Как часто вечерами, укладывая детей спать, Елена и Мендес бурно обсуждали их будущее обучение – отдавать ли их в школу или устроить школу на дому, где находить учителей и друзей, строить ли им отдельный дом или ограничиться внутренней перепланировкой. Мендес, не терпевший прежде в доме чужих людей, теперь готов был вытерпеть ещё нескольких педагогов. Благодаря Елене и детям дом его и так уже кишмя кишел живыми обитателями, со своими характерами и слабостями, своим норовом, разными голосами и привычками. А молчаливые и ко всему готовые, безотказные зомби, к которым он привык, были просто никакими. То есть, зависели от того, чем их наполнит он.
Елена и Мендес, едва Марии минул год, начали ревновать к ней друг друга. Няня Алевтина сердилась и пыталась не допустить баловства сверх меры. Но как определить, что такое баловство сверх меры для болезненного, неспокойного ребёнка?
И у Елены, и у Мендеса иногда вдруг возникло странное ощущение тревоги, чувство, что они не успеют передать Марии что-то очень важное.
В отличие от Виктора и Элеонор, Мария не выделялась яркой, притягательной внешностью, если, конечно, в таких малышах можно разглядеть будущих красавцев и сердцеедок.
Мария была похожа на обиженного мальчишку. Светлые глазёнки в глубоких, как у отца, глазницах не горели его огнём, а прятались от чужих взглядов. Нос с лёгкой горбинкой, напротив, гордо заявлял о своём существовании. Личико было удлинённым и худым, и только дивные Еленины губки горели, словно редкий цветок. Но - были всегда собраны в выпяченный комочек, строя недоумевающую, огорчённую мину.
Природа взяла понемногу от каждого родителя, тщательно перемешала, и, не продумывая предварительно конструкцию, просто бросила на полотно, словно горсть фишек или мозаичных фигурок, провела ладонью, чтобы разгладить, и на этом закончила творческий процесс. И хотя окружающие уверяли, что ребёнок «сто раз изменится», что ещё рано говорить со всей определённостью, что глупо в таком возрасте делать выводы о внешности, и что малышка обворожительна уже сейчас, Елена со всей определённостью материнской интуиции могла сказать, что Марии не суждено стать красавицей. И это заставляло любить её ещё сильнее.
Два беспокойных года пролетели стремительно. Канул в небытиё зной, следом за ним – освежающая осень. Близилось Рождество, затем нагрянет Новый Год и день рождения Мендеса, потом нахлынет весна, а с нею – двухлетие Марии. Решительный и знаменательный день. Мендес думал о нём едва ли не постоянно – и улыбался. У его детей будет достойное обеспечение!
Новый Год нагрянул, но пришёл он не с хлопушками, полными глупых конфетти, не с многочисленными приторными подарками и шумными, блистающими фейерверками. Неутомимый Дед в Красном колпаке явился в образе оборотня, фашиствующего молодчика, с одним-единственным подарком – но его хлопушка потрясла небеса, а каменные конфетти и пылающий фейерверк несли смерть.
Близился второй день рождения Марии. Мендесу не с чем было явиться к ней на поклон – где обещанная армия, готовая и защищать, и служить ей? Он пошёл на поводу у сомнений и жалости, на поводу у рефлексии и желания расслабиться, отдохнуть – вот результат.
Мендес много времени проводил с детьми, словно заряжаясь от них надеждой на новую жизнь. Глаза его лихорадочно горели, когда он рассказывал им сказки, но сказки получались взрослые и слишком безрадостные, арифметика – либо на вычитание хорошего, либо на прибавление плохого.
Елена с трудом терпела его мрачные настроения, Виктор пугал её. Она ждала его ласки – и боялась, но не страсти, а слёз. Хотела, чтобы он припал к ней и высказал наболевшее, а она бы его … не утешила, нет, не пожалела – а переубедила, воодушевила, воспламенила. И не желала стать занудной, поучающей, наставляющей, а придется. Она вдруг почувствовала себя много старше, такой умудренной, способной на большее, чем до сих пор вмещала её жизнь.
Несмотря на нервозность и бурлящий страх, она оставалась с детьми ровной, весёлой, оживлённой, её занятия с ними продолжались своим чередом.
Четыре с половиной года – это вам не шутка! Её близнецы запросто читали, учились рисовать буквы и цифры – было чем гордиться! И хотя сама Елена не была слишком терпеливым и упорным педагогом, а последнее время засиживалась за компьютером, но она обладала качеством, тоже не последним в иерархии внутренних ценностей – упрямством. И потом, это её дети! Им предстоит унаследовать Империю отца. Не беда, что империя дала трещину – восстановим! Не дадим ядовитым испарениям просочиться в щель!
Она с изумлением наблюдала, насколько они все разные. Алесин Александр был непоседлив, задирист, сообразителен, хитёр, он всё хватал на лету, но быстро переключался, ничего не доводя до конца. В нём ни капли не было от неторопливости, уравновешенности и незлобивости матери. Очарованная его энергией, Элеонор тянулась за ним, пытаясь подражать. Она была мягкой, доброй, послушной девочкой, лёгкой в общении, даже слишком лёгкой. Она единственная из всех никогда не доставляла излишних хлопот, но общение с Александром меняло её, и не в лучшую сторону, как казалось Елене: она становилась просто безалаберной, несобранной растеряхой, и вдобавок пыталась безобразничать.
Однажды, забывшись, Мендес и Елена целовались в детской, а, разомкнувшись, с удивлением и растерянностью обнаружили, что Александр, обхватив Элеонор, чмокает её в губы с самым серьёзным видом, Элеонор хихикает и ёрзает, а Виктор, насупившись, ревниво следит за ними, готовый разреветься.
Виктор-младший частенько оставался в одиночестве и занимал сам себя, не испытывая при этом видимого дискомфорта. Головоломки, мозаики, конструкторы – он мог копаться в них часами, забывал о еде, и Елене приходилось насильно отрывать его от этих напряжённых занятий, заставляя заниматься на детских тренажёрах. Она учила его лазить по лесенке, бегать по движущейся дорожке, спрыгивать со скамейки на маты, ходить на лыжах, плавать. Виктор и это всё проделывал так же серьёзно и сосредоточенно, словно составлял мозаику – хотя без особого желания.
Свои головоломки он быстро осваивал, и тогда они ему наскучивали – Елена заказывала снабженцам новые. Казалось, он был лишён чувства собственности или соперничества, и лишь Елена замечала решительный блеск в его глазах, когда она предлагала детям задание не только на сообразительность, но и на скорость.
По вечерам, перед сном, она сама читала им книжки – увлечённо, с выражением, в лицах, на разные голоса, устраивала кукольные представления, привлекая в помощники Геру, либо смотрела вместе со всеми мультики. Эти вечера она не променяла бы ни на что другое. Она – мать.
Прошло время детских игр, и она далеко не ребёнок. Хватит обращаться с ней, как с игрушкой - они равноправны! Сейчас, как никогда, необходимы были выдержка, хладнокровие, рассудительность, воля к победе – ей казалось, что всё это у неё есть. А у Виктора, напротив, остаётся всё меньше и меньше. Неужели она стала сильнее его?
Почему – стала? Она всегда была сильнее, только не всегда осознавала эту силу. Сила, и глубинная, и внешняя. Стержень. Как много, оказывается, он значит.
Она пыталась расшевелить Виктора в постели, вызвать бурю, которой уже не боялась, даже агрессию – только не расслабляться!
А в начале экстремального для Гростии января, в самые студёные дни, когда мороз скрипел, стонал, кусал и обжигал, деревья трещали, ледяной ветер выедал нутро, Елена поняла, что беременна, и что после ужасного взрыва это вряд ли можно посчитать за благо.
Кто виноват? Когда она забыла выпить таблетку, застигнутая Виктором врасплох, вовлечённая его страстью в беспамятство? Жаловаться было не на кого, да и не до вопросов было.
Эта беременность была искрой, подарком, отголоском счастливых, мирных, безмятежных дней. Елене сначала казалось, что она станет для обоих талисманом, оберегом от новых напастей: ну не может, не должно ничего случиться с ней и ребёнком, с их отцом – разве дети не угодны Богу, разве он не защищает невинность? Но это значило – вновь превратиться в курицу, спрятавшую голову под крыло, в страуса, зарывшего голову в песок.
Беременностью и детьми не отгородишься от мира и его бед, от напастей, от врагов, от несправедливости. Пора повернуться к ним лицом. Она не имеет права подвергать детей опасностям! В раздумьях и колебаниях прошло немало времени. И вот Елена отправилась в клинику Штофа, ранним утром, до обхода.
Как всегда, он перераспределил своих пациенток и принял её без проволочек. Штоф смотрел на неё и качал головой.
- Елена, ты взволнованна, под глазами – синяки… Что опять стряслось? Неужели…
- Ты сам знаешь. Я беременна, Генрих.
- Как неосторожно, как неосторожно! Только… я не могу понять по твоим глазам, хорошо это или плохо?
- И то, и другое. Я не знаю, что делать. Я в шоке.
- Это из-за взрыва в старом доме? – догадался Штоф. – Погоди, ты не спеши и не паникуй раньше времени. Ты уверена, что не хочешь обдумать всё ещё раз? Я уверен, всё уладится…
- Я уже всё обдумала! – отмахнулась Елена нетерпеливо, глаза её лихорадочно блестели. – Я не паникую оттого, что опять ношу ребёнка Виктора. Я бы хотела его, поверь, но…
- Ты плохо себя чувствуешь? – Штоф взял её за плечи повернул к себе. – В моей клинике мы сможем сохранить…
- Я боюсь, - перебила она.
- Чего? – Штоф нахмурился. – Рожать? Но тебе не впервой, и здоровье позволяет. Тебе что-то грозит?
- Я хочу этого ребёнка, Генрих, но боюсь сделать его несчастным. Я боюсь, что мы оба попадём в руки врагов. Я не имею права рисковать. У меня ужасные видения. Страшные сны. Может быть, это и есть предчувствие конца… - и она, не выдержав, зарыдала у него на груди.
Поражённый, растерянный, испуганный Штоф бережно держал её в своих огромных руках, гладил по голове.
- Если ты могла бы задержаться на два-три дня, я попробовал бы иголочки – когда срок невелик…
- Срок велик, Генрих, я слишком долго раздумывала. И у меня нет двух-трёх дней. Генрих, сделай это быстро, пожалуйста! – попросила она жалобно, утирая слёзы. – Я не хочу, чтобы Виктор знал. Ему будет больно…
И она оторвала лицо от мокрого халата и умоляюще посмотрела ему прямо в глаза. И Штоф сделал то, что не имел права сделать – поцеловал её сначала в лоб, потом – в оба мокрые, покрасневшие глаза, потом в кончик шмыгающего носа, нежно, бережно, легонько. И только после – в губы, потом – ещё раз, и снова - пока поцелуй не стал тем жадным, долгожданным, жарким, настоящим, а не шутливым, – и руки его сами собой сжимали её всё сильнее и сильнее, одна ладонь легла на затылок, другая скользнула вдоль спины. Штоф потерял голову.
- Девочка моя… Любимая, единственная… - шептал он, шумно дыша. Захваченная его страстью врасплох, Елена не могла сосредоточиться, собраться, сообразить, что происходит, и что ей теперь делать: она пришла всего лишь за помощью. Штоф перестал быть похожим на себя, теперь он пугал Елену – неужели все мужчины таковы, абсолютно все?
- Ну, пожалуйста, не уходи, - прошептал он в горячечном бреду. – Любимая, как я люблю тебя, знаешь, я никого в жизни не любил, ты одна, с самой первой секунды, как увидел… самая желанная… Не уходи, не бросай, я с ума сойду от тоски…
Елена почувствовала, как его широкая рука, лежащая на ягодицах, прижала её живот к твёрдой, алчущей плоти, ждущей своего часа – о, какой она будет ненасытной и обезумевшей! А, может, напротив – нежной и трепетной? Ну, довольно, она не жаждет это узнать. И она, собрав силы, оттолкнула Штофа – сначала оторвала руку от бёдер, потом толкнула в грудь.
- Генрих, что ты делаешь? Генрих, ты теперь не сможешь делать аборт! – сказала она скорее изумлённо, чем с упрёком.
Штоф опомнился. Он отпрянул, схватился за голову, сел на стул, снова вскочил, отвернулся к окошку. Руки его дрожали, всё тело тоже сотрясала дрожь, он не находил себе места, сгорая со стыда и желания – один раз сорвавшись, он останавливался и остывал очень медленно.
- Я был ужасен, прости меня, - глухо произнёс он. – Я просто… тормоза сорвало. Теперь ты можешь меня не уважать… или ненавидеть. Что одно и то же…
- Генрих, очнись, ради Бога, очнись! Мне не за что тебя ненавидеть, и ты прости меня – я сама оказалась недопустимо слабой, ты не виноват. Но, Генрих, я ведь пришла к тебе на приём. Ты нужен мне, как врач, как друг, я доверяю тебе. Я ведь в положении – ты ещё не забыл? Ты мне поможешь? Ведь поможешь, да? – Елене приходилось быть жёсткой и напористой.