В самом начале марта Елена наконец-то перебралась в новый дом. Погода для переезда оказалась не самой лучшей, но снегоуборочные машины и армия слуг расчистили все подъезды и дорожки, посыпали их песком. Переезд вызвал поначалу бурю восторга – казалось, что здесь можно бродить до конца жизни, любуясь, восхищаясь, забыв о скуке. Всем подаркам Мендеса нашлось место, и оказалось, что они не так уж нелепы, и по-своему украшают жизнь. Например, вот эти картины в духе детских рисунков, с персонажами Гростийского фольклора, прекрасно смотрелись в детской. Там же разместились плюшевые и меховые игрушки, правда, врач заставил убрать их пока под стекло – для младенцев не полезна та пыль, что будет на них скапливаться. А вот забавные небьющиеся детские сервизы для детской же столовой – но до них ещё ой как далеко!
Детские апартаменты были просто гигантскими, словно новорожденные с первых же дней жизни начнут гонять по ней на велосипеде или детской машинке. Увы, Елена даже не представляла, сколько пудов соли придётся съесть до этого счастливого момента. Не представляла, что первые месяцы её жизненное пространство будет ограничиваться этой комнатой, открытой террасой и крытым двориком, и ей будет не до любования домом и окрестностями.
Такими же огромными были спортзал, музыкальная гостиная, холл, обеденная зала-гостиная, крытый дворик с бассейном, общая с Мендесом спальня – Елену поразила как всегда необъятная, низкая кровать, которая позволяла спать как рядышком, так и поврозь, ничуть не стесняя друг друга – в её нынешнем положении это было просто необходимо.
Конечно, Елена любовалась причудливой мозаикой на полу, инкрустациями на мебели, сделанной на заказ, раздвижными окнами-стенами, выходящими во внутренний дворик с газоном и парковыми розами. Наслаждалась новым и непохожим на соседний, видом из каждого окна. Парк, окружающие просторы, витиеватая, слегка подтаявшая тёплым февралём речушка, вид на не такие уж далёкие горы, дом, где не было и следа суеты и тесноты, - всё это, казалось, должно было избавить её от ощущения тюрьмы, богатой и комфортной, но всё же тюрьмы. К тому же, это был её собственный дом! И она принимала в его планировке самое непосредственное и активное участие!
Но – он был не просто огромен. Он был неуютен, гулок и пуст! Она терялась в нём. Чувствовала себя песчинкой. Одинокой и забытой. Конечно, они его обживут. Но пока… Мендес со своей лабораторией остался там, и приезжал сюда лишь к вечеру, буквально разрываясь на части между двумя домами. Он был прикован к своей лаборатории незримыми цепями даже в часы отдыха и любви.
И Елена отчаянно по нему скучала. И по обаятельному, услужливому Фернандесу – тоже. И по молчаливому, деловитому Чиллито, худощавому, подтянутому, с тонкими чертами лица и огромными миндалевидными глазами. И по Ангелу – не в меру разговорчивому, веселому, любителю баек и поговорок, нередко смешившему Елену до слёз передразниванием обитателей дома, равно как и известных киногероев. И по всей поварской братии, милым девчушкам с кухни – их дружную компанию пришлось поделить пополам. Скучала по матери, всегда находящей нужные слова для утешения и подбадривания, по ласковому, тактичному Пазильо.
Помаявшись так, Елена вняла совету Кантора и вернулась назад, поближе к больнице. Она переедет окончательно летом, а пока будет наезжать сюда днём на прогулки.
Она всё чаще куксилась, хныкала, обижалась и дремала. Благодаря Бет, ей удалось не слишком сильно поправится, но видеть себя в зеркале без ужаса она по-прежнему не могла. Она носила свой огромный живот всё тяжелее и тяжелее, ей вообще не хотелось ходить, но тогда ноги переставали слушаться. Долгие обязательные прогулки разбили на череду коротких. А это ограничивало свободу, и было гораздо скучнее.
Она не чувствовала к невидимым, но ощущаемым деткам ничего. Покорно проходила музыкотерапию – и засыпала в кресле. Разговаривала с детьми, как её обучали, а самой хотелось полистать яркий и пустой журнальчик, послушать чью-нибудь глупую болтовню, не вникая в смысл фраз, повалять дурака перед телевизором – кажется, единственное, что она осталась способной воспринимать.
Зато план по разговору с Елениным животом выполнял и перевыполнял Виктор. Она любила ощущать его рядом, когда он обнимал её и прикладывал к животу ухо, прислушиваясь, или просто прижимался лицом, нежно целовал. Это помогало ей в ожидании. Елене хотелось рыдать от мысли, что она может быть сейчас ему мила и желанна. Вот такая, несуразная!
Мендес мучился несказанно, боясь заниматься с ней сексом, они изыскивали всевозможные дополнительные способы, но этого ему было мало, ему необходимо было ощущать себя в ней, раствориться в ней полностью. Его жажда её тела никак не хотела утихать, и, похоже, никогда не будет утолена полностью. Он снова тайком попробовал использовать девочек с кухни, но это в конечном итоге вызывало лишь раздражение. Елена видела его мучения, мучилась от этого сама, но – оставалось лишь изобретать совместными усилиями подручные средства и ждать.
Иногда этот процесс поиска взаимного компромисса казался Елене настолько забавным, что она глупо хихикала над мытарствами и ухищрениями Виктора, на что он совершенно справедливо обижался. Но после неизменно благодарил за долготерпение и содействие со свойственной ему иронией.
Уже было известно, что Елена носит мальчика и девочку. Имена были придуманы заранее. Елена называла мальчика, и это имя было, конечно же, Виктор, а Мендес получил право назвать девочку, и этим именем было имя сестры – Элеонор.
Последние недели стали самыми тяжёлыми. Елена лежала рядом с Виктором и не могла найти места, потому что внутри нее шли футбольные матчи, ноги сводило судорогой так, словно она сама – не менее чем нападающий. А когда, наконец, всё успокаивалось и фиксировалась ничья, и где-то в середине ночи Елена готовилась наконец отойти ко сну, она слышала за своей спиной мучительные вздохи, ощущала спиной дрожь лежащего рядом мужчины.
Марта и Пазильо совсем загулялись по Европе в своём нескончаемом свадебном путешествии, Пазильо уже побывал на родине, посетил многочисленных родственников, успел организовать попутно пару персональных выставок и обустроить новую галерею для молодых художников. Марта без конца слала восторженные письма, полные жизни, - она тоже многое успела: полежать в восстановительной клинике, закупить кучу подарков и сувениров. Но как только Марта получила сообщение о скорых родах и возможности переезда в новый дом (письмо от неё искало их довольно долго) – она отреагировала оперативно. В марте чета Пазильо срочно вернулась домой.
Марта была счастлива: кажется, жизнь наладилась, печальные прогнозы не оправдались, никто никого не собирается убивать, им тоже никого убивать не придётся, Елена и Виктор наконец-то пришли друг к другу.
В июне Елена благополучно родила. Когда начались схватки, её охватила паника. Она перепугала Мендеса до полусмерти: ревела, заламывала руки и причитала: «Ой, мамочка, я боюсь! Ой, я не хочу! Пустите меня назад! Спасите меня! Спасите, я помираю! Лучше я так буду…»
Её испуганное, потерянное состояние, в свою очередь, передалось Мендесу: он держал её руку, без конца шептал нежные, успокаивающие слова, а сам дрожал крупной дрожью и до крови кусал губы.
Доктор Кантор самолично принимал роды. Слыша вопли ужаса, видя умоляющие, вытаращенные глаза Елены, Мендес зажимал уши ладонями и делал неоднократные попытки сбежать хотя бы за прозрачную перегородку операционной, чем, несомненно, заслужил неодобрение и презрение доктора.
После своей тяжёлой работы Елена ненадолго отключилась, а, проснувшись, увидела светящиеся нежностью и умилением глаза и услышала прочувствованное «спасибо!» Хотя никак не могла взять в толк, как можно благодарить за двух крошечных, противно орущих уродцев, ни на что приличное не похожих, даже на кукол.
Доктор Кантор продержал Елену в персональной палате родильного отделения лишнюю неделю, пока не убедился, что всё идёт великолепно, а Елена справляется с кормлением и набирает силу, и отпустил домой. Хотя лично её пребывание в больнице вполне устраивало: половину работы за неё делала няня.
Торжественный кортеж встретил Елену с детьми и отвёз в новый дом: теперь ей будет некогда там скучать. В помощь ей Фернандес отыскал девушку, Алесю Ковальчук, тремя днями ранее родившую мальчика в Костяницком роддоме.
Алесе было 20 лет, и она работала посудомойкой на турбазе, там же и жила. Теперь ей некуда было деваться: на работе с новорожденным её не принимали, незадачливого кавалера давным-давно след простыл, а возвращаться в деревню к отцу-пьянице она просто боялась. Но судьба сделала приветливый, приглашающий жест. Фернандес встретил в скверике роддома красивую полную девушку с нарядным конвертом на руках, глотающую слёзы, кутающуюся в старенький пиджачок, с такой отчаянной безысходностью в глазах, что даже у него подтаяло сердце. Он разговорился с ней, тактично выяснил ситуацию и предложил работу, кров и защиту – в обмен на верность, преданность и материнское молоко.
Так в детской, кроме Виктора и Элеонор, появился их молочный брат Александр.
Алеся была застенчивой и доброй девушкой, расторопной и честной. Роскошь дома поразила её с первой же минуты, и она долго не могла привыкнуть к тому, что теперь живёт здесь. Она могла быть спокойна и за себя, и за своего ребёнка: у малыша нет, и не будет недостатка ни в чём, она сможет его выкормить и вырастить достойно! Уж она постарается, чтобы эта работа стала для неё постоянной. И она старалась изо всех сил.
Лучшей няни для детей трудно было желать. Она помогала Елене привести в рабочее состояние грудь, а когда её молока не хватало – с лихвой хватало Алесиного. Дети были спокойны и по ночам не слишком беспокоили, ибо предпочитали спать. То же самое предпочитала и Елена – небольшое понижение гемоглобина и давления после родов её ненадолго ослабили. Так что каторжный ночной труд первое время целиком лёг на округлые, пышные плечи Алеси.
Прошло всего две недели – и свежий воздух восстановил тонус, Елена выспалась и воспрянула духом. Воспрянула, чтобы запрячься в работу по-настоящему. Бет вновь начала гонять её на пробежки и на утреннюю зарядку – для обретения прежней формы. Несмотря на неудобство, доставляемое отяжелевшей грудью, и ужасно неприятные ощущения в ней, она очень старалась, и даже отказалась от искусственных сладостей вроде пирожных и шоколада (заменив ужасно сладкими сухофруктами). Страх выглядеть недостаточно привлекательной для Виктора пересиливал, по счастью, кулинарные соблазны.
Кормление грудью всё никак не становилось для неё приятным и желанным действием, оно внушало ей ужас перед маленькими ненасытными беззубыми ротиками, терзающими её соски. Пеленание тоже поначалу не удавалось. Ей казалось, что ухаживать за Лео было куда проще. Она порою боялась собственных младенцев. И поэтому самые лучшие минуты наступали тогда, когда она возила их в коляске по аллеям парка, или они с Алесей и её ребёнком располагались на надувных площадках, предоставляя детям спать или бодрствовать, размахивая ручками и ножками в тщетной попытке поймать или отфутболить солнечный зайчик.
Лето для одних катилось со скоростью курьерского поезда, для других двигалось медленнее черепахи. Марта позабыла о муже и суетилась вокруг Елены и детей не меньше самой кормящей мамаши. Ей всё не верилось, что она стала бабушкой сразу двоих внуков, в её возрастную категорию это как-то не вписывалось. Когда-то она была уверена, что отцом внуков станет Леопольд Горбовский, и они будут светловолосые и голубоглазые, как истинные Любомирские.
Теперь она видела перед собой маленькую копию Виктора Мендеса! Даже месячный, он был похож на отца как две капли. Элеонор тоже ухватила от папочки свой «кусочек»: овал лица, улыбку, форму ушей и черепа. Вполне достаточно! Остальное было мамино.
Таким образом, помощников у Елены имелось предостаточно, и она даже смогла проштудировать Бенджамена Спока, которого не удосужилась прочитать до того, хоть на этом и настаивал Кантор. В голове у неё был полный сумбур. Наконец она решила, что достаточно «умудрена».
- Всё придёт само собой – рассуждала она. - И знание, и опыт. Главное, не мучить детей обязаловкой, давать им достаточную свободу, а заодно - не перегружать себя лишними размышлениями на тему, что она обязана с ними сделать, и что можно изменить по обстоятельствам: пусть дети решают сами, хотят они кушать или нет, хотят они спать или нет. Главное – чтоб не оседлали, а чувствовали в ней уверенную силу.
Она изо всех сил пыталась придерживаться данной стратегии, но безмерное обожание Марты и «зигзаги» Мендеса сводили на нет её систему. И только присутствие Алеси, её чутьё и интуиция организовывали больше, чем что бы то ни было.
….
А Мендес продолжал метаться от восторга и благодарности к ревности: теперь ему казалось, что Елена будет посвящать себя только детям, и на него просто не останется времени, и она никогда не изыщет возможности, чтобы наконец-то задержаться в их роскошной спальне на первую – после такого невыносимо долгого перерыва – ночь любви. Ведь она даже не поняла – или не соизволила обратить внимание, что там обрёл своё новое жилище её двойник, её древняя реинкарнация – вечно юная и живая Венера Сандро Боттичелли. Причём абсолютный и непререкаемый подлинник – самая большая удача Мендеса на сегодняшний день!
Да, ещё 2 недели назад газетные статьи и заголовки, выпуски новостей на телеканалах ласкали Мендесу глаз, экстренные сообщения на всех радиостанциях ласкали слух. Ещё бы!
«Украдена «Венера» Боттичелли!», «Беспрецедентное по наглости ограбление!», «Ограбление века!», «Мистическое происшествие!», «Шедевр – жертва массового гипноза!» И так далее. «Грабители действовали слаженно и неспешно. Охрана спокойно взирала на происходящее и даже помогла очистить помещение от посетителей. Сигнализация не включилась, охранники на выходе словно уснули. Как только картину упаковали, вынесли и погрузили в фургон, сигнализация заработала вновь. Фургон отъехал от галереи и словно провалился сквозь землю. Ни одна последовавшая затем облава ничего не дала. По словам очевидцев, грабители были очень странными, словно под действием какого-то наркотика или под гипнозом, но при этом поразительно аккуратны, а их движения выверены и слаженны.
Какова будет дальнейшая судьба шедевра? Может, это была религиозная секта, маньяки, и картину уничтожат на очередном ритуальном сборище? Или, напротив, фетишисты, и ей будут поклоняться втайне от всего мира? А может, она окажется в частной коллекции гурмана-мизантропа? Как бы то ни было, происшествие поставило перед мировым сообществом очень важный вопрос о сохранении достояния цивилизации – предметов искусства…» И так далее…
А «Венера» висела в новой спальне Мендесов, нежно лелеемая и такая же прекрасная, как и была. Мендес осуществил давнюю мечту, и при этом прекрасно понимал, что ради своей единственной страсти пошёл на банальное воровство. Это был не только подарок Елене ко дню двадцатилетия, прошедшего тихо, по-семейному. Это был и подарок самому себе – безумная, но нежданно осуществлённая мечта юности.
Но что же дальше? Принесёт ли она им счастье?
Так шла неделя за неделей. Несмотря на активную помощь, Елена уставала, временами начинала хандрить и скучать, временами теряла интерес к окружающему. Ей никогда прежде и в голову не приходило, что маленький ребёнок – это такой тяжёлый труд: уход, кормление, обучение, «возрастные» тяготы и недомогания – от расстройств желудка до первых зубов и попыток ползать. Марта боялась, что у Елены опять начнётся депрессия. Она просто ещё не дозрела до материнских чувств.
На самом деле, Елена больше всего на свете ждала Мендеса. Ждала – и боялась его прихода. Елене казалось, что она медленно остывает в этой вечной суете, и не сможет оправдать его ожиданий и притязаний, дать ему то, чего он так жаждет...