажите.
— Не думаю, что у меня возникнут с этим затруднения, — легкомысленно сказала Роза с оттенком неприязни к торжественности профессора. — Келлог даст мне хорошие рекомендации. — И юная шалунья двусмысленно ухмыльнулась. — К тому же я не уверена, что задержусь здесь даже на некоторое время. Сыта по горло этой работой. Давно мечтала отдохнуть. Да и мама зовёт домой.
— Где же ты живешь, Роза?
— На другой стороне реки, — ответила она, — по соседству с домом старейшины Конклина, где живет ваш брат.
Когда Роза ушла, я попросил Смита упаковать вещи и пообещал, что сниму ему у миссис Грегори лучшую комнату, профессору будет где разместить его библиотеку, и т.д., и т.п.
Я поспешил домой, чтобы выполнить свое обещание, а по дороге размышлял о том, как использовать мою услугу по отысканию хороших жильцов в интересах моей любви. Я решил сделать Кейт соучастницей доброго дела или, по крайней мере, вестницей хороших новостей. Поэтому, вбежав в свою комнату, я немедленно позвонил в колокольчик вызова. Мой расчет был на то, что придет Кейт. Так и случилось. Уже при первых звуках ее легких шагов меня затрясло от желания… А теперь я хочу описать чувство, которое тогда впервые заметил в себе. Я жаждал овладеть девушкой, так сказать, внезапно, изнасиловать ее или, по крайней мере, с наскока засунуть обе руки ей под платье и схватить красотку за попку и за <…> — за все разом. Но я не забывал и того, что девушки предпочитают нежные и вежливые подходы. Почему? Кто их знает, но в сказанном я уверен.
— Входи, Кейт, — строго сказал я. — Ты не в курсе, свободна ли еще лучшая спальня? Профессор Смит был бы не прочь переехать к вам. Конечно, если у меня получится уговорить его на переезд.
— Мама будет в восторге! — обрадовалась девица.
— Видишь ли, — продолжал я, — мне хочется услужить вам всем, чем могу. А ты даже не целуешь меня.
Она улыбнулась. Я потянул ее к кровати, толкнул на неё и, заметив ее испуганный взгляд, сказал:
— Дверь заперта, дорогая…
Почти лежа на ней, я начал страстно целовать Кейт, в то время как рука мая настойчиво продвигалась <…>. Великая радость — на ней не было панталон! Правда, поначалу она крепко сжимала ноги.
— Любовь ничего не запрещает, Кейт! — строго прошептал я.
И она медленно раздвинула ноги, слегка надув губки, но одновременно улыбаясь. Девушка позволила мне ласкать<…>
— Хочу видеть твою красоту всю, полностью!
И я задрал ей платье. О, какие ножки у нее были — воистину ноги древнегреческой статуэтки. Я не преувеличиваю. <…> Я склонился и поцеловал ее.
— Какой ты, однако! — воскликнула она и добавила: — Потому я и полюбила тебя. Остается только надеяться, что ты любишь меня хотя бы наполовину так же. Скажите, чего вы желаете, сэр, и я исполню все, что вы пожелаете!
— Я счастлив, что ты хочешь моей любви. Приходи сегодня ночью. Нам никто не помешает.
— Нет, после обеда я скажу, что иду гулять, а приду к тебе, дорогой! Днем все или отдыхают, или куда-нибудь уходят. Меня никто не хватится.
Мне оставалось только ждать и размышлять. Я твердо решил, что должен заполучить Кейт, сделать ее своей до переезда Смита. «Профессор слишком очаровательный, — думал я, — чтобы на него не положила глаз такая хорошенькая девушка». Но я боялся, что после того, как Кейт утратит девственность, она испачкает постель кровью. Да и боль причинять ей не хотелось. Поэтому я сходил в аптеку и купил шприц и баночку с охлаждающим кремом.
О, как затянулся этот обед! Миссис Грегори горячо поблагодарила за мою доброту ко всему их семейству (это показалось мне приятным, и несколько комичным!). Мистер Грегори последовал примеру супруги.
Наконец трапеза закончилась, и я поспешил в свою комнату готовиться. Сначала я запер наружную дверь и опустил жалюзи, потом осмотрел кровать, перестелил ее и разложил поверх полотенца… Чуть позже в щелку дверей просунулось прелестное личико Кейт, и девушка скользнула в комнату. Я сразу же задвинул засов и стал целовать ее. Девицы — странные существа. На Кейт был корсет! Конечно же первым делом она стянула его.
Я же поспешил овладеть <…>. Она было нахмурилась, но я быстро объяснил:
— Сначала это может причинить тебе небольшую боль, дорогая, и я хочу по возможности ослабить ее.
<…>
— О-о-о-о! — громким шепотом простонала она.
<…>
Когда я кончил целовать и восхвалять свою прелестную партнершу и отодвинулся, я пришел в ужас: вся простыня была залита кровью, капли крови попали на мои брюки. Бедра и ноги Кейт были покрыты багровыми пятнами, уродовавшими белую как слоновая кость кожу девушки. Вы можете себе представить, как мудро я поступил, подложив полотенца на ложе грядущего преступления. К моему удивлению, увидев итог наших игр, Кейт осталась невозмутимой.
— Сожги простыню, — сказала девица, — или брось ее в реку.
— Было очень больно? — спросил я.
— Поначалу очень, — ответила она, — но потом было такое наслаждение, что я забыла о боли. Я люблю тебя и даже не боюсь каких бы то ни было последствий. Я доверяю тебе, мне нравится доверять тебе. Я пойду на любой риск, только прикажи.
— Не думаю, что будут какие-то последствия. Однако ступай к раковине и воспользуйся вот этим шприцем.
— Я чувствую себя как-то странно: слабой-слабой, — пробормотала она, — даже не могу объяснить свое состояние — стою и дрожу, и все. Какое счастье, что я не ношу панталоны летом. Они бы сразу промокли.
Кейт быстренько подмылась. Окровавленные тряпки мы завернули в плотную бумагу, чтобы вечером избавиться от них. Я отодвинул засов, и мы стали болтать ни о чем и обо всем. Я нашел девушку умной и доброй, но невежественной и не начитанной. И все же она не была агрессивно глупа и желала узнать все о зачатии и о том, как рождаются дети. Я рассказал ей то же, что рассказывал миссис Мэйхью, и еще кое-что. В частности о том, что мужское семя состоит из десятков тысяч бесконечно малых головастикообразных животных — в ее влагалище и утробе именно эти бесконечно маленькие существа устроили гонку: они могли продвигаться почти на дюйм в час. Самые сильные и быстрые первыми поднимались туда, где в середине ее чрева ждала яйцеклетка. Мой маленький головастик, приплывший первым, сунул головку в ее яйцо и, таким образом, завершил свою работу по оплодотворению, погиб: любовь и смерть неразделимы. Любопытно было то, что этот неописуемо маленький головастик мог передавать все качества всех своих предков в определенных пропорциях; ни один религиозный учитель никогда не представлял себе такого чуда. Еще более любопытно, что живой зародыш в утробе матери проходит за девять месяцев через все главные изменения, через которые прошла человеческая раса за бесчисленные эоны1 времени в своем продвижении от головастика к человеку. До пятого месяца зародыш практически является четвероногим животным.
___________________________
1 Эон (др.-греч.) — многомиллиардный отрезок времени, длительный этап развития в философском понимании.
Я рассказал ей, что сегодня принято считать, что время, проведенные в утробе матери на любом этапе метаморфозы, в укороченном масштабе точно соответствуют изменениям, которые происходили с предками зародыша в далеком прошлом. Таким образом, первые пять месяцев зародыш является малюсеньким прямоходящим, двуногим животным, обезьяной, а оставшиеся три месяца он уже человечек в утробе матери. И процесс его развития соответствует почти одной трети всего непостижимо длительного процесса существования человека на этой Земле.
Кейт слушала, как зачарованная, пока вдруг не спросила:
— Но что делает одного ребенка мальчиком, а другого — девочкой?
— Здесь мы ближе всего подошли к закону противоположностей. Если мужчина сильнее женщины, то дети будут преимущественно девочками. Если женщина значительно моложе или сильнее мужчины, то потомство будет преимущественно мальчиками. Это подтверждает старую английскую мудрость: «Любой слабак может сделать мальчика. Чтобы сделать девочку, нужен мужчина!».
Кейт рассмеялась, и тут в дверь постучали.
— Войдите! — крикнул я.
Вошла чернокожая горничная Дженни с запиской.
— Только что была дама и оставила ее, — сказала она.
Записка была от миссис Мэйхью. Я сунул ее в карман и с сожалением сказал, что пора заниматься делами. Кейт извинилась и после долгого-долгого поцелуя отправилась готовить ужин. Я же прочитал коротенькую записку миссис Мэйхью.
«Восемь дней ни Фрэнка, ни вестей. Не губите меня: приходите сегодня. Если сможете. Лорна».
Я сразу же ответил, что приду завтра. Сегодня я устраиваю Смита в своем пансионе и чрезвычайно занят. Завтра буду обязательно. И подписал: «Ваш Фрэнк».
В тот же день в пять часов приехал Смит со своим скарбом. Я помог ему разложить книги и устроиться поудобнее.