Можно ли было назвать эту отдельно взятую семью счастливой? После всего, что случилось с ними? Этот вопрос задавал себе Фернандес, задавала Марта, Бет, задавали доктор Штоф, Пазильо, Алеся – и все прочие, окружающие их. Только Виктор и Елена ни о чём себя не спрашивали, ибо просто были счастливы вдвоем. Да, представьте себе, после всего, что случилось!
Это был апогей, взлёт, пик счастья. А счастье не бывает вечным, и с высоты так больно падать, можно разбиться вдребезги на самом дне, можно переломаться и потом молить о небытии от невыносимой боли, можно просто вмиг распроститься с жизнью от страха.
Пожалуй, эта счастливая полоса слишком затянулась, наверное, следовало ожидать молниеносного броска судьбы-змеи, удара из-за угла, внезапно свалившегося с неба кирпича. Или собственных мерзопакостных тараканов, мастерски мимикрирующих под священных жуков-скарабеев.
Бет продолжала нервничать, с трудом скрывала тревогу. Ей всё сложнее было удерживать зыбкое равновесие – но никто об этом не знал. Вести из штаба поступали порой путаные, порой – просто отчаянные. Она не могла разыскать ни одного напарника или добровольца. Альгис снова замолчал. Может, это раскол?
Ей обещали ещё несколько месяцев передышки – но сколько именно? Указание каждый раз было одно и то же: действовать по усмотрению. А как действовать, если поблизости – ни одного надёжного единомышленника! Кроме безнадёжно влюблённого Буравчика – но это уже из области сатиры и юмора.
Марта разрывалась между внуками и мужем. Пазильо вновь и вновь откладывал отъезд в Испанию, не желая её покидать. А Марта боялась оставлять Елену надолго – вдруг опять что случится, непредвиденное, нелепое, ужасное!
А пока всё идёт замечательно. Зять… то есть, Виктор, безумно любит детей, кажется, он даже стал много мягче и добрее. Не зря Марта старалась помирить с ним Елену. А собственно, что ей оставалось делать? Когда выхода нет, надо приспосабливаться к обстоятельствам. Тем более что это ещё не самые худшие обстоятельства.
И ещё – Виктор смирился с ненавистной ему зимой. Он устроил горки, сам лично съезжал с них с близнецами под мышками. И грустно, и смешно, и тревожно наблюдать за этой странной картиной. Нелюдим, мрачный, одержимый тип, которого – прости, Господи! – она порою считала просто не совсем здоровым душевно, катает детей, по очереди, всех без исключения, на плечах, или тащит за собою длиннющий «санный поезд».
Или – Марта содрогалась от ужаса! – он сажает их в снегоход, и мчится, разрывая целину! Значит, ему это нужно. А детишки сидят этакими укутанными, неповоротливыми чурбачками – маленькие глупышки, ещё слишком маленькие… Или ведёт с ними разговоры, похожие на лекции. Чувствуется, как Виктору не терпится увидеть их взрослыми, способными понимать его чересчур серьёзные речи. Ничего, всему своё время.
Тяжелее всего приходилось Фернандесу. Спокойная ли тянулась полоса, серьёзные ли проблемы – больше всего хлопот выпадало на его долю. Бухгалтерия, договора, снабжение, распределение обязанностей, вывоз мусора, захоронения, наём рабочих, коммунальное хозяйство… Фернандес в своё время был лаборантом в Толедской лаборатории Мендеса. На него и прежде взваливали самую черновую и неблагодарную работу, далёкую от научной. Но он не роптал. Он боготворил Мендеса, и был единственным, кто предложил свою кровь для экспериментов.
Когда Мендес удалился, Фернандес рьяно отрицал домогательства ученого перед лицом высокого начальства, не покривив душой. Хотя в глубине этой своей чистой души сожалел, что его божество не отвечает ему взаимностью...
А затем, освободившись от допросов и журналистов, наплевав на домыслы и грязные сплетни, приложил поистине невероятные усилия и проявил фантастические способности, пустившись ему вдогонку, заодно, удивив и самого себя. Он недолго уговаривал Мендеса, и стал его младшим помощником, а вскоре занял место Переса. Счастливо ли его божество? Фернандес не задумывался об этом. Ведь он-то точно был счастлив оставаться с ним рядом, пусть и в тени этого Великого Дерева. Он приносил реальную пользу, и неважно, чем занимался его кумир: искал ли панацею от болезней, или изобретал смертоносное оружие.
Тосковала и тихо завидовала беззаботности Елены Алеся. И не то чтобы та полностью бросила детей на Алесю. Алеся любила их не меньше своего богатыря-непоседы Александра. И не в том дело, что малышка Мария часто болела, капризничала и отнимала больше всего времени. Алеся вкладывала в детей всю душу, да и помощниц у неё теперь появилась куча – живи королевой! Алеся не занималась ни стиркой, ни уборкой, много гуляла, хорошо питалась… И – чувствовала себя одинокой и заброшенной.
Она вспоминала весёлую, бесшабашную жизнь на турбазе, свободу, бесчисленные вечеринки, разбитных подруг и неотвязчивых ребят, танцы по вечерам. Вспоминала походы в кинотеатр, жадные руки и жаркие клятвы Бояна, его смешные, колючие усы и буйные кудри, поцелуи на последнем ряду… Ей просто необходимо было в кого-то влюбиться – возраст требовал, и самым подходящим для этой роли был озорной, темпераментный студент-лыжник. Здесь, у Живаго, Алеся приметила лишь Фернандеса, и в отместку сбежавшему возлюбленному решила в него влюбиться. Только сам Фернандес об этом не знал.
Фернандес был полной противоположностью Бояну. Всегда подчёркнуто вежливый и обходительный, уравновешенный и деловой, подтянутый и красивый. Да-да, пусть никто не смеётся и не говорит о нём гадостей. Жаль, что он всегда озабочен и занят сверх меры. Но Алеся никогда не забудет, как он танцевал с ней прошлый Новый Год, как был нежен и внимателен, и поцеловал в щёку, прощаясь…
А Мендес и впрямь был счастлив. Настолько, что боялся верить самому себе. Он столько раз в жизни катился с крутой горы вниз, в самую пропасть, рискуя разбиться и остаться там, внизу, навсегда, не живым и не мёртвым, а потом стремительно взлетал к снежным вершинам, обманчивым, ненадёжным вершинам. С которых так страшно снова падать вниз. Судьба не зря снова подарила ему Елену, вырвав из рук Дракона мести. Теперь он не расстанется с ней никогда, не выпустит из рук. Она удержит его на вершине.
Мендес уже почти поверил в то, что роковой укол был случаен. Да, Елена была не в себе. Беременность, неуравновешенное состояние. Шок. Временное помрачение. Ему надо быть осторожнее, только и всего. Не огорчать. Только и всего. Они – две стороны одной медали. И эти стороны постоянно переходят одна в другую. Орёл становится решкой, решка превращается в орла. Круговорот. Он мечтал, чтобы она встала рядом с ним - соратницей, другом, бойцом. Обращался с ней, как с любовницей. Сделал женой и матерью своих детей.
А кем он сам был для неё? Этого Мендес до сих пор не знал. Как не знал, что же теперь с ней делать? Оставить все, как есть, или тянуть за собой, в свои заоблачные научные выси?
Виктор действительно ради неё смирился с зимой. Жаркая ли, иссушенная равнина его детства, по которой он быстрее ветра скакал на лошади с фермы деда. Или же снежная перина, покрывшая окружающий мир до самой благодатной весны, скупой на тепло, но богатой на краски, - какая разница? Ведь рядом была она! Рядом были его дети!
Он полюбил зиму. Он полюбил эти странные, дикие зимние забавы – снежки, лыжи, летящие наперекор ветрам, горки, пушистые сугробы, в которых, оказалось, так весело барахтаться.
А больше всего он любил посадить четырёх бутузов на красивые санки с деревянными полозьями и погремушками-колокольцами, и бежать в распахнутой, лёгкой шубе по длинной расчищенной дорожке, оскальзываясь и упрямо набирая скорость. Дети визжали и смеялись – а громче всех визжала и смеялась убегающая от кавалькады Елена, несущаяся вперёд так резво, что только пятки сверкали.
- У тебя ноги длиннее! – жаловалась потом она. – Я делаю три шага – ты один! Попробуй, убеги! Так нечестно!
Потом Мендес отпускал верёвку – и санки сами долго неслись вперёд по атласному, укатанному снегу, пока их задранный нос не врезался в сугроб на обочине. Иногда вся куча-мала вываливалась из санок в сугроб, и тогда Алеся бежала с другого конца аллеи и вылавливала детей, обтирала снег с разрумянившихся лиц, либо сама Елена валилась рядом с детьми в сугроб, устраивая весёлую кутерьму.
А иногда…
Иногда Виктор бросал «поводья», догонял, на лету хватал её в охапку, они падали в ослепительный до радужного блеска, до невероятной голубизны, снег. И тогда забывал обо всём. Он переворачивался, расстёгивал её пуховик, и она лежала на нём, как северная королева. Его шуба накрывала их сверху, точно звериная шкура – он ухитрялся вывернуться из неё, чтобы ничто не мешало обнимать возлюбленную, прижимать к себе с жадностью. Он целовал её раскрасневшееся, холодное, запрокинутое лицо сначала нежно, потом всё настойчивее и грубее. Он расстёгивал брюки, спускал с ловкостью фокусника. Его горячие руки забирались под свитер, приподнимали ягодицы, прижимая к себе, стягивали спортивные рейтузы до щиколоток. Он был неистов, неукротим и слеп от страсти – как первобытный Бог.
Его тело источало такой жар, что морозный воздух вибрировал вокруг. И Елена пугалась. Невольно вспоминался тот день, когда он поймал её впервые, безжалостно, жестоко, эгоистично, как был близок к тому, чтобы овладеть – хоть живой, хоть мёртвой.
Она невольно пыталась дёрнуться в сторону, ослабить хватку – но это было безнадёжное занятие. Только отнимало силы. Чем больше она трепыхалась, тем сильнее попадала под власть его губ, его рук, его бёдер, его плоти. Запутавшись ногами в спущенных трусах и рейтузах, руками – в рукавах и длинном шарфе, с шапочкой, слезшей на нос, отплёвываясь от снега, не в силах шевельнуться, она, всхлипывая, затихала и покорялась, пока волна не захлёстывала и не уносила и её тоже далеко от этих мест. И сугроб превращался в летнюю лужайку, а вернее – в жаркое поле битвы. И снег на лице таял, превращаясь в капли слёз…
Алеся подходила на цыпочках, с опаской, усаживала детей назад, на санки, успокаивала и увозила, изредка оглядываясь. Снова на горки, или домой, обедать.
- Ты не замёрзла? – всегда спрашивал Виктор жену после, словно с ним можно было замёрзнуть.
- Осторожно, я ухожу, – говорил он после, выбрасывая прямо в сугроб округлившийся, так ненавидимый им, презерватив – невероятная жертва, которую он приносил ради зимней забавы. В первую очередь помогал ей одеться – аккуратно и методично натягивал трусики, тёплые зимние брюки или рейтузы, разбираясь в их хитросплетениях ловко и споро, зашнуровывал её ботинки, заправлял рубашку. А его хозяин не желал успокаиваться и продолжал повелительно покачиваться, готовый к новому ристалищу.
И Елена гладила его, необузданного насильника, обманщика, обольстителя, умеющего дарить жизнь и отнимать покой. Потом Виктор одевался сам, галантно подавал руку, отрясал шубу от снега, приводил в порядок внешний вид – словно ничего и не случилось, но глаза хитро поблёскивали, говоря: «Всегда к вашим услугам, не хотите ли повторить?»
И они догоняли Алесю с детьми, и снова хватали их в охапку, кружили, играли, смеялись…
А поздно вечером Алеся рыдала в постели – так же неистово Боян владел ею, и с тех пор минуло почти четыре года.
Рождество и Новый Год прошли на взводе, разгульно, динамично, нескучно. Словом, в угаре. Неразрешимые вопросы остались неразрешимыми и неразрешёнными, все старались о них не думать, и тем более, не задавать ни другим, ни – в первую очередь – себе самим. Все, будто дети, торопились жить и наслаждаться жизнью в эту недолгую перемену. Бет подарила Мендесам на Новый Год диски с лучшими хитами Дона Гордона, и этот маленький подарок показался им самым лучшим и желанным. Виктор и Елена сидели в гостиной на ковре, окружённые ворохом фотографий и горой альбомов, под музыку Гордона.
Воспоминания о Греции, о самых лучших днях, танцах на берегу были прекрасны и романтичны. Их так хотелось повторить!