Это путешествие по железной дороге в Лоуренс, штат Канзас, так живо для меня и сегодня, как если бы оно произошло вчера. Впрочем, все это случилось более пятидесяти лет назад. День тогда был жаркий. Напротив меня сидел седой старик, которого, по-видимому, сильно беспокоила духота: он суетился, вытирал лоб платком, снял жилет и, наконец, вышел, вероятно, на открытую смотровую площадку, оставив на сиденье пару книг. Я небрежно взял одну из них — это была «Жизнь и смерть Джейсона» Уильяма Морриса1. Прочитав страницу-другую, я удивился легкому течению стиха. Но не более того.
_________________________
1 Уильям Моррис (1834 — 1896) — английский поэт и художник-прерафаэлит, основатель английского движения «Искусство и ремесла», проповедовавшего идеи о художественном превосходстве ручного ремесла над машинным ширпотребом.
Взял другой том. Это была «Laus Veneris2: Стихи и баллады» Алджернона Чарльза Суинберна3. Она открылась на «Анактории», и в одно мгновение я был очарован так, как не очаровывала меня поэзия ни до, ни после. Сама Венера говорила в строках:
________________________
2 Laus Veneris (лат.) — Хвала Венере.
3 Алджернон Чарлз Суинберн (1837 — 1909) — английский поэт викторианской эпохи, декадент. Широко известный в Великобритании поэт-мазохист.
Увы, ни снег, ни росы, ни луна
Не смогут оправдать меня сполна,
Не убедят без умиротворенья,
Пока не даст мне лёгкость сна томленье;
Пока не будет вялым время тут,
Пока богов оковы не спадут,
И не исполнит рок мои запросы,
Лотос и Лета — на губах, как росы,
И вновь кругом меня сплошной туман:
Густая тьма и властный океан4.
_______________________
4 Перевод А.В. Лукьянова.
С тех пор я не видел этого стихотворения, и в моей версии могут быть словесные неточности, но музыка и страсть стихов увлекли меня. Когда я дошел до «Прокаженного», последние строфы вызвали горячие слезы на глазах, а в «Саду Прозерпины» я услышал, как моя собственная душа говорит с божественной, хотя и безнадежной уверенностью. Была ли когда-нибудь еще такая поэзия? Даже более легкие стихи Суинберна очаровательны:
Любовь есть цепь измены,
Любовь есть ряд измен,
Бессменность перемены
И наш свободный плен.
Разоблачим нескромно
Сон дорогих могил —
И то, что я не помню,
И то, что я забыл.
Жизнь топчет наши страсти,
А время сушит их:
В его найдете пасти
Курган сердец сухих.
Всего три дня биенья,
И смолкли родники...
Из почки наслажденья
Растет бутон тоски5.
_______________________
5 Перевод Н.А. Васильева.
И божественные песни, обращенные к Гюго и Уитмену, и великолепное «Посвящение» — последняя строфа чудо:
Исчезнет Солнце?! Что ж тогда?
Для многих Звёзд не станет места?
Но мы не сгинем без следа:
спасёт нас Дивная Невеста.
Останется прекрасная Луна:
за Звёзды выдаст выкуп вскоре.
Жизнь будет вновь освещена —
и Ночь утонет в море6.
______________________
6 Подстрочник В.М. Кормана.
У меня отняли душу; мне не нужно было перечитывать эти строки дважды. С тех пор я их никогда не видел, но не забуду, пока существует этот мир. Они наполнили мои глаза слезами, мое сердце — страстным восхищением…
В таком состоянии нашел меня вернувшийся старый джентльмен: явный ковбой, потерянный, заливающийся слезами над томиком стихов Суинберна.
— Кажется, это моя книга? — проговорил он, обращая меня к скучной реальности.
— Конечно, — смущенно пробормотал я. — Какая замечательная поэзия. Я никогда раньше не слышал о Суинберне.
— Это его первая книга, — сказал старый джентльмен. — Я рад, что вам нравятся его стихи.
— Да кто же может не восторгаться ими! — воскликнул я.
И стал читать наизусть из «Сада Прозерпины».
Мы любим жизнь и много
Прошли земных дорог;
Но все ж мы славим Бога —
Кто б ни был этот Бог —
За то, что жизнь прервется,
Что мертвый не проснется,
Что в океан вольется
В свой срок любой поток.
Здесь тишь не нарушают
Ни вопль, ни зов, ни стон,
Заря не пробуждает
Тяжелый небосклон,
Здесь нет весны беспечной,
Нет радости сердечной —
Здесь царство ночи вечной,
Где длится вечный сон7.
_________________________
7 Перевод Г.Е. Бена.
— Да вы выучили стихи наизусть! — удивленно воскликнул старик.
— Выучили, — повторил я. — Я знаю наизусть уже половину книги. Если бы вы пришли на полчаса позже, я бы знал к тому времени всю книгу!
И продолжал читать еще минут десять.
— Никогда в жизни не слышал о таком, — воскликнул старик. — Ковбой, который запоминает стихи Суинберна, просто прочитав его сборник. Это поразительно! Куда вы направляетесь?
— В Лоуренс, — ответил я.
— Тогда мы уже почти на месте. Позвольте преподнести вам эту книгу в память о нашей встрече. Я при первой же возможности куплю себе такую же. Но этот экземпляр непременно должен стать вашим.
Я поблагодарил его от всего сердца и через несколько минут сошел на вокзале Лоуренса. Тогда, как и сейчас, он находился далеко за пределами маленького городка.
Я рассказал эту историю вовсе не для того, чтобы похвастаться своей памятью. Все природные таланты есть препятствия на жизненном пути человека. Я же только хочу показать, как добры были в свое время американцы к молодым людям. А еще хочу подчеркнуть, сколь вдохновляющей силой обладает поэзия Суинберна для молодежи. Об этом точно никто прежде меня не сказал.
В уютной комнате дома Элдриджей, на главной улице Лоуренса, я встретил брата. Вилли, казалось, был ужасно удивлен моим появлением.
— Ты желтый, как гинея8! Но как вырос! — воскликнул он. — Бесспорно, ты теперь высокий. Но ты болен, очень болен! Тебя надо лечить!
________________________
8 Гинея — золотая монета, которая была впервые отчеканена в 1663 г. из золота, привезенного из Гвинеи. Идеоматическое выражение «желтый как гинея» означает «бледный до желтизны лимона».
Сам Вилли был воплощением здоровья и гораздо красивее, чем я его помнил: мужчина ростом около пяти футов десяти дюймов, с хорошей фигурой и очень красивым смуглым лицом; волосы на голове, маленькие усики и козлиная бородка — черные как смоль; прямой тонкий нос и великолепные миндальные карие глаза с длинными черными ресницами. Он мог бы сойти за греческого бога, если бы не узкий лоб и близко посаженные глаза.
За три месяца в США брат стал истинным американцем.
— Америка — величайшая страна в мире, — уверял он. — Любой молодой человек с крепкими руками и в здравом уме может заработать здесь хорошие деньжата. Если бы у меня был небольшой начальный капитал, уже через несколько лет я стал бы богатым человеком. Мне необходим хоть какой-то начальный капитал, ничего больше.
Выспросив историю всей моей жизни в Америке, особенно последних месяцев, когда я колобродил в Техасе, он заявил, что я, должно быть, сошел с ума.
— С пятью тысячами долларов я мог бы разбогатеть за три года, стал бы миллионером за десять. Ты, должно быть, сошел с ума! Или забыл, что в этом мире каждый сам за себя? Боже милостивый! Я никогда не слышал о таком идиотизме! Если бы я только знал!
В течение нескольких дней я внимательно наблюдал за Вилли и пришел к выводу, что он в высшей степени подходит для того, чтобы преуспеть в американском обществе. Я узнал, что он был ревностным христианином, обращенным и крестившимся в баптистской церкви. У брата был прекрасный тенор, и он руководил хором. Вилли всей душой принял идиотизмы этого вероучения, но извлек из него только некоторые ценные моральные сентенции: он стал трезвенником и не курил. Он также являлся назаретянином, решившим сохранить целомудрие (так брат называл воздержание от близости с женщинами), и еженедельно исповедовался, считая это таинство обязательной частью жизни человека.
Учение самого Иисуса мало или совсем не оказывало на Вилли практического влияния: брат полагал его советами для недостижимого совершенства и, подобно подавляющему большинству американцев, принимал детскую мораль древних германцев — презирал заповедь всепрощения и презирал Евангелие Любви.
Через несколько дней после нашей встречи Вилли предложил мне одолжить ему тысячу долларов. Он обещал мне рост капитала на двадцать пять процентов в год. Я возразил против ростовщической ставки: штат установил ее максимум — двенадцать процентов. Вилли тут же заявил, что мог бы взять кредит на миллион долларов под три-пять процентов в месяц под абсолютную гарантию.
— Ты же понимаешь, — закончил он, — что я легко могу выплачивать тебе по двести пятьдесят долларов в год за твою тысячу. Ведь здесь можно купить недвижимость в рассрочку — страна только начинает развиваться…
И т.д., и т.п. с самым диким оптимизмом… В конце концов, он получил мою тысячу долларов, у меня же осталось менее пятьсот долларов. Поскольку я мог жить в хорошем пансионе за четыре доллара в неделю, то рассчитывал, что в худшем случае у меня впереди один беззаботный год. А если Вилли сдержит свое обещание, я буду свободен от поиска средств к существованию на всю оставшуюся жизнь.
В Лоуренсе мне предстояла иная жизнеопределяющая встреча. «Грядущие события отбрасывают свои тени прежде, чем случаются», — данная поэтическая присказка в моем случае на редкость не к месту. «Великие события приходят незамеченными», — так будет вернее.
Однажды вечером я отправился на политическое собрание в Либерти-холл, располагавшийся неподалеку от моего отеля. Сенатор Инголлс9 и некий конгрессмен собирались выступить и рассказать о Движении грейнджеров (т.е. фермеров), о первой попытке западных фермеров политически бороться против наступления на них Уолл-стрит. Зал был битком набит. Прямо за моей спиной сидели мужчина и две хорошенькие сероглазые девушки. Лицо этого человека привлекло меня с первого взгляда: даже сейчас, когда я пишу, оно стоит передо мною как живое, как если бы долгие годы, разделяющие нас, были всего лишь мановением ока.
______________________
9 Джон Джеймс Инголлс (1833 —1900) — сенатор-республиканец от Канзаса, считается разработчиком государственного девиза и государственной печати США.
Я воспроизвожу его идеальный портрет, мне надобно только добавить цвет и выражение его лица: большие карие глаза, широко расставленные под белым нависшим лбом; волосы и бакенбарды каштановые с рыжеватым отливом. Именно глаза притягивали и завораживали, они светились, как никакие другие глаза, которые я когда-либо видел — и откровенные, и добрые, всегда добрые.
Но его одеяние — черный сюртук с низким стоячим белым воротничком и узкий черный шелковый галстук пробуждали во мне презрение английского сноба. Обе девушки, очевидно, сестры незнакомца, наоборот, были приятны моему строгому взору.
Сенатор Инголлс произнес обычную речь: фермеры имели право объединяться; но объединялись они против могущественных денежных лордов. Однако и те, и другие, в конце концов, были в равной степени американцами (громкие аплодисменты!). Конгрессмен выступил следом за сенатором с тем же патриотическим пафосом, а затем со всех концов зала раздались крики, призывавшие на трибуну профессора Смита!
Я услышал за спиной настойчивый шепот и, обернувшись, догадался, что симпатичный молодой человек и есть профессор Смит, а девицы — его поклонницы, которые уговаривали молодого человека выйти на сцену и очаровать публику. Через некоторое время Смит поднялся под громкие аплодисменты. Он оказался довольно высоким — около пяти футов десяти дюймов, худощавый, с широкими плечами… Заговорил тонким тенорком:
— Есть очевидный конфликт интересов между промышленными восточными штатами, которые требуют высоких тарифов на весь импорт, и сельскохозяйственным Западом, который хочет дешевых товаров и дешевых транспортных тарифов. В сущности, это простая арифметика, математическая задача, требующая компромисса. Ведь каждая страна должна создать собственную обрабатывающую промышленность и быть самодостаточной. Необходимость реформы очевидна: федеральное правительство обязано взять в свои руки железные дороги и управлять ими в интересах фермеров, в то время как конкуренция между американскими производителями в конечном счете снизит цены.
Никто в зале, казалось, не понял этой «очевидной реформы», но речь вызвала бурю аплодисментов, и я заключил, что в зале было очень много студентов из госуниверситета.
Не знаю, что на меня нашло, но когда Смит вернулся на свое место между двумя девицами, и они расхвалили его до небес, я встал и вышел к трибуне. Меня встретила буря смеха. Я, должно быть, и впрямь выглядел нелепо — в одеянии ковбоя, «улучшенном» Рисом и Деллом. На мне были свободные бедфордские шнуровые бриджи, коричневые сапоги до колен и что-то вроде рубашки-куртки из оленьей кожи, заправленной в бриджи. Дождь и солнце произвели свое действие на оленью шкуру, которая съежилась у меня на шее и на руках.
Подстрекаемый смехом, я поднялся по четырем ступенькам к трибуне и обратился к мэру, председательствовавшему на собрании:
— Могу я взять слово?
— Конечно, — ответил он, — ваше имя?
— Моя фамилия Гаррис, — ответил я.
И мэр, явно видя во мне забавного придурка, объявил, что некий мистер Гаррис желает выступить на собрании и надеется, что аудитория выслушает его речь, даже если кому-то она покажется странной. Когда я повернулся к залу лицом, зрители завизжали от хохота — здание буквально раскачивалось от общего гогота.
— Как это похоже на американцев и демократов, — сказал я, — судить о человеке по одежде, по количеству волос на физиономии или по долларам в кармане джинсов.
Мгновенно наступила тишина, тишина удивления. И я стал излагать идеи, вычитанные у Милля. Открытая конкуренция — это закон жизни, другое ее название — борьба за существование. Каждая страна должна концентрировать свою энергию на производстве того, что она лучше всего способна производить, и обменивать это на продукты других народов. Таков великий экономический закон, закон территориального разделения труда.
— Американцы должны производить зерно, пшеницу и мясо для всего мира, — сказал я, — и обменивать эти продукты на самые дешевые английские шерстяные товары, французские шелка и ирландское полотно. Это обогатило бы американского фермера, освоило бы всю пустующую американскую землю. Так было бы в тысячу раз лучше для всей страны, чем обложить всех потребителей высокими импортными пошлинами и обогатить этим нескольких восточных производителей, которые, кстати, малоэффективны и не способны противостоять Европе в открытой конкуренции. Американские фермеры, — продолжал я, — должны объединиться с рабочими, ибо их интересы совпадают, и бороться с восточным фабрикантом, который есть никто иной, как паразит, питающийся мозгами и трудом лучших людей Америки. Эта программа здравого смысла не понравится ни нашим сенаторам, ни нашим конгрессменам, которые предпочитают дешевую болтовню передовым идеям, ни нашим сверхмудрым профессорам, которые считают, что классовая борьба — это «простая арифметическая задача» (здесь я подражал тонкому голоску профессора). Но, тем не менее, она может быть принята американскими фермерами, уставшими от дойки фабрикантами-янки. И она должна стать первой главой в новом Евангелии грейнджера.
Закончив ораторствовать, я поклонился мэру и намеревался уйти. Но публика разразилась аплодисментами, а сенатор Инголлс подошел и пожал мне руку, сказав, что хотел бы познакомиться со мною ближе. Аплодисменты продолжались до тех пор, пока я не вернулся на свое место.
Через несколько минут ко мне обратился из-за спины профессор Смит.
— Вы преподали мне хороший урок. Я никогда не стану публичным оратором, и то, что нынче здесь сказал, несомненно, прозвучало непоследовательно и абсурдно. Но если бы мы побеседовали в спокойной обстановке, думаю, я смог бы убедить вас в верности моей теории.
— Не сомневаюсь в вашей правоте, — прервал его я, искренне стыдясь того, что высмеял незнакомого человека. — Скорее всего, я просто чего-то не понял, но готов пообщаться с вами.
— Вы свободны сегодня вечером? Тогда позвольте пригласить вас ко мне. Дамы живут за городом, мы посадим их в коляску и будем свободны. Это миссис… — Он представил меня более полной даме и ее сестре мисс Стивенс.
Я поклонился, и мы вышли на улицу. Когда сестры укатили в коляске, вдвоем отправились к профессору Смиту. Разговор был долгим, вернее, говорил Смит, потому что вскоре я обнаружил, что он знает бесконечно больше меня. Первым делом профессор в пух и прах разгромил мое кредо — теорию Милля, с презрительной улыбкой охарактеризовав моего гуру «буржуазным английским экономистом».
Навсегда запомнился мне тот поистине священный первый разговор с человеком, которому суждено было изменить мою жизнь и вдохновить на какую-то особую высокую цель. Он познакомил меня с коммунизмом Маркса и Энгельса и легко убедил, что земля и ее продукты, уголь и нефть, должны принадлежать всему коллективу, который обязан управлять всеми отраслями производства на благо общества.
У меня перехватило дыхание от одного этого заявления, и я трепетала от страсти в его голосе и жестикуляции, хотя даже тогда я не был полностью убежден в правоте Смита. Какой бы темы мы ни касались, он все знал и мог разъяснить. Как мне тогда казалось, немецкий и французский языки профессор знал в совершенстве, мог разговаривать на латыни и по-гречески так же свободно, как по-английски. Я никогда не представлял себе такой учености. Даже когда я прочитал несколько стихов Суинберна, выражающих мою веру, он уже знал их, даже пантеистический гимн «Герте». И он носил бремя знаний так же легко, как простую одежду сияющего духа! Он был прекрасен, как бог Солнца! Я более никогда не видел человека, кто мог бы сравниться в благородстве с профессором Смитом.
Беседа наша затянулась за полночь. Еще до того, как мы закончили разговор, наступил день. Под конец Смит сказал, что работает профессором древнегреческого языка в Государственном университете и что надеется увидеть меня его слушателем в октябре.
— Ковбой — не твое дело, — сказал он. — Сам представь себе ковбоя, декламирующего наизусть поэзию Вергилия и того же Суинберна. Абсурд! Ты обязан дать шанс своим мозгам. Учиться, учиться и учиться.
— У меня нет денег, — вздохнул я, начиная жалеть, что дал в долг брату.
— Я же говорил тебе, что являюсь социалистом, — с улыбкой возразил Смит. — У меня есть несколько тысяч долларов в банке. Я дам тебе необходимую сумму, только учись.
Значит, это все-таки правда! Мое сердце наполнилось ликованием. В этом мире есть благородные души, которые мало думали о деньгах и жили ради чего-то большего, чем золото.
— Я не приму ваших денег, — сказал я со слезами на глазах, — в наши дни каждая селедка висит на своих жабрах10. Достаточно того, что вы беспокоитесь обо мне. Клянусь, я начну учиться. Только боюсь, что вы будете разочарованы, когда обнаружите, как мало я знаю и сколь невежественен. Я не учился с четырнадцати лет.
__________________________
10 Американская народная присказка, означает: «каждый сам отвечает за свои поступки».
— Думаю, мы быстро наверстаем пропущенное, — сказал профессор. — Кстати, где ты остановился?
— Дом Элдриджей, — ответил я.
Он проводил меня к дверям. Уходя, я видел в дверном проеме высокую стройную фигуру и сияющие глаза. Я ушел от Смита в новый мир, который все же был старым, но я летел в нём на крыльях.
Снова, как на Овертонском мосту, открылись мои глаза на красоту природы, но теперь — на величие человеческого духа. «Какая удача! — воскликнула я про себя. — Встретил такого человека!»
Мне действительно казалось, что какой-то бог следует за мной с божественными дарами!
И тогда пришла мысль: этот человек избрал и призвал меня так же, как Иисус призывал своих учеников: «Придите, и я сделаю вас ловцами людей!» Я уже посвятил душу и сердце новому Евангелию.