В связи с тем, что отечественная пропаганда постоянно упоминает коллективный Запад, из которого, впрочем, стали выпадать отдельные элементы в силу разных причин, задумалась о том, а существовала ли вообще эта некая европейская идентичность.
Из коллективного Запада, скажем, выпадает Венгрия как часть Туранского Проекта, который строит Турция ( в том числе и по территории России и зоне ее исторической отвественности) и стремительно теряющий суверенитет Азербайджан. Стала выпадать Словакия, традиционно держится православная Сербия, впрочем, к большим своим рискам теперь оторванная от России по суше.
Ведь в Евросоюз были включены слишком разные по этногенезу и ментальности, вероисповеданию народы. Ее главными государствами были Франция, Германия как имеющие сильную экономику, что, впрочем, не мешало последней вгонять в дефолты Грецию, ломать ее банковский сектор, на которой основана вся экономика, практически поставив на колени православную страну, но именно ее сделали своим партнерам по будущей конфронтацией с Турции США.
Несмотря на то, что именно с немецким народом у России были самые тесные исторические связи, Франция всегда считалась в России страной, куда стремилась наша элита, где мы стирали кружевное белье, на французском языке разговаривали в кружках Анны Шерер и в усадьбах.
Потом туда стала стремиться наша буржуазия ( герой Островского Мокий Парменича приглашал Ларису Дмитриевну на выставку в Париж). В эти века во Францию как в передовую страну ездили разные деятели культуры в большей степени, чем науки по понятным причинам.
Со временем франкомания достигла своего предела после развала СССР. На отечественном телевидении стали появляться фильмы, как «Увидеть Париж и умереть», «Окно в Париж», где жизнь в обетованном Париже была показана с изнанки и при просмотре их все чаще задавались вопросы, а почему так намолен Париж для русского человека и вообще и для, например, поляка, который считаясь истинным патриотом и ненавистником России со всей своей спестью шляхтича предпочитал бросить Польшу ради того, что бы жить на задворках Парижа в самом захудалом отеле.
Речь шла и о больших именах художественного мира, Кортасар и Пикассо предпочитали жить в Париже ( испанские друзья Пабло все чаще говорили, что он «офранцузился»). Большая часть русских эмигрантов осела именно в Париже.
Кто-то старательно работал над тем, чтобы именно Франция стала центром притяжения представителей разных свободных профессий из разных стран, которые ехали туда, потому что именно там была богемная среда, Улей, Монмартр, доступные женщины, абсент, и самое главное, там можно было экспериментировать.
О Франции как поле экспериментов я написала большую рукопись и надеюсь ее в скором будущем издать, рассматриваю в основном XX век, когда именно наука, культура, юриспруденция, в целом государство, стало подвергаться или деформации, или стремительному разрушению. По касательной упоминаю 1789, Белый террор, Парижскую Коммуну.
Какие силы за этими экспериментами стояли?
Было ли течение антипсихиатрии или "нового романа", в основу которого была положена деконструкция, дошедшего до своего нравственного нуля, высмеивание армии и жандармов в кино перед началом 1968 года выбором самих французов?
В наши дни стало общим местом говорить о проблемах государства или любого аспекта жизни, сдвигая собственную ответственность на своих экзистенциальных врагов.
Разбираться не хочется также в особенностях национальной истории и менталитета, чтобы лучше понять сущность происходящих трагических перемен. Даже самые интеллектуально и духовно одаренные люди России часто используют тему глобализма, технологий, взрывающих мозги огромной массе людей или полностью их уничтожения, говорят о том, что британцы, американцы, сионисты, турки уничтожают нашу русскую жизнь. Историки вспоминают о том, как на самом деле был устроен один из первых майданов мира 1789 год.
Разумеется, совсем не случайно французской драме предшествовала война за независимость Америки, в которой участвовал Лафайет, и швейцарская охрана Людовика XVI и швейцарский банкир Неккер, представитель транснациональных корпораций того времени, оказались во Франции перед началом Французской буржуазной революции тоже не случайно.
Почему именно Франция, еще недавно великая, имеющая сильную регулярную армию, науку, искусство, образование стала полем экспериментов? Можно, конечно, объяснить это тем, что за нее взялись ее злейшие враги англосаксы и масоны, чтобы уничтожить, сильная монархическая Франция была им не нужна. Но сегодня отчетливо видно, что технологии, методички, в том числе и Джина Шарпа, ничего не изобретают. Они используют наши родовые черты, как сильные, так и слабые, и рассверливают в них огромные трещины до угрозы полного обрушения зданий.
И для того, чтобы понять истинные причины превращения Франции в поле экспериментов, нужно отвергнуть все внешние предпосылки и обратиться к национальному характеру французов, который за полтысячелетия до того, пожалуй, мало чем отличался от характера и ментальности других народов, проживающих в Европе, особенно в период империи Карла Великого. Учитывая еще и то, что первыми французскими королями были германцы.
Многие народы Европы в начале своего пути объединялись под знаменем католичества. Именно оно при разрушении самой духовности, которое началось в Просвещение, оставляло общеевропейские западные структуры.
Даже те идеологи, среди них, например, Шарль Моррас, которые ненавидели христианство, предлагали оставить язычество и католицизм как иерархию. Стоит ли говорить, что не только Моррас, но и социалисты Франции, как правые, так и левые, очень быстро оказались в Виши?
Так почему не удержалась именно Франция, короли которой были очень долго примером мужества, доблести и, самое главное, аскезы?
Как ни странно, ответ находится в сочинениях лорда Болингброка об изучении и пользе истории. Болингброк уехал из родной Британии и поселился в добровольном изгнании в Шантлу в Турени в 1730-е годы. В его письмах, адресованных лорду Корнбери, есть очень интересные мысли. Например, о том, почему худшие и лучшие из государей Древнего Рима могли выдвигаться на одной и той же правовой основе («Идея о Короле-Патриоте»). Читаю еще довольно любопытную мысль:
«Первые не используют чтения, чтобы достичь какой-нибудь достойной цели; вторые же используют им ради цели весьма недостойной; и дерзость их возрастает вместе с ростом их знаний. Людей первого рода я встречал больше всего в Англии, второго – во Франции…Эти лица относятся двум наихудшим разновидностям».
Удивительно то, что у французов, спасших в VIII веке Европу от арабского нашествия в битве при Пуатье, смелость, храбрость трансформировалась в дерзость. Мы хорошо понимаем, о чем говорит Болингброк. О том, как по разному идет Просвещение во Франции и Англии.
А ведь многие эпохальные события при их внешней схожести действительно происходят по разному и имея свои национальные причины, хотя историки их с легкостью могут занести в один исторический контекст. Скажем, если мы прочитаем рассказ Ивана Бунина «Богиня Разума», который он написал с шатобриановской грустью после посещения кладбища Монпарнас, у нас родится мысль, что революция 1789 и 1917 произошли по похожим сценариям и по схожим причинам. Но нет. У армянского историка Эдгара Мирзояна я нашла мысль о том, что французская буржуазная и русская революции произошли по причинам, которые в сущности являются антиподами.
Французская по причине Просвещения и уничтожения веры, а в России именно от переизбытка духовности. О том, что у русского народа была веками подавленная политическая воля и огромный запас духовности, который был не использован, а по этой причине закислял весь русский организм (любая энергия, если не используется во благо, быстро начинает разрушать), наши эмигранты не думали. Именно поэтому для них было удивительно и для многих непостижимо то, что в 1941 году русский народ не развернул оружие против коммунистов и не освободил от них свою родину. Русская эмиграция болела за наш народ в единичных случаях. Болели они за свои воспоминания об антоновских яблоках, машеньках и царских разводах на плацах империи, которой уже не было и которая продолжала фантомно болеть, как ампутированная нога, рука, душа
Значит, во Франции во время Просвещения произошла деформация национального психотипа, причины для этого появились раньше. Надо сказать, что это часто происходит с народами, когда они меняют свою этнопсихологию под влиянием тех или иных факторов. Светлана Лурье отмечала, что из довольно прагматичного, аскетичного и трудолюбивого немецкий народ вдруг стал нацией поэтов и романтиков. От себя замечу: что именно этот «романтизм» потом помог врагам немцев накачать их фашизмом.
Так что же происходило с Францией, еще раз задаю себе этот вопрос.
В одном пассаже, не связанном с французами, Болингброк говорит о том, что всем нам легко сорваться вниз на пути постижения добродетели (а цель изучение истории именно в том, чтобы быть добродетельным), «и нас начинает подгонять природное буйство вожделений и страстей, что вызвали поначалу нашему падение, а затем, по мере ослабления сдерживавших их прежде сил, ускоряли его со все большим и большим рвением».
Кажется, именно это и постигло французов. Чувственное начало стало преобладать, и со временем вспыльчивый, как порох, характер, который позволял им долгое время слыть храбрецами и чуть ли не лучшими любовниками мира, разрушило те начала, которые были у франков.
Почему же Франция? Об этом путь рассуждают те, кто хорошо знают историю и культуру Европы. Подозреваю, что код итальянцев держал Древний Рим и папский престол, именно поэтому чернорубашечники заблокировали здесь «оттепель» ( "новую волну"), зацепившую Польшу, СССР, Чехословакию и даже Японию.
Испания долго оставалась традиционной в силу того, что арабское нашествие укрепило их консерватизм; у немцев и голландцев был слишком суровый климат, чтобы встать на путь страстей. Самое месторасположение Франции, напротив которой был арабский мир и Север Африки, вечно намагничивал их экзотикой и веществами. Родители решили спасти Шарля Бойлера, погрязшего в распутстве Латинского квартала, отправив его на Восток.
Со временем колонии стали выбирать путь независимости, а потом и «вторым Пуатье», уже в мягкой форме, врезаться в изнеженный мир кафешантанов и бульваров. Из такой страны уже можно было лепить все, что угодно.