ХОЗЯИН
Огромным сочным апельсином солнце закатывалось за лес, и когда вершина самой большой ёлки зацепилась за его бок, из солнца вдруг брызнул яркий сок и начал расцвечивать снизу лёгкие облачка, переходящие от одного к другому. Сок этот сгущался на свободе и из золотистого становился красным и оранжевым, как будто там, вдали, разгорался пожар. Но Ванятку обмануть было невозможно. Уж он-то хорошо знал, что сначала вдали должен был показаться чёрный дым, а уж потом огонь, как это было года два назад, когда горела соседняя деревня.
Ванятка стоял, поражённый невиданным закатом, когда вдруг на горизонте показалась странная туча, которая, словно живая, быстро менялась в размере и по краям. Туча приближалась и стала теперь похожа на ветхую полупрозрачную тряпку, которой Сенька, его сосед, гонял голубей. Через минуту загадочная чёрно-серая тряпка вытянулась в широкую извилистую полосу и двинулась прямо на Ванятку. Теперь уже ясно было видно, что это вовсе не тряпка, а сплошные чёрные птицы, которые, сбившись в одну огромную стаю, пролетали молча над его головой.
- Фь-у-у, - свистнул Ванятка, - это сколько же пшена надо, чтобы их прокормить! Телеги две, наверное, не хватит.
Но тут он вспомнил, что мать давно уже велела ему накормить кур, тех самых двух старых и хромых кур, которые и яйца уж совсем почти не несли, но которых мать всё не решалась зарезать.
- Ма! – влетел Ванятка в избу, - Давай пшена. Пойду кур кормить.
- Эка! Пшена ему давай. Да было бы пшено, я б тебе первому из него кашу сварила, а не курям скармливала. Ты, вон, крапивки им поруби да покорми.
- Крапива жа-алится…
- Рукавицы надень. Уж не маленький. Соображать нужно.
Через короткое время мать услышала на дворе странные звуки. Выглянула и ахнула. Её Ванятка, разложив пуки крапивы на завалинке, отчаянно рубил их топором. От доски летели щепки вместе с остатками крапивы, а по двору, отчаянно кудахтая, метались иступлённые куры.
- Ванька, что ж ты делаешь, подлец ты эдакий? Всю скамейку изрубил. Да кто ж крапиву топором-то рубит? Ножом надо, ножом! Отца на тебя нет!
Немного смущённый Ванятка пробормотал:
- Так бы и сказала: «нарежь».
- Мал ты ещё мать учить-то…
Ванятка, вихрастый синеглазый мальчик семи лет, был единственным человеком в полуразрушенной деревне, кто не знал, есть ли у него отец или нет. За полтора года после войны потихоньку, по одному, в деревню возвращались мужики, кто целый, кто увечный. В несколько домов пришли бабам похоронки. И только Наталья, ваняткина мать, не имела о своём Григории ровно никаких известий. Хозяйство давалось ей трудно, и под этим предлогом стал к Наталье наведываться Евдоким, вдовец. Наталья вела себя настороженно, на лесть не поддавалась, частично потому, что ещё верила в мужнино возвращение, частично потому, что видела, как часто Евдоким прикладывается к спиртному.
И однажды, когда он пьяный ввалился в избу и потребовал снять с него сапоги, Ванятка бросился к матери наперерез и закричал:
- Ты что, его слуга, что ли? Не снимай, мамка, пусть в сапогах дрыхнет!
Мать удивилась, но в глубине души и порадовалась, что сын не даёт её в обиду, хоть и маленький. А Ванятка после этого никого из мужиков не стал во двор пускать.
- Прямо, как пёс цепной, - жаловалась Наталья тётке Глаше. – Подождёт, когда кто забор починит или трубу прочистит и начинает свою песню: « Ты бы, дяденька, уже шёл к себе домой. Мы с маманькой спать собираемся ложиться». И глаз не спускает, пока тот не уйдёт.
- Ты уж слишком воли много ему даёшь. Что он понимает-то? Не мужик ещё, вот и не понимает. Тоже мне – хозяин.
Всерьёз или в шутку, но за Ваняткой это прозвище «хозяин» осталось. Не обидное совсем, а наоборот, уважительное, и Ване очень нравилось. Грудь у него пошла колесом, какой-то басок появился, да и в самом деле, хоть его никто не учил, рука стала твёрже и более спорой. Он натаскивал в дом хвороста, чинил, где мог, прогнившую стену сарая или менял дощечку в заборе, собирал грибы, ловил рыбу и копал, наравне с матерью, картошку, да так зорко в ямку смотрел, что ни одна картофелина, хоть с горошину, от его глаза не могла упрятаться.
В школу он не ходил, потому что в деревне её просто не было, а читать по буквам учился у голубятника Сеньки, который, хоть и умел читать, в деревне слыл лентяем и «буржуем». Читал Сенька одну и ту же книгу – «Робинзон Крузо», которая неизвестно каким образом оказалась ещё до войны в его доме. Работать Сенька не любил и не работал, а гонял только голубей и мечтал стать настоящим пиратом. Был он с виду прост и безобиден, но за всем этим крылась какая-то хитрость, как у толстого домашнего кота, которому лень было ловить мышей. Белобрысый, совсем без ресниц и с красными глазами, Сенька был прожорлив, держал себя барином среди немногочисленной местной детворы, и на голубях неплохо наживался.
Всякий, которому не терпелось минут пять погонять голубей, должен был приносить ему дань – лепёшку или морковку, украденную у матери, яблоко, гвоздь, а главное, папиросу. Папироса стоила дорого, за неё голубей можно было гонять дольше. Сенькин отец, такой же белобрысый, как сам Сенька, но только с ещё более красными глазами, вернулся с войны совсем больным и слабым и на Сеньку никакого влияния не оказывал, а у матери, обожающей сына, находился под каблуком.
Читал Сенька плохо и совсем неинтересно, по слогам, но содержание книги знал хорошо и в основном рассказывал, а заодно учил читать Ванятку. Показал как-то раз ему две буквы – «р» и «о» и велел малышу искать эти буквы во всей книге, посулив назвать другую букву только когда Ванятка дойдёт до последней страницы. Это его устраивало и давало возможность не тратить силы на обучение. Чтение «Робинзона» оказывало на Сеньку и Ванятку совершенно разное действие. Сенька в глубине своей буржуйской души мечтал только о Пятнице, который подчинялся бы ему беспрекословно, а Ванятка втайне мечтал стать таким же сильным, упорным и сметливым, как Робинзон.
- Эх, - говорил он, - оказаться бы мне на необитаемом острове, я бы им всем показал… Только где этот остров возьмёшь-то?
- А вон, - однажды предложил Сенька, - на нашем острову чем плохо? Только ты там и трёх дней не выживешь.
Посреди реки, около которой стояла деревня, действительно, был небольшой островок. По погожим дням оба на лодке переезжали на него ловить рыбу и поваляться у воды на песке. Рыба почти не ловилась, а долго валяться Ванятка себе не позволял, потому что боялся, что без него в дом проберётся Евдоким и поселится у них окончательно. Зорко следил Ванятка за матерью, чтобы Евдокима не приваживала. Однако замечание Сеньки, что ему, Ванятке, и трёх дней на столь знакомом острове не выжить, мальчика заметно укололо. Вся его мужская гордость и упрямство восстали против такого подозрения.
- А вот спорим, проживу, - в запале прокричал Ванятка. – Спорим, проживу!
Хитрый Сенька, глядя на Ванятку, захотел сразу за его счёт поживиться и тоже крикнул:
- На что?
- А на что хочешь!
У Сеньки сразу перед глазами мелькнул заветный компас, который ему не раз показывал Ванятка.
- А на компас давай!
Ударили по рукам – отчаянный Ванятка, выросший в безотцовщине, и хитрый Сенька, презиравший своего слабого отца. Договорились, что завтра же Сенька на лодке перевезёт на остров Ванятку, а тот будет жить совсем безо всего и голоса три дня подавать не будет. Но если закричит раньше, то компас уже будет Сенькин. На следующее утро, когда ещё над рекой стоял густой туман, Сенька перевёз Ванятку и оставил его там одного одинёшенького. Ванятка был не робкого десятка, остров ему был знаком, слава Робинзона Крузо кружила голову, и мальчишка сразу принялся за обустройство жилища. Нарвать лапника труда не составило, и вскоре на берегу возвышалось ложе, на котором предстояло провести три дня. Однако к полудню захотелось есть, а ягод на острове почти не было.
Ванятка занялся рыбной ловлей. Он сразу отмёл мысль об остроге из-за отсутствия материала и стал ловить мальков своей рубашкой. Соорудив из неё подобие мешка с завязанными рукавами, он стоял на прогреваемой части речной воды около берега, раскинув руками свой сачок, и терпеливо ждал, когда хоть какая-нибудь рыбёшка туда заплывёт. Но рыбка не шла. Солнце палило спину нещадно. Ванятка поплавал немного, а потом опять, растопырил в воде руки и ноги в тщетной попытке поймать рыбу. Часа через полтора он стал сердиться на упрямую рыбу, спокойно себе плавающую совсем под носом, и стал бросаться со своей рубашкой на стайки мальков. Но рубашка только громко хлопала воздушным пузырём по воде и пугала рыбу.
Совсем забыв о Робинзоне и уступая только страстному желанию положить что-нибудь в рот, Ванятка пристроил по течению свою рубашку, закрепив её на воткнутых глубоко в песок палках, и отправился вглубь острова в поисках чего-нибудь съестного. Вскоре наткнулся на знакомое кострище, где когда-то пекли картошку, но муравьи не оставили там и шкурки от картофелин. В глубине острова роились кусачие комары, и Ванятка, отмахиваясь от них изо всех сил веткой, готов был расплакаться. Что-то в душе его подсказывало, что прожить здесь три дня, не подавая голоса, не так-то просто. Две сыроежки его слегка взбодрили, потом вылез подберёзовик, который тоже отправился в рот, несколько мелких ягод дикой малины и чуть-чуть костяники.
Ванятка, привыкший к голоду, немного ожил и вернулся к реке, в которой по-прежнему, дразня его, играли в воде с тенью от рубашки маленькие рыбки. Мальчик вспомнил, что когда-то они с другими ребятами на противоположном берегу острова ловили раков, и отправился туда. Обгоревшая под солнцем и покусанная комарами спина отчаянно болела и чесалась, пока Ванятка не добрался, наконец, до рачьего царства. Опять вода на время залечила спину, но раки тоже куда-то попрятались.
Ванятка в их поисках отчаянно водил руками под корягами, топтался в нетопком иле, но раков как не бывало. И вдруг, наконец, увидел синюю спинку маленького, как будто уснувшего рака. Ваняткина рука протянулась, схватила быстро эту спинку, но вытащила только никому не нужный панцырь, от которого противно пахло. Уставший, голодный и порядком расстроенный Ванятка побрёл к своему лежбищу. Солнце клонилось к горизонту. Становилось прохладно. Но вскоре эта прохлада сменилась ощущением невероятного холода, желанием залезть куда-нибудь под одеяло, поближе к печке, надеть валенки, натянуть на голову мамкин ватник.
Ваню колотил озноб, его зубы непроизвольно бились друг о друга, голова кружилась, и мальчик потерял ощущение реальности. Он видел, как в его рубаху залез Евдоким, хищно оскалившись, как щука, как Сенька перелетал через океан на компасе, держась руками за стрелку и поворачивая её, как руль, в разные стороны. Было темно, но совсем не страшно, потому что мальчик потерял сознание.
Он не видел, как по берегу мечутся люди с огнями, не слышал, как они кричали на все голоса: «Ваня!», «Ива-ан!», «Мальчик мой!», как теребят Сеньку: « Скажи, куда он делся. Знаешь ведь, небось?». И не видел, как Сенька показывает на остров.
Очнулся Ванятка в совсем незнакомом, каком-то совершенно белом месте. Над ним склонилась мужская голова в очках, с коротенькой бородкой.
- Ну вот и ожил, - сказала голова, - а вы не верили. Не-ет, наш мужичок жилистый, обязательно должен выжить. Так, что ли, Иван?
- А вы кто? – слабо прошептал Ванятка.
- Я-то? Доктор я. Ну спи, спи. Сон, он полезный. Спи, брат, пока есть возможность.
Домой из города Ванятку привезли на телеге уже поздно осенью. Вёз на своей лошадёнке, старой, как и её хозяин, дед Егор. Дорога, наполовину в замёрзших на утренниках буграх, была жёсткой и неуютной. И Наталья, поддерживающая остриженную ваняткину голову, только и причитала:
- Дедушка, ты бы полегче, что ли. Нельзя ему трястись-то, голубчику. Итак уж одни кости. Неровен час, растрясёшь, опять разболеется сердечный.
- Да куда ж легче? Ты посмотри, как кляча-то плетётся. Ведь пешком, и то скорее. Она у меня лошадь понятливая, обходит, где надо. У ей у самой ноги, глядишь, ревматические…
Наталья вздыхала и думала, как-то её дорогой Ванятка теперь дома распорядится? Евдоким не давал ей прохода, торопил объединиться. Даже выпивать стал меньше. Но Наталья отвечала, что пока сын в больнице, об этом и речи не идёт. Ходила в церковь вёрст за двадцать пару раз пешком, ставила свечку «за здравие», и всё думала, какая у неё жизнь не устроенная и ваняткиного решения ждала терпеливо и покорно, поскольку он один в её жизни мужчиной оставался.
Дома мать к Ванятке никого не пропускала. Пусть, мол, отлежится, отдохнёт от болезни и не тревожится. И как могла, кормила его, отрывая от себя последний кусок.
Однажды в окно к нему постучал Сенька. Он размахивал руками и кричал что-то за стеклом. Ванятка, как ни слаб был, сполз со своей кровати и открыл окно.
- О, здорово!- зашумел Сенька. – А я за компасом!
- За каким компасом?
- А который ты мне проспорил.
- Ничего я тебе не проспорил. Мне мамка сказывала, что ты нарочно всех на остров привёл меня искать, и меня взяли сонного.
- Да ты чего, Ванька? Да если бы не я, умер бы ты там уже давно. Так что давай компас-то.
- Подавись ты им! – сердито ответил Ванятка и полез за заветным компасом в свой сундучок под кроватью.
Сенька, глазом не моргнув, выскочил обратно в окно.
Осень подходила к концу. И тем дороже оказывались минуты, когда вдруг из разрыва между бродячими тучами, обременёнными невыпадающим ещё снегом, проникали на землю солнечные лучи. Все старики и кошки вылезали из домов на улицу погреться напоследок перед зимой. Не грелись лишь бабы, все свои силы бросавшие на последние осенние работы.
Ванятка, пообещавший матери починить прогоревшую ручку ухвата, сидел на крыльце и тщательно обтачивал ножом конец толстой палки. Работа оказалась не слишком простой – то обтачивалось недостаточно, то слишком много, и тогда ухват не держался. Палка понемногу укорачивалась и приводила Ванятку в отчаяние. Он и не заметил, как в калитку прошёл высокий худой человек в полинявшей гимнастёрке, с солдатским мешком за плечом.
- Ишь ты! – удивился человек. – Ты кто ж такой будешь?
- Хозяин я, - деловито ответил Ванятка.
- Хозя-яин, - протянул солдат. - А как звать тебя, хозяин?
- Иван я. А ты, дяденька, кого ищешь?
- Гавриловых ищу.
- Ну я – Гаврилов.
- Не-е. Я Наталью Гаврилову ищу. Она ведь здесь живет? Где она?
- Ну здесь, - ответил Ванятка. – Накой она вам? Если вы свататься пришли, так нам этого не надо. Всякий свататься норовит! А мы с мамкой и без мужиков хорошо живём. Так что сразу и поворачивайте.
- Уж больно ты суров. А отец у тебя есть?
- Не-а. Я без него родился, а он не вернулся. Один только я за хозяина остался.
- Так ты что, сын мне, что ли? Может, в дом по этому поводу пустишь?
- Чего захотели! Вот мамка придёт, тогда и решим, пускать или не пускать.
В это время с улицы раздался женский, в котором было что-то Ванятке неведомое, крик, и во двор влетела Наталья. Но у самой калитки она вдруг остановилась, прижала обе руки к горлу и застыла, не способная поверить в чудо, которого столько лет ждала.
- Гриша? – полувопросительно тихо произнесла она, но тут же сорвалась с места и бросилась ему на шею. – Гриша, Гришенька! Вернулся! Господи, да как же это? Где ж ты столько времени был? Ваня! Ванюшка, это ж твой отец пришёл. Господи, радость-то какая!
Григорий обернулся к Ивану:
- Ну что, пустишь, что ли, в дом, хозяин?
Ванятка с высоты крыльца, на котором сидел, посмотрел на солдата, на чьей груди сверкали ордена, смерил его взглядом и деловито произнёс:
- Ладно уж…Тогда проходите.