Бывший экспедитор Ермолаевской продовольственной базы, а в данный момент обычный сельский пенсионер Яков Назарыч Зубов после очередных удачных выходных, уже как вторые сутки без памяти валялся на продавленном диване в одних заношенных до дыр трико и выцветшей тельняшке, и на всю избу тяжело вздыхал.
– Ох. Опять не поберегся. Снова все выходные коту под хвост. Надо, как-то с этим неблагодарным делом завязывать. А то вот так и вправду раньше срока помрешь.
В неуютной, прокуренной махоркой комнатенке помимо непротрезвевшего еще толком старика находился его десятилетний внук Максим. Родители мальчика умчались рано утром с приятелями на двух мотоциклах по рыжики в лес, и велели деду за ним присмотреть.
– Деда, а ты чего так часто пьешь? – устав сидеть в тишине, поинтересовался конопатый с каштановыми волосами мальчишка, как только увидел, что дедушка на доходе полудня, наконец открыл глаза.
– Чего тебе надо? – не расслышал спросонья Яков.
Расставив на самодельной фанерной тумбочке друг напротив друга в две ровные шеренги разноцветные фигурки пластмассовых солдатиков, Максим повернулся к дедушке и чуть громче повторил свой вопрос.
– Я спрашиваю, почему ты все время, так много пьешь? Ты же уже не молодой.
– Ах вон ты о чем. – заерзал на спине Назарыч. – Тоже мне, контролер, какой выискался. Сопливый ты еще, мне такие вопросы задавать с подковыркой. Ты бы лучше папашу своего непутевого так сторожил, чтобы он, где по пьянке хребет себе не свернул. А я, как-нибудь без тебя тут разберусь. Сено корову не учит. Аааа, пчииих… Ой, Господи. Расчихался. Будь, дядя Яша, здоров.
Максимка мигом перевел взгляд на свое игрушечное войско, и что-то нечленораздельно пробубнил про себя.
– Никак обиделся на меня, салага? – заметив испортившееся настроение внука, уже более мягким, едва ли не бархатным тоном, шутливо сощурился дед. – А че мне еще на пенсии делать? Лапти плести? Вот я и газую мала-мала. Имею полное, законное право. Я ведь, Максим Гаврилыч, свой век уже почти прожил. Чую скоро накроете меня покрывалом с кистями. Да, милок. Никуда от этого не денешься. Все люди, как и техника, имеют свой пробег. Если, не дай Бог, со мной, что случиться, то скажешь родичам, что погребальное белье в чулане в сундуке. Если, конечно, моль его не съела. Хе-хе-хе. Я вот, только об одном переживаю, хватит им два ящика Столичной, чтобы на славу помянуть меня, или еще бутылок десять докупить на всякий пожарный? А чего? Я не прав, что ли? Запас карман не тянет. Гулять, так гулять. Нет. Наверно, надо все-таки посетить сельмаг со следующей пенсии. Надо. А то потом им в столовой допинга не хватит, а я на том свете буду от стыда краснеть. Возьму еще бутылок десять. Не хочется опростоволоситься-то перед людьми.
– Ты прямо, как твой сосед, дядя Гоша у нас? – от всех этих странных разговоров оживился Максим.
– Ага. Угадал. Точная его копия. Тот тоже всю жизнь закладывал безбожно, и думал, что двужильный, а в итоге ушел раньше меня.
– Год назад же умер кажется? Да?
– Кто? Жорж-то?
– Да.
– И что? Какая теперь разница, год, или два?
– Как это какая? Сосед же твой, как никак.
– Ну, умер, и умер. Я че теперь, должен все числа на календаре запоминать? Хм. Тоже мне, журавль. Ну, и умер. Хм. И черт с ним с шакальем. Зато лишний раз теперь здороваться не надо будет, прятаться от него.
– Здороваться не любишь?
– Да ну, их. Еще руки марать.
– Странно.
– А че тебе странно, мухомор? Хм. Не люблю я все эти телячьи нежности, Максимка. Толку-то от них? Тут ведь поздороваться мало, надо ведь еще о чем-то толковать. А на какую тему мне с ними беседовать? О чем? О погоде, о природе, о политике? Так это не интересно, пурга. А на личные темы, я с ними говорить не собираюсь. В свою душу-то я все равно чужого никого не запущу.
– Чего-то ты на него бочку катишь, дед. А? Сознавайся, давай. Чем он тебе не угодил?
– На кого качу? На Жорку, что ли? А потому, что я кретинов с детства не люблю. А он кретин. Самый первостатейный. Доказать тебе? Нет, доказать? Все ведь нормальные люди по весне одну бадью картошки посадят, потом по осени десять соберут. Этот же ботаник доморощенный, три ведра посадит, потом только на жареху, дай Бог, наскребет. Все у него неладно было. Хоть и работали мы с ним вместе, и даже жили по соседству, а все равно он был профан. У него сроду руки тряслись, как у контуженного. Сколько его помню, все время ходили ходуном.
– Это из-за чего?
– Руки-то тряслись?
– Ну.
– А он у нас шофером погрузчика на складе работал. Однажды решил на своем электрокаре колесо разбортовать. Ковырялся, ковырялся с монтировкой, и у него покрышка, как взорвется, да как отоварит его диском по пустой голове. Без сознания валялся минут двадцать, пока грузчики в курилку не пошли. После этого случая, он всех врачей в области проехал, всех хирургов знал в лицо.
Мальчик неподвижно слушал интересные дедушкины истории и про себя удивлялся.
– У меня вон шурину, нашей покойной бабушки Прасковьи братцу, восемьдесят четвертый год идет. Так он тоже, как ему лишняя капля в глотку попадает, так сразу же помирать собирается, идиот.
– Дедушка, а ему-то, чего спокойно не живется? На пенсии ведь давно.
– А кто ж его знает, чего нам всем спокойно не живется? Говорит, будто бы устал. У него на самом деле очень тяжелая судьба. Врагу не пожелаешь. Лет тридцать тому назад он единственного сына потерял. Тот на мотороллере разбился. Пьяные ехали от девок, и улетели в кювет. Главное штука, у друзей ни одной царапины, а он один наглушняк. Так ты знаешь, когда он разбился, у них мать сразу же сошла с ума. Им, как из морга сообщили, что их Левушка расшибся всмятку, она тут же взяла в руки игрушку, внукову машинку, и давай ее по паласу взад-вперед катать. Жуткое, я тебе скажу, дело, родителям ребенка потерять. Не дай Бог. Беда, страшнее не придумать.
– Еще какая, дед, беда.
– А ты, как думал? Шутка, что ли? Катастрофа.
– Тьфу-тьфу!
– Да, милый мой. Тяжелая у шурина житуха. Не приведи Господь. Мало того, что у него одна нога короче другой на несколько сантиметров, так его еще недавно собаки покусали. За сельсоветом возле продуктового киоска бездомная свора живет. И вообще он весь, какой-то хворый. Как лишнего накатит, так сразу помирать готов. Хватит, говорит, уже до тошноты всего нагляделся, другим пора дорогу освобождать. Тут недавно он лег в областную больницу, ему самый главный доктор еврей сустав в паху менял, и вдруг резко передумал помирать. Ага. Представляешь? Приехал домой, и нашим курвам любопытным рассказывает, якобы рядом с ним в реанимации девяностолетняя старуха оказалась, тоже после операции на лодыжке. Он поглядел со своей кушетки, как она за эту жизнь цеплялась, и сразу же свое отношение к смерти изменил. Вот видишь? Как говорится, нет худа без добра.
Старик кое-как достал откуда-то из-за боковины дивана закопченный алюминиевый чайник, наполненный наполовину кипяченой водой, и сделав из него несколько добрых, спасительных глотков, прокряхтел.
– Ты, главное, давай, учись. А не со своими солдатиками тут вошкайся. Побольше хороших отметок получай, четверки, пятерки, да и тройки сгодятся, чего греха таить. Ты ведь не профессорских кровей. Главное, не двойки и колы. А то девки-то, эти драные кошки, дураков не шибко жалуют. Ты же не хочешь до старости быть бобылем?
– Да ладно тебе, дед. Куда они денутся? – по взрослому отреагировал мальчик. – А я вот возьму, да как вырасту, да как стану богатым, как наш дядя Гриша. Вот только окончу десять классов, и тоже на севера махну. А когда у меня будет много денег, я себе, какую хочешь невесту найду. С деньгами это не проблема. Вот без копейки в кармане, тут да…
– Чего-то тебя не туда понесло. Свистун. Еще пушок на подбородке не пророс, а все туда же. Деньги, доллары, рубли. Телевизор, что ли пересмотрел?
– Почему сразу телевизор?
– Ну, а как? Тоже мне, чего бы понимал.
Максим демонстративно насупился.
– Ты за большими деньгами шибко не гонись. – поучительным тоном наставлял дед. – Деньги, это вселенское зло. А мы, дураки, на них молимся, как на святыни. Проще надо с этими бумажками обращаться. Есть - хорошо, нет, ну, и ладно. Все равно с голоду не пропадем. Главное, чтобы совесть была чиста. А деньги, это навоз, сегодня нет, а завтра воз. Как говорится, не доходом разживаются, а расходом. У нас вон военруком в вечерней школе, такой Миня Калганов работал. Вот чудак был мужик. Столько разных побасенок знал, не переслушать. Он всю свою сознательную жизнь прапорщиком, где-то в Монголии под Улан-Батором прослужил. Так вот он нам, как-то под этим делом хвастался, что деньгами, правда еще царскими, сортир у себя в огороде на даче оббил. Ага. Представляешь? Мы уши-то развесили. Как это так? Оказывается, у него отец коллекционером был, старинные купюры собирал. И вот, когда тот копыта отбросил, Калгану его коллекция и перешла. Идиот. Мог бы Миня их в наш краеведческий музей пристроить, за какую-нибудь грамотешку, а он ими уборную оклеил. Тьфу! Клозет.
– И вправду чудак.
– Вот поэтому я тебе и объясняю. Нет, мой милый. Любовь за деньги не купишь. Тут, паря, в этом деле работает совсем другой механизм. Рано тебе еще об этом думать. Сосунок ты еще.
– А че сразу обзываться-то?
– А ни че. Через плечо.
– Деда Яша, а что такое любовь?
– Чего-чего, молокосос? Любовь, говоришь? – слегка опешив, отреагировал Назарыч на не по возрасту заданный вопрос. – Как тебе попроще-то сказать? Вот же ребус. Хм. Это, когда тебя магнитом тянет к человеку, когда при виде его, твое сердце, как у мышонка через кожу просвечивает, это когда у тебя щеки от смущения оловом горят, когда ты ради него готов свернуть горы Гималаи.
Максим наморщил лоб и смешно задергал бровями.
– Хотя, о чем это я? – мигом переменился в лице дедушка. – Любовь на самом деле, это тоже та еще халтура. Как говорится, ничто не вечно под луной. Погорит-погорит, и превратится в пепел. Не длинная эта шарманка, любовь. Пуля, и та летит дольше. Редко, кто любит до самого конца. Ой, как редко-то. Но все же встречаются, такие экземпляры. Твой дед к примеру. Да-да. Чего так смотришь на меня? Я вот, однолюб, например.
– Однолюб? Это как?
– Ну, а кто же по твоему? Конечно однолюб. Я же кроме твоей бабушки Параньи, никого больше не любил.
– Совсем никого?
– Клянусь тебе. Вообще никого. Сколько их, этих крыс тыловых, передо мной кормой вертело, только одних кладовщиц с заправщицами было, не говоря про других финтифлюшек, о-го-го. Я же целый экспедитор был, фигура, ни хухры-мухры. У меня даже есть значок - отличник советской торговли. Соображаешь масштаб? Как-нибудь покажу. Одно мне жалко, так это потерянной молодости. Не заметил я, как-то ее. Я же все времечко, где-то колобродил, как вол пахал, мотался по союзу, семье на кусок хлеба с маргарином зарабатывал, и не успел толком разглядеть эту жизнь. Просвистела она моментально, как секундная стрелка по циферблату, как щука за пескарем. Э-хе-хе. Вообще время в последние годы моментально летит. Недели шуршат, как страницы в книжке, вжих.
– Жалеешь?
– Годы-то? Да не то, чтобы уж прямо жалею. Просто немного обидно. Вроде жил, а вроде и не жил. Все чего-то копошился, вкалывал, а вот щас, когда иной раз меня ночью бессонница гложет, лежу и думаю, а ведь ничего полезного толком сделать не успел. Все мчал, куда-то сломя головушку, как гончая ищейка. А зачем спрашивается? Какой был смысл во всей этой моей кутерьме? Да даже если бы и был, я бы все равно за столь пустяшный срок, ничего бы путного не сделал. Я щас, знаешь, что вспомнил? Как однажды поскользнулся на запорошенном снегом льду у нас на озере, и увидел голубое небо с облаками, и ты знаешь, какая меня радость охватила? Э-хе-хе. Жаль, что она такая скоротечная, эта жизнь. Не успеваем мы ее понять, как следует. Сколько существует человек, столько он и задает себе вопрос, кто он есть на самом деле, и зачем он сюда на этот грешный свет пришел? Ты вот чуть постарше станешь, ой как дедушку Яшу хорошо поймешь.
– Поживем, увидим. А щас, что зря говорить?
– Знаешь, как досадно, что к концу подходит эта лямка. А я бы ее еще с удовольствием потянул. Щас вот и вовсе, в избе остался, как обрубок один. Это хорошо еще, что вы у меня есть, иногда веселите, особенно твой батька, а так бы и вовсе было тоскливо, хоть веревку мыль и на табуретку с ногами залазь. Тяжело мне без нее, Максимушка, без бабушки-то твоей. Вроде столько лет прошло, а на душе все равно скребутся кошки. Мы ведь с ней мясом друг к дружке приросли. А ты говоришь, любовь за деньги купишь. Нет, дорогой мой! Не купишь, и не мечтай. Деньги, это, конечно, хорошо, без них ты нынче червь дождевой, матрасная вошь, но настоящее счастье, ой как далеко не в них. Ну, посадишь ты свою пичужку в золотую клетку, станешь ее задаривать разными помадами, всякими бирюльками, мехами, а она все равно, рано или поздно от тебя сбежит. Не сегодня, так завтра, не завтра, так через год. А ты будешь ее, как часовой караулить, день и ночь сторожить. А если и не улетит, то все равно любить по настоящему не станет, другой у нее будет принц в голове. А то, что в народе говорят, дескать, стерпится-слюбится, это все бред, отговорки. Это люди сами себе врут. Сколько бабы в этих своих золотых теремочках на стены лезли, сколько литров слез в подушку пролили? Э-хе-хе. Моря, океаны, целые солончаки. Вот такая вот это трава-лебеда. А вообще, если без утайки сказать, то любовь, это вредная бурда, сивуха. Влюбишься вот так без памяти, в какую лупоглазую матрешку, а она тебе не ответит взаимностью, в аду будешь гореть здесь на земле, в соляной кислоте вариться, как рак.
Мальчик затаив от всего услышанного за весь этот воскресный день дыхание, смотрел на дедушку широко открытыми глазами, и о чем-то размышлял.
– Поганая все таки штука, эта наша жизнь. – глядя в побеленный в последний раз несколько лет назад голубоватой известью, а сейчас выцветший, как тельняшка потолок, кряхтел старик. – Банная мочалка из липовой коры. Мусолишь ее грязными клешнями, комкаешь, как продажную девку в подворотне, а толку на остатке ноль. А часики-то тикают, тик-так, тик-так. Половину жизни мы желудок всякой дрянью набиваем, остальное время опорожняем в уборной кишечник, и как кролики сношаемся, пока в штанах силенка есть. Вот и все наше занятие. Как паразиты, ей Богу, как блохи на бездомной шавке. Тьфу! Но, надежду, все равно терять не надо никогда, и главное, никогда не нужно падать духом, руки опускать. Это самое важное, духом не упасть. Запомни одно, упадешь, потом трудно будет подняться. Все глубже и глубже будешь себя в могилу загонять. Э-хе-хе. А так на все воля божья.
– Само собой. – пробубнил Максим, и с опаской покосился на старинную, в посеребренной ризе икону, на которой был изображен скорбный лик Богородицы с младенцем, висевшей в парадном углу избы прямо почти под самым потолком.
– Делай все степенно.
– Постараюсь.
– И старайся. Все правильно. Так и здоровье сохранишь, и проживешь подольше. Да, и еще, против напора никогда не вставай. Все равно никому ничего не докажешь. А когда возникнут трудности, а они обязательно рано или поздно возникнут, ты не беги сломя голову, а сначала оглядись по сторонам. Спешка, она еще ни к чему хорошему, никого не привела. Принюхайся сперва, с какого боку лучше к этой заковырке подступиться. С дуру ведь можно, таких дровишек наломать. Потом сто раз об этом пожалеешь. Хоть этот локоток и близок будет, вот он, а зубами его хрен достать.
Когда дедушка закончил свои нравоучения, он снова жадно присосался потрескавшимися, разбитыми губами к носику чайника, и у него в горле на всю горницу послышались глухие булькающие звуки воды.
– Ты вот про клетку щас обмолвился дед? – вспомнил мальчик про недавний разговор о золотой клетке. – А у тебя на сеновале, что за клетка стоит?
– На сарае-то? – сходу сообразил Назарыч, о чем говорит внук. – Так это дядя Гриша с тетей Верой твоему двоюродному брату Денису, когда он был маленьким, попугая на день рождения дарили.
– Попугая? – сделал удивленным лицо мальчик.
– Ага. Настоящего волнистого попугайчика, светло зеленый такой, размером со скворушку. Жалко только, что он у них всего одно лето в квартире пожил и помер.
– Отчего умер-то?
– А кто же его знает отчего? Отчего-то умер. Вскрытие же не делали ему. Сдох, да и сдох. Не к ветеринару же эту птаху в район было везти, народ смешить. А клетку, их жаба задушила выкинуть. Тоже ведь скупые, как и предки твои. Вот они нам ее на хранение и приволокли. У меня тогда, аж в зобу дыхание, помню, сперло. Жалко было птичку. Филей звали попугая-то. Мы потом не знали, как Денису об этом происшествии сказать. Целый детектив сочинили. Парень тогда, помню, из школы пришел, увидел, что клетка на подоконнике пустая, и весь вечер, родимый, проревел.
Окончательно оклемавшись от долгого сна, Назарыч заспанными, чумными глазами мельком оглядел грязную, капитально прокуренную комнату и его взгляд остановился на заваленной игрушками тумбочке.
– В солдатики, я погляжу, играешь? – хмуро прохрипел он лежа на боку. – Да и хрен с этими уроками. Играй на здоровье. Теперь не жить, что ли? Отец твой тоже двоечником был. А вообще, мать тебя хвалит. Это ведь я так на тебя кадушку-то качу. Вы с ней, когда в Москве-то были? В прошлом году?
– В позапрошлом. – нехотя отозвался мальчик.
– Разве в позапрошлом? Ай-яй-яй. Ты погляди, как и вправду время быстро летит. Она мне сказывала, что вы там с ней немножко заблудились? Было такое, Максим? Ха-ха-ха! Будто бы шли, шли с ней куда-то дворами, и вышли к дому, какого-то известного художника.
– Васнецова. – сразу же повеселел Максим.
– Ага. Вспомнил? А солдатики, это полезное дело. Тебе ведь еще в армию идти. Тренируйся. Ха-ха-ха!
Мальчик подошел к окну и посмотрел на заволоченный повсюду серыми дождевыми тучами небосвод.
– А ты сам-то, дедушка, служил? – с явным любопытством поинтересовался он, и осторожно, чтобы не уколоться потрогал на подоконнике разросшийся куст Алоэ.
– Я то? – сильно удивился Назарыч. – А ты сам-то, как думаешь? Конечно служил. Я че, бракованный, что ли? На Дальнем востоке была моя служба. Ты хоть знаешь, где это?
– Нет. Где-то за Уралом?
– Сам ты за Уралом. Хм. Эх, ты, неуч. Вас там чему на географии-то учат? На берегу Татарского пролива я служил, полуостров Меншикова, Советская гавань, морфлот. Запомнил, двоечник? Веселые были годы, я тебе скажу. Наверное самые лучшие. У нас в части служил со мной в одном взводе один огроменный бугай. Наш земляк, тоже из Нижегородской области откуда-то из деревни из-под Шатков. Ох, и здоровый был шкаф. Как Илья Муромец. Под два метра ростом. Про таких обычно говорят - вырос на сметане и молоке. А шабутной, какой был. Его однажды проверяющие из штаба тихоокеанского флота увидели у нас в спортзале, и забрали к себе в спорт роту во Владивосток. Спортсмены же тогда ценились, не то, что щас. Месяца два он там пробездельничал, и отпустили его в увольнение, то есть за забор. Гулял он по городу, слонялся, и познакомился, в какой-то пивнушке с местным алкашом. Одному-то пить не интересно, скучно. Тяпнули они с ним, значит, по кружке за знакомство, потом еще по одной добавили за Советскую армию и ВМФ, и в итоге он на десять дней пропал. Ха-ха-ха! Без вести, значит. Кое-как его с милицией нашли, в каком-то балагане. И после того случая его со спорт роты шуганули, и он снова оказался в Советской гавани у нас. Ха-ха-ха! Откуда вылетел, туда и залетел. Помню, начнешь с ним разговаривать, а он все, чаво, да чаво. Увалень такой, как большой ребенок. Помню, когда он уже проштрафившимся из Владивостока назад к нам прибыл, надыбал, где-то в подсобке в чепке Охру для волос, и мы на спор, всей ротой покрасились в рыжий цвет. Ха-ха-ха! Представляешь?
Не оценив дедушкиного бородатого юмора, мальчик отошел от окошка назад к тумбочке и продолжил играть.
– И отец у тебя тоже служил. – с ехидцей продолжал дед свои байки. – В Оренбургской степи в ракетных войсках. У нас фамилию Зубовых, никто не посрамил, все мужики армию прошли. Все долг Родине отдали. Кто в Красноярске служил, кто в Хабаровске, отец твоей мамаши, например, мой сват, был пограничником в Забайкалье. Правда тятя твой непутевый, как король служил, писарем при штабе. Ага. У него почерк, знаешь, какой красивый по молодости был? Мы с твоей бабушкой два раза в армию ездили к нему, навещали. Один раз даже с собой твою мамку брали. Я тогда, как раз, только экспедитором на базу заступил. До этого-то я был вальцовщиком в прокатном цехе. Помню, копченой колбасы несколько коробок наморозим, и ему в армию везем. А как по другому? Хочешь жить, умей вертеться. Ему зато потом за эту колбасу, и почетные грамоты от командования части, и двухнедельный отпуск, и даже ефрейтора присвоили. Ха-ха-ха! Как там в пословице, лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора. Ха-ха-ха! И служба-то намного веселей прошла. И ты отслужишь, никуда не денешься. Всему свое время, шнурок.
– Куда денешься. Придется.
– Придется. Да еще как придется-то. А щас твоя главная задача, как я тебе уже велел, грызть гранит науки. Шевели мозгами-то, если не хочешь всю жизнь хвосты быкам крутить. Или, как вон этот… Господи. Тети Зины Вязниковой младший сын Иван. Подрядился тут недавно на халтуру - ящики на пилораме в Гремячево под снаряды колотить. Работа, я тебе скажу, не пыльная, и свободного времени масса. Лепота. Их рейсовый автобус в семь утра от дома забирает, а в три дня они уже, как вольные птицы назад летят.
– Сколько им посулили-то за эти ящики? – в первую очередь заинтересовала финансовая составляющая внука.
– А кто им сказал? Военная тайна.
– Как это тайна? – удивился Максим.
– Обещали, что не обидят. Вот и весь расчет. В итоге он там всего неделю отчертоломил, и больше, сколь его дома родственники не пинали, на работу не пошел. Говорит, тяжело на оборонку батрачить. Хм. Оборонщик хренов. Ага. В последний день со смены пришел, как путный, ребятишкам даже арбуз принес.
– Да уж. Богато живем.
– Не приучены вы, молодежь, к труду-то. Он тоже поди думал, что будет рублишки совковой лопатой грести. А видишь, как вышло? Взял и улизнул. Уже месяц этот антихрист, нигде не калымит, опять у матери на шее сидит. Это в сорок-то годов. Та у него, слава Богу, баба боевая, пронырливая, на швейной фабрике работала, она даже там умудрилась квартирешку получить. Это потом уже перед пенсией она мастером на очистных трудилась. А сыновья, видишь, пошли не в ее породу, ни украсть, ни покараулить. Тьфу! Их сосед сантехник Демьяныч, Ваньку щас постоянно подкалывает, спрашивает, где Вано работаешь-то? Тот ему отвечает, в ПМК. Хех! Знаешь, как это переводится?
– Откуда мне знать.
– Пока мамка кормит. ПМК. Ха-ха-ха! Я с этим недоноском, Ваньшей, однажды на свою головушку поспорил на целую пачку махорки, сможет он за раз бутылку водки опростать? Так тот ее, за десять секунд залпом в глотку залил, как кефир. Ага. Мне уроком будет. Нашел с кем спорить. Хм. На следующее утро он пришкандыбал ко мне еще в пьяном угаре, ни свет, ни заря. Гони, говорит, мой приз. Хвастался, что мать возле его койки пол ночи продежурила, думала он сдох.
– Как у Дениса попугай?
– Ага. Она, главное штука, на спящего отца посмотрит, тот иногда шевелится, на Ивана глядит, тот лежит на животе весь синий, не дышит, как окоченевший труп. Хапнули они с ним горя. Он однажды на свадьбе у племянника, у Васьки Расторгуева, помню, скатерть на столе за угол зубами схватил, и всю закуску вместе с выпивкой, все что на столе было, со всего маху на пол шмякнул. Ха-ха-ха! Там его, прямо у стола, гости на лопатки и уклали. Недели три с фонарями под глазами ходил, светил. Помню, как его раньше в улице не встречу, он все время мне трепался, дескать, лучше прожить коротко, но ярко, чем жалкое существование до старости волочить.
– Точно шабутной.
– А я, что, вру тебе, что ли? И вообще у них вся родня друг друга стоят. Двоюродный брательник у Ваньки вообще в лесу родился на заимке, там было всего пять домов. Кутузовский скит назывался, щас там, прости меня Господи, какие-то монашки живут. В тех местах, якобы, одно время даже жил Серафим Саровский. Был в старину, такой святой. Будто бы там от Серафима камушек остался, на котором он Богу молился, и люди говорят, что он постоянно растет. Между Ломовкой и Михайловкой, недалеко от поворота на пионерлагерь Гайдар. Щас Ванькин братуха, с какой-то бабкой живет, ей семьдесят восемь, а ему всего писят один год. Совсем умом рехнулся.
Погладив лежа на спине трясущейся, сухой ладонью свой серебристо-рыжий колючий подбородок, у Назарыча вдруг снова, как-то нехорошо застучало в висках.
– Пожалуй надо живой воды выпить, Максимка. А то и вправду рассохнусь вот так. – перекошенным ртом, с натугой прохрипел старик. – Туды ее в качель. А помирать я не готов. Как бы я ни хорохорился, мне туда еще рано. Кто понял жизнь, тот не спешит.
– Может быть хватит пить-то? А? – искренне забеспокоился мальчик за здоровье деда.
– Хватит, да не хватит. Ох. Господи-Господи.
– Мать увидит, что ты опять под мухой, и нам с тобой обоим, таких люлей влетит.
– Много твоя мать понимает. Свиристелка. Пусть она свои опята с рыжиками косит косой, да в банки их закатывает. Говорят грибов нынче в лесу полно? Слышь меня? Я как-то к вам спускался в подпол. Батюшки мои. Сколько там всякой всячины ваша мастерица намариновала. Кхах! Можно спокойно там новый вселенский потоп переждать. Ты с ними в этом году не ездил в лес-то?
– Куда? – не расслышал внук.
– Тьфу ты, Господи. Глухня. Я спрашиваю, ты с ними по грибы-то нынче не ездил?
– Я это дело не люблю. Мне и тут не плохо.
– Ишь ты. Не любит он.
– А че хорошего-то в этом лесу?
– Вы только поглядите на него. Хм. Как за стол садиться, так ты, наверно, первый. А вот собирать их.
– Тут нам физрук в школе говорил, будто бы есть такая примета, когда много грибов, это, дескать к войне, к жуткому кровопролитию. Много грибов, много гробов.
– Будя болтать-то. – заругался дед. – Ох, и дурак ваш физрук, христопродавец. Верить во всякие приметы, гиблое дело. Не по христиански. Язычники со всякими там с колдунами пускай верят в эту чепуху, да на бараньих какашках на Лысой горе гадают. А нам, православным, такой ерундой заниматься грех. Подумаешь, много грибов. В этом году много грибов, в следующем будет много рябины, позже полно крыжовника. И что дальше-то? А как вы хотели-то? На все свое время. Жирно будет, если каждый год будет много грибов. Вы, если по честному-то разобраться, тоже не каждый год плодитесь. Сколь щас в среднем в семьях ребятишек? Один, два? А мамашу твою, эту прожорливую жилу, я не боюсь. Будет она меня еще жизни учить, толкушка бестолковая. Так ей и передай.
– Обязательно передам.
– А че ты огрызаешься-то? Я же правду говорю. Зачем нам в эти прибаутки верить? Мы же взрослые, деловые люди с тобой. Мы уже давно спутники в космос запускаем, людям органы научились пересаживать, чахотку стали лечить. А в разные старушечьи приметы продолжаем верить, как папуасы из тумба-юмба. Тьфу! В Бога надо, только верить. Не в побасенки всякие лукавые, а в Бога. Он один нам судья и прокурор.
– Злой ты, дедка. Все бубнишь и бубнишь, как радиоприемник.
– Не злой, а правильный. Разница? Подумаешь, какая невидаль, много у них нынче грибов. Лучше бы детей рождалось больше, а не этих бесполезных слизняков. Люди вообще в последнее время перестали рожать. Говорят будто роддомы закрывают всюду. Это разве дело? А? Ты не слышал, нет?
– А я, где услышу? Нам в школе об этом не говорят.
– У них теперь заместо ребятишек, всякие зверушки да аквариумные рыбки в доме живут, как в зоопарке. До того эти полоумные докатились, охотничьих собак в квартирах стали по несколько штук держать. Сволочье. Псам место на улице, в вольере, но никак не в избе. Еще бы свиней с курями завели для полного комплекта. Тут хоть бы с салом и яичками были, дураки.
И Назарыч наскоро обтер свое потное морщинистое лицо пуховой подушкой и снова тихонько застонал.
– Дедка, а скажи честно, я никому не проболтаюсь. Чего пил-то опять, что за повод у тебя? Вроде никаких праздников не было в эти дни.
– Ох, и дошлый ты, как жид. – резко зашевелил худыми плечами Назарыч. – Любопытной Варваре… А если честно сказать? То зуб, Максимка, аж с четверга болит, спасу нет. Думал окочурюсь.
– Зуб? – усмехнулся внук. – Еще небось молочный?
– Сам ты молочный. Я ему серьезно. А он. Ей Богу болит. Я и рот солью полоскал, и натирал чесноком десны, и репчатый лук жевал, все в холостую. Вот я его водкой и прижег, родимого, чутка.
– Так от зубной боли нормальное же лекарство есть. Зачем сразу водка?
– Хренов, как дров. Я и без тебя знаю, что есть. Хм. Думаешь, дурнее тебя? У меня этих таблеток целая коробка из-под туфель в шифоньере. Только мне, зараза, не помогают они. Я разве не пробовал? А вот водочкой, или самогоном, а еще лучше коньячком, как прополощешь хорошенько, так сразу любую боль снимает, как рукой. Ей Богу, помогает. А все лекарства, это от сатаны. Химия сплошная, яд. Тьфу!
Пока дедушка возмущался и матом крыл, застрявший в организме хмель, за окном на старой, доживающей свой длинный век огромной березе громко закаркала ворона.
– Ишь раскаркалась, чертиха носатая. Опять прилетела, бездельница? – услыхав картавые вороньи крики, размашисто перекрестился старик. – Ни забот ей, ни хлопот. Пугает своим поганым карканьем честных людей. Я тут, того и гляди окочурюсь с похмелюги, а ей хоть кол на голове теши. Раскричалась. Эх, Максимка, знаешь, что такое жизнь? Это беготня по кругу. Видел в цирке, как лошадки скачут по арене? Так вот мы точно также, все куда-то без передыху мчим. И сколько нам еще мчать, одному Богу известно. Сколько он нам дней на этом свете начислил, больше этого мы все равно не проживем.
– Дедка, а че это у тебя за ссадина на лбу? – мальчик еще с утра заметил у деда над бровью ало-фиолетовую припухлость, но все не решался об этом спросить.
Старик осторожно, чтобы, не дай Бог, не причинить себе своими прикосновениями боль, загрубевшим указательным пальцем дотронулся до вспухшей над левым глазом кожи, и сморщился.
– Холера такая. – нервно зашипел он. – Едрить твою колотушку. Чуть не подвел я вас под монастырь. А я чувствую, что что-то саднит, а понять, ну, никак не могу. Это я в сенях вчера вечером со ступенек шмякнулся. Вспомнил. Шары-то спьяну не туда завернул. Все, Максимка, надо с этим делом и вправду завязывать. Хорошо еще, что шею, как цыпленок не свернул.
– Может рану-то зеленкой прижечь?
– Не надо, уже почти засохло. А пить, на самом деле надо бросать. Это мне последнее предупреждение оттуда. Хоть месячишку, перерыв организму устроить. А то еще, не дай Бог, карбюратор накроется медным тазом в груди. Рази мне охота помирать? Нет конечно. Это я ведь так хорохорюсь, что смерти не боюсь. Еще как боюсь, родимый. Жить надо сегодня, сейчас. Как говорится, вчерашний день, это история, завтрашний день - загадка, а сегодняшний, это подарок. Видишь ли, в погоне за копейкой, мы не замечаем самого главного, для чего мы в этот мир пришли? Надо бы радоваться жизни, встречаться с друзьями, путешествовать. Хотя на все это тоже деньги нужны. Вот и выходит, что одно цепляется за другое. Но с пьянкой и вправду надо завязывать. Все, нажимаю на тормоз с этим делом, хотя бы на полгода. А если еще хоть капля в этом месяце в рот попадет, то с меня тебе гостинец.
– Ловлю на слове.
– А че меня ловить? Я ведь тебе не заяц. Ей Богу завязываю. Постольку дней пить, здоровья-то уж нету. Это вон у Мишки Разина, он моложе меня всего лет на семь, зато у него силищи, как у племенного быка. Я все время его, как на улице не встречу, он хоть зимой, хоть летом, сроду дубленка нараспашку, никакой его грипп, никакая простуда не берет. Все время, главное штука, подшофе, то с пивом под мышкой, то с баклашкой браги. Тьфу! Участковый, Антипыч, мне тут недавно жаловался на него по старой дружбе. Разин на лисапеде, говорит, приехал в магазин за вином, да пока там в очереди толкался, у него драндулет-то украли пацаны. Тот, значит, побегал вокруг сельмага, пошумел, потом взял чей-то чужой велосипед, и домой, как ни в чем не бывало поехал. Бессовестный! Сволота! И вот Антипыч думает щас, засадить его на нары, или просто пальцем погрозить? Э-хе-хе. Тяжко мне, Максимушка. Может и вправду, так сказать, напоследок еще стаканчик засадить? Помру ведь.
– Хватит, дедка, пить. – почти закричал на Назарыча внук. – Не боишься, что я все отцу рассажу?
– Чего-чего? – обиженно процедил сквозь зубы Назарыч. – То матери, то отцу. Че ты, такой не постоянный?
– А что? Раз тебе на мать наплевать.
– Не имей такой привычки, наушничать. Ты же не ябеда какой, стучать, а мужик. Был у нас один, такой сексот. Одних людей подвел, других людей подставил, и все отвернулись от него. Был такой Женя Чекист.
– Почему чекист? – стало интересно внуку.
– Почему чекист спрашиваешь? А стучал на всех подряд, как дятел. И ладно бы, только стучал, так он еще и честных людей оговаривал без зазрения совести. Он, как-то приехал в нашу деревню купить корову. Хотя у него уже была одна корова и лошадь. Приехал он, значит, с деньгами, набрал в сельпо вина и запил. Ехал по деревне в санях, видимо уснул, и его нашенские пацаны обворовали. Так он потом в милиции показания на моего двоюродного брательника дал. Дескать, тот его ограбил. Представляешь? Наугад сказал. Хотя тот совсем в другом районе был в тот день. Хорошо еще, что нашли настоящего вора. А так бы законопатили невиновного мужика.
– Некрасиво вышло.
– Конечно некрасиво. Стыдоба. – забегали у Назарыча от злости зрачки. – А ты на меня собрался батьке жаловаться. Эх ты, стукач. Дятел, ты и есть дятел. Тоже, как Женя Чекист? А впрочем… Делай, что хочешь. Рот я тебе заклеивать лейкопластырем не собираюсь. Больно испугался я твоего отца. Он сам после своего дня рождения две недели был, как ежик в тумане, глаз на люди не казал. Опять у этой своей кошелки, мне мать твоя жаловалась, несколько дней в хате пролежал? Так? Хм. Двоеженец хренов. Ох, и дошутиться он у тебя.
– Сами, как-нибудь разберутся, без нас.
– Они разберутся. Держи карман шире. Хорошо он у тебя устроился, я погляжу. Развел, понимаешь, гарем. Хм. Когда с матерью в контрах, так он к этой своей барсучихе за утешением ползет. А люди-то все видят, щас ведь дураков-то нет. От народа, ничего не спрячешь, как ни маскируйся. Как ему не совестно-то у этой крашеной разведенки при живой жене подживать? Нашелся султан. Я бы наверно на его месте под землю провалился от стыда. А он ничего, цветет и пахнет.
– А я то, что сделаю?
– Чего-нибудь делай. Взял бы, да такую ему истерику закатил. Глядишь бы и остепенился. Хотя, сомневаюсь я. Ох и заварил кашу твой отец, не расхлебаешь. Хочу с одной живу, хочу с другой. Красота! Я вот возьму в следующий раз, когда он снова запирует, вырву хворостину из метелки, и так его по ляжкам отхлещу. Или сделаю еще лучше, отстригу ему бараньими ножницами. Как миленький забудет к ней дорожку. И матери твоей надо с ним построже быть, держать его козла на привязи. А то, не дай Бог, он от вас еще и вправду к этой паразитке усвистит. А мне вас с моей пенсией не вытянуть. Так своей матери и передай.
– Передам-передам. – спокойно сказал Максим.
– И передай. Ладно бы он еще был видный, или бы спортом занимался. А то смотреть-то не на кого. Хм. Лилипут. Весь в деда уродился, в моего покойного отца. У того тоже все время в одном месте свербило кипятком. Из каких только притонов его мать моя не вытаскивала, шельмеца. Э-хе-хе. Вот такие вот гуси-лебеди у нас.
– Да уж. Не соскучишься с вами.
– А то, как же? Жизнь прожить, не поле перейти, Максим. И ты еще всего нахлебаешься вдоволь. Даже не сомневайся. Везде ведь соломки-то не подстелить.
Внимательно рассмотрев с боку сутулую, с выпирающими острыми лопатками фигуру внука, старик взглянул на часы на стене, время было уже два часа дня.
– Иди на кухню, иждивенец. – вспомнил дедушка утренний наказ снохи, покормить пацана. – Вместо игрушек, лучше щи себе разогрей. В холодильнике найдешь в кастрюльке. А то мать скажет, что я тебя тут голодом морил. Иди-иди. Они нам целую кастрюлю наварили.
– Не хочу, дед. Правда.
– Ступай, давай, говорю, Васнецов. Хм. Не хочу. Это мне щас, ни одна крошка не полезет, а ты ступай, жевнись. А то будешь у нас тощий, как рахит. В армии-то обижать будут, все кому не лень. А я теперь не экспедитор базы, мне писарем тебя не устроить за колбасу, как отца.
– Дедка, а ты хоть раз халапеню пробовал? – продолжая возиться со своими солдатиками, спросил Максим.
– Кого? – промычал в недоумении Назарыч.
– Ну, острый перец такой.
– Да ну, тебя к лешему. Я ему про попа, он мне про попову дочку. Ступай, говорю, супа похлебай. Налупился бы досыта, да дальше спокойно в свою войнушку играл. Или, если суп не хочешь, тогда иди медку хоть поешь. Меня тут недавно ребята угостили с базы. Им откуда-то из Башкирии по бартеру несколько фляг гречишного меду перепало. Так Михалыч одну флягу у себя в подсобке спрятал, да своим потом украдкой по дешевке продал.
– Сам иди, чего-нибудь поешь. – все переживал за самочувствие дедушки парень. – Хотя бы горячего бульона похлебай. Сам-то, сколько уже не ел? Небось с четверга?
– Ох. Ничего не хочу. Спасибо, милок. Честное слово. Щас мне долго, кроме воды, ничего не полезет туда, как не пихай.
– Ну, и зря. Жалко мне тебя.
– Ничего. Оддыгаю. Куда я денусь? Ох. Тяжко-то как. Господи. Кто бы только знал. Как Мюллер с Борманом своими дьявольскими копытами по душе прошлись. Башка напополам трещит, как кочерыжка, ети е мать.
– А может, дедка, тебе банку огурцов из подпола достать? Хоть рассола попьешь. Все лучше.
– Да родной ты мой. – запричитал от умиления Назарыч. – Солнышко ты мое заботливое. От этой поганой хвори, если и спасет, так это только пол стакана водки, а потом вдогонку еще, такая же порция необходима. Или хотя бы кружечку пивка дерябнуть. Как говориться, клин клином вышибают. И вот тогда уже, глядишь и организм в норму придет.
Окончательно убедившись в несговорчивости дедушки, Максим снова уткнулся в солдатики. Назарыч, наконец, заснул.
– Вот еще, что я хотел тебе сказать, Максимка. – спустя примерно полтора часа вновь донесся с дивана хриплый, заспанный голос старика. – Пока не забыл. Ты когда работать будешь, ты сразу в начальники не рыпайся. Постепенно надо все ступенечки пройти. Тебе же будет, только на пользу. И вот, когда поднатореешь, вот там дорожка тебя сама, куда надо приведет. И запомни, милок, как бы тебя судьба по мусалам грязной тряпкой не возила, всегда оставайся мужиком. И еще, никогда ни перед кем не лебези и не будь предателем. Это самое гнусное. Знай себе цену, и будешь всегда спокойно в зеркало глядеть. И не живи так, как будто все тебе должны. Сам всего добивайся. И запомни еще одно правило, когда в отношении, кого-то пакость замышляешь, ты первым делом себя на его место поставь. А как бы ты себя чувствовал, если бы с тобой так обошлись? А вообще самое последнее дело, это когда тебя предают самые близкие, которым ты особенно верил. Даже если он потом прощения попросит, человек все равно будет помнить все. Осадочек-то никуда не деть. Так у нас устроен мозг, хорошее быстро забываем, зато всякую поганку мы помним до гробовой доски. Тут дело вовсе не в злопамятности. Нет. Вот, к примеру, когда твой батя непутевый матери по дому помогает, по грибы ее возит, она ведь этого не замечает, даже слова доброго не скажет. Но вот когда он ей фингал под глазом нарисует, вот тут уж она его законопатит. Каждую царапинку в милиции распишет. Потому что людская натура устроена так.
Максим смотрел на деда слегка приоткрыв рот.
– И если ты кому-то захочешь помочь, то это тоже надо делать с умом. А как же ты думал? Первый раз тебе будут благодарны, во второй раз, воспримут как должное, а если ты не сможешь помочь им в третий раз, объявят заклятым врагом, или того хуже, и вовсе проклянут до седьмого колена. Доброта, она же развращает. Знаешь, сколько я на эти грабли наступал?
На часах было уже четыре часа вечера.
– Че это у нас там за окошком-то шуршит? – старик с трудом оторвал налитую свинцом голову от подушки и вытянул свою тонкую страусиную шею в окно. – Никак ветер опять подул?
– Ага. – тут же отозвался мальчуган. – Ветерок поднялся, и дождичек пошел.
– Дождь пошел? Господи Иисусе. – с возмущением замотал головой дед.
– Слабый. Ага.
– Ну, и хорошо, что пошел. Ну, и Господь с ним. Огород все равно убрали, слава Богу. Щас пусть, хоть все к едрене-фене зальет. Щас уже, не так страшно. Эээх, родимый. Лей, не жалей. Зато щас он быстро твоих твердолобых предков из леса шуганет. Вот зачем они поперлись? А? Скажи мне? За каким рожном? Хороший хозяин, в такую погоду собаку из дома не выгонит. А им, лишь бы не сидеть в избе. Прогноз погоды-то не смотрят по телевизору эти твои грамотеи ни шиша? Вот и пускай теперь помокнут, как селедки. Господи прости.
– Их, дед, дождем не напугать. Даже не мечтай. Первый раз, что ли?
– Не напугать, говоришь? Прямо, такие бесстрашные? Смельчаки?
– Бесполезно. Мать пока полную люльку не нарежет, не угомонится. Даже если все посадки снегом занесет, все равно с отца не слезет. Он уж сам этим грибам не рад. На один бензин, сколько денег ухайдакал. Можно б было целый месяц без заботы пировать.
– Ох уж эта твоя мать. Свистулька. – отчаянно мотал взъерошенной головенкой дед. – Жадная она у тебя, Максимка, мамка-то твоя, проныра. Все хапает и хапает, как будто при голодоморе росла. Тьфу! И как только угораздило твоего папашу встретить эту комбинаторшу? Разве у нас своих девчат тут не было в Ермолаево? Были. Были, милый мой. И очень даже баские. Так, на кой ляд он эту хапугу, эту кровопийцу, аж из Первомайки, за семьдесят километров приволок? Грибница хренова. Тьфу!
– Ей же, дед, этого не объяснить. Все нынче с этими грибами, словно помешались. А она, что, хуже всех?
– Я все понимаю. А как же? Ага. Я че, не понимаю, что ли? Думаешь из ума дедушка выжил у тебя? Нетушки. Не выжил. Просто куда ей столько? Можно подумать, вы ничего не будете зимой жрать окромя этих грибов. Лучше бы и вправду хрюшку на откормку взяли, или телку, все бы было веселей. Ты же одними рыжиками сыт не будешь. С ума-то, давайте, не сходите, отощаете ведь.
Максим с печалью в глазах смотрел через запотевшие стекла, как капельки дождя и ветер шевелили в палисаде на кустах малины и вишни последние, чудом уцелевшие сухие листочки, и с душевным трепетом вспоминал мигом пронесшиеся летние каникулы.
– Максимка ты Максимка. – тяжко вздыхал на диване старик. – О-хо-хо. Горе ты мое луковое. Тебе надо есть больше, родимый. Лопать. Брать большую поварешку в кухне, и с утра до вечера жирные харчи хлебать. Смотри, какой ты у меня худой. Совсем тебя эти, я погляжу, бездельники не кормят? Я вот им и вправду уши надеру.
– Все нормально, дедка. – продолжал отнекиваться мальчик. – Не хочу есть, правда. Как тебе еще-то доказать? Если бы я хотел, я бы разве не покушал?
Вдруг дедушка на четвереньках сполз со своего излюбленного спального места к комоду, который стоял здесь же возле изголовья у стены, и с противным скрипом выдвинул наполовину самый нижний ящик.
– А теперь послушай меня внимательно. – держась правой рукой за крышку комода, стоя на коленях на голом полу, с надрывом прохрипел дед. – Видишь этот ящик? Так вот знай, тут у меня маломальский тайничок. Я в нем храню самые ценные вещи. Как говориться, чем богаты. Тут и наши с бабушкой почетные грамоты, и Прасковьино обручальное колечко. А вот и тот самый значок, про который я говорил - Отличник советской торговли.
– Отличник? – стал веселым мальчуган.
– Ага. – и Назарыч потрогал двумя пальцами, покрытую красно-белой эмалью латунную безделушку. – Это меня из облпотребсоюза, ихний начальник наградил. Эх. Были же времена. Одно удовольствие. Это они мне выхлопотали его за то, что я им целый Камаз со свежей капустой, аж из Дагестана притащил. Ох, и намучился я с той командировкой. Бррр. Знал бы, что попаду в такую передрягу, не потащился бы в этакую даль ни в жисть.
– Трудная командировка?
– Не то слово. – сделался каким-то угрюмым Назарыч. – Самое интересное, что эта поездка сразу через одно место пошла. В районе Ростова я смотрю на панель приборов, а у меня датчик воды пошел на плюс. Вот, думаю, не вовремя-то как.
– Закон подлости?
– Ага. Я, значит, вылез из кабины-то, гляжу, а у меня ремень, зараза, оборвался. Ладно запасной был, слава Богу, я его тут же поменял. Ну, так вот. Проехал я, значит Калмыкию, и вот он, Дагестан. А я знал, мне как-то шофера рассказывали, что там у них милиционеры ушлые все. И меня, как назло, недалеко от границы гаишник тормозит. Как говорится, вспомнишь про дерьмо. Залез он ко мне в салон, и давай копаться. А у меня нож охотничий на спальнике под матрасом лежал. Еле от него откупился. Посадить обещал. А капусту, где грузили, Господи. Видел бы ты эти горы, Максим. Наш Кукан по сравнению с ними, холмик. В итоге загрузили мне колхозники вместо десяти, тринадцать тонн капусты. Это я уже дома перевешал груз, у них весы не правильные были. И как только закончили с погрузкой, такой сильный ливень пошел. Батюшки мои. Я когда с аула-то спускался, вот там я всех богов перебрал.
– Страшно было?
– Это ты мягко сказал. Тот, я тебе скажу, еще аттракцион. Не дай Бог, на такое нарваться. И вот добрался я, наконец, до дома, а как раз пятница была, короткий рабочий день. Я звоню в облпотребсоюз, а мне велят, чтобы я звонил в понедельник. Какой, к чертям собачьим, понедельник, февраль на дворе, говорю, капуста-то окоченеет. Те ни в какую, понедельник, и все. В итоге я по их указке утром в понедельник эту капусту по торговым точкам, кое-как раскидал. Но тонны четыре все равно замерзло.
Убрав значок на место в красную бархатную коробочку, Назарыч тяжело дыша, обеими руками вытянул из-под толстенной стопки пропахших нафталином новых простыней замызганный картонный скоросшиватель.
– А вот и самое дорогое. Кхе-кхе-кхе. – сначала задрожал голос старика, после чего он болезненно прокашлял в кулак. – Вот в этой самой папке, Максимушка, лежат бумаги на мою избу. Смекаешь?
Максим в этот момент был во всю занят игрой и внимания на дедушку не обращал.
– Вот они родимые, все чин по чину, все документы, листочек к листочку тут. Я вот когда на кладбище отчалю, все потом тебе достанется, друг. Все-все. Ты ведь у них, у своих балбесов предков-то, наследник-то один. Чуешь, о чем я говорю?
Какой-либо обратной реакции со стороны внука снова не последовало.
– И дом, и сараюшка, и баня, и гараж с инструментом, и мотоцикл. Все будет твое единолично. Владей на здоровье. Я же все равно с собой туда, ничего не заберу. Только потом, гляди, ни че не прозевай.
– Чего? – наконец с безразличием пробубнил мальчик, так на дедушку и не взглянув.
– Ты, что ли ухи-то компотом мыл? Чаво. – не на шутку рассердился старик. – Вот тебе и чаво. Хм. Чавокаешь, как мой земляк сослуживец из Шатков. Я тебе серьезные вещи тут разжевываю, дело толкую. Я говорю, имущество мое потом не проерыж. Чаво. Мы ведь с Прасковьей не для того всю жизнь горбатились, спинушки своей не разгибали, чтобы ты все это дело после нашей смерти в холостую прокутил.
И Назарыч быстро запихал документы назад под белье, и с досадой махнув в сторону парнишки рукой, кое-как поднялся на ноги, и потешной походкой, нараскаряку пошаркал на кухню опохмеляться.