Читаю рассказ на моём YouTube канале
https://youtu.be/d14-fcpsS1o
***
- Ципа, ципа, ципа... - Коляныч очень медленно продвигался вперёд, держа в левой руке монтировку; правую же он вытянул перед собой и, потирая концом большого пальца конец указательного (так подзывают кур, или гусей, или другую домашнюю птицу), тихо повторял. - Ципа, ципа, ципа... Ну иди, иди сюда, иди...
Фигура Коляныча, освещённая фарами ЗИЛка, из-за сильного мороза и кристалликов снега, искрящихся на свету, теряла конкретные очертания и словно тень отца Гамлета парила над зимником. А метрах в двадцати от неё посередине дороги сидел песец и лаял: на ночь; на бездонную черноту неба, усыпанного звёздами; на северное сияние, разлившееся над тундрой голубовато-серебристым шлейфом; на машину с ярко горящими фарами и на Коляныча. Зверёк был явно отважным и, по-видимому, хотел, чтобы его боялись: боялись его звонкого, немного надсадного лая, его грозного вида, его оскалившейся морды. Но его никто не боялся. Ни ночь, ни сияние, ни бескрайняя промёрзшая тундра, ни Коляныч.
- Ципа, ципа, ципа...- почти шептал Коляныч и крепче сжимал монтировку в надежде, приблизившись на достаточное расстояние, запустить в животное. Но песец неожиданно поднялся, тявкнул пару раз и отскочил в сторону. Затем перепрыгнул снежный вал, оставшийся после того, как по зимнику прошла колонна расчищающих дорогу больших артиллерийских тягачей, отбежал на безопасное расстояние, снова уселся и продолжил лаять.
- У, сука... - Коляныч остановился, понимая, что по рыхлому и глубокому снегу ему не подобраться к песцу, и, постояв в нерешительности несколько минут, направился к машине, в кабине которой сидели его напарники и потешались на идеей Коляныча поймать зверя.
Они ехали на буровую, куда отряд вызвали на очередные аварийные работы, и, чтобы не заснуть, травили анекдоты и рассказывали всякие байки из отпускной жизни. Эта жизнь закончилась всего несколько недель назад. Для кого у моря, для кого в другом месте (как говорили - «на Земле»), находящемся в далёких, но милых сердцу городе, селе или деревне, где остались родители, друзья, любимые женщины...
К утру мороз сильно поддавил и опустился за сорок. Из-за стоящей позёмки трассу укутало как бы туманом, периодически то чуть растворяющимся в свете фар, то снова сгущающимся и походившим на серебристое марево. Иногда марево исчезало, и тогда дорога просматривалась на несколько сотен метров, но чаще оно сопровождало машину и тянуло в сон.
Это была обычная практика в конторе бурения: давая отдохнуть своим — буровикам, их — геофизиков — вызывали или ночью, или, чаще, под утро, когда спится особенно крепко, и так неохота вылезать из тёплой постели, выходить из натопленной комнаты и окунаться в пронизывающий, пробирающийся под многочисленные одежды мороз.
Коляныч тоже отдыхал на юге — на море, куда ездил со своей «малышкой». Так он называл жену. И сейчас вместе с товарищами, сидя в нагретой кабине, рассказывал, поддерживая разговор, разные отпускные истории.
Любил Коляныч свою «малышку» сильно, а потому старался и заработать побольше — для неё, и ухаживать, как мог и умел, и угождать подарками. Всё — для неё. Ему же самому мало что было нужно. Одет, обут, папиросы в кармане есть, и — славно. Главное, чтобы «малышке» было хорошо, и чтобы было у неё, что захочет. В этом состоял жизненный вектор Коляныча, его забота и его радость.
Когда машина выскочила в очередной раз из марева в чистое ночное пространство и осветила дорогу далеко вперёд, сначала он, а потом и остальные заметили сидящего прямо посередине зимника песца. Его ещё не было слышно, но по тому, как сотрясалось небольшое пушистое тельце, было понятно, что тот лает.
- Ишь, какой, мать его... - восхитился Коляныч. - Сидит себе и брехает. А на кого? На машину. И не боится.
- Чего ему боятся? - вставил Лёха, притормаживая ЗИЛок. - Глянь-ка — воротник сидит. Эх, жаль ружья нет.
- А монтировка где у тебя? - вглядываясь через подмёрзшее стекло, поинтересовался Коляныч.
- Под сиденьем должна быть. Посмотри.
Коляныч нагнулся и пошарил рукой под той частью сиденья, на которой располагался.
- Что-то не могу найти. Нету. Олег, - обратился он ко мне. - Пощупай под собой.
Я также, как и Коляныч, нагнулся и засунул руку под сиденье. Она сразу наткнулась на холод железа.
- Есть, - я вытащил монтировку. - А зачем тебе?
- Слышь, Лёха, останови. Попробую подобраться. Авось, удастся попасть. «Малышке» шкурку подарю. Порадуется.
- Да ты что? Он тебя близко не подпустит.
- А всё же попробую.
Лёха остановил машину, и Коляныч вылез из кабины. Мы, посмеиваясь, наблюдали за манипуляциями Коляныча, пока охота не закончилась ничем, и Коляныч раздосадованный не вернулся обратно.
- Ладно, пусть живёт. Дайте закурить, - он засунул монтировку обратно и посмотрел через боковое стекло на сидящего на снегу и продолжающего лаять песца. - Нет, ну ты посмотри. Лает себе, и всё ему нипочём. Какой воротник пропадает. Вот бы...
- Ой, не могу, - покатывался со смеха Лёха, доставая из кармана папиросы. - Охотничек выискался.
- А что, если бы с зимника не соскочил, точно попал бы. Потом шкурку снял бы, выделал бы и - «малышке». Вот бы порадовалась.
- От тебя только и слышишь: «Малышке, да малышке», - я зажёг спичку и поднёс Колянычу. - А себя-то хоть балуешь иногда? Что-нибудь даришь?
- Чего? - не понял Коляныч.
- Ну что-нибудь, откуда я знаю, одеколон, скажем, или ещё что.
- Это зачем? Одеколоном не пользуюсь, - он повыше подтянул высокий ворот свитера, прикурил и блаженно затянулся. - Чего мне надо? У меня и так всё есть.
И это была правда. Коляныч мало в чём нуждался. Был скромен и нетребователен. Ходил в одном и том же свитере, в одних и тех же сапогах-казанках и курил один и тот же «беломор». К еде был равнодушен, к шмоткам всяким тоже и к выпивке, хоть мог поддать, в общем, пристрастия не имел. А вот для «малышки»...
- Ну что, погнали? - спросил Лёха, когда веселье улеглось, и мысль о песцовой шкурке растворилась вместе с её носителем в тундре. - Убежал твой воротник.
- Убежал, - горестно вздохнул Коляныч. - Погнали.
Лёха переключил рычаг коробки передач, и машина покатила дальше.
- Расскажи, - не унимался он. - Чем «малышку» свою в отпуске баловал?
- Чем баловал? Чем баловал... - Коляныч глубоко затянулся, выпустил дым и улыбнулся, очевидно, вспоминая, чем же эдаким он баловал свою любимую. - Да разным... Вот в ресторан, например, водил. Хороший такой — центральный.
- Дорогущий, поди? - Лёха оторвал взгляд от дороги и завистливо поглядел на Коляныча.
- Ещё какой. Но не по дешёвым же кабакам мне мою «малышку» водить. Для неё — самое лучшее.
- А вкусно было? - Лёха сглотнул слюну.
- Вкусно... Всякие там омары, крабы... Шабли...
- Это ещё что?
Коляныч посмотрел на Лёху, как на полного придурка.
- Это, недоумок, - вино такое, французское белое. К омарам подаётся, крабам, другим всяким штукам из моря. Да ты, поди, и про омаров-то не слыхивал.
Лёха, поняв всю свою ничтожность и необразованность, крепче сжал баранку и обиженно засопел.
- Да ладно, ты, не обижайся, - Коляныч примирительно похлопал его по плечу. - Я и сам раньше не петрил в этих дела, да и сейчас, ежели честно, не шибко соображаю. Там, в ресторане, когда я спросил у «малышки», чего желает, и она сказала: «Омаров с крабами», официант и брякнул: «А к омарам, конечно, Шабли?», а я ему: «Естественно». Хотя, до этого понятия не имел про всякие там Шабли, мать их...
- Ну и как вино? - Лёха перестал обижаться.
- Кислятина и дорогое, зараза. По мне, лучше водка. Но тут же - «малышка»... - мечтательно произнёс Коляныч и замолчал уже надолго, погрузившись в воспоминания.
Коляныч считался основным машинистом подъёмника нашего отряда и в свои неполные тридцать пять на «северах» слыл старожилом. Уехал с «земли» сразу после армии и прижился. Вообще, если кто выдерживал больше обычного трёхлетнего срока договора, с севера уже не уезжал. Обзаводился домом, бытом, друзьями и становился постоянным северным жителем, а когда в других краях - в отпуске или по делам — задерживался, то сильно рвался назад, поскольку заедала тоска. Что это было за чувство такое странное, с трудном объясняли даже северяне со стажем, которым север, казалось, был вот уже где с его нескончаемой полярной ночью, нехваткой кислорода, отсутствием, часто, необходимых овощей и фруктов и постоянными трудностями поездок в отпуск и обратно. И дело было не только в деньгах, хотя они и играли немаловажную роль в том, что человек, попадая в северные края, оседал: коэффициент, полярки, полевые и всё такое — но в чём-то ещё. А в чём состояло это «ещё», вот этого-то и не могли объяснить люди. Так и Коляныч. Попав однажды, застрял и каждое лето, уезжая в отпуск и обещая: «Всё, обратно — ни ногой», — непременно возвращался и, как сам говорил: «Здесь он - дома, а «на земле», конечно, и солнце светит, но... «Там хорошо, но мне туда не надо...».
Свою «малышку» машинист привёз из очередного отпуска и тут же на экспедиционной вечеринке, посвящённой празднованию Дня работника нефтяной и газовой промышленности, представил как жену. Когда открылась входная дверь конторы и на пороге показался Коляныч с неизвестной привлекательной особой, все аж привстали со своих скамеек, табуретов и стульев, окружавших повидавший виды стол для пинг-понга, стоящий посредине просторного холла базы и служивший в дни празднеств обеденным столом. Коляныч и его спутница, немного смущаясь и поздравив присутствующих с торжеством, разместились среди сразу потеснившихся с возгласами: «Сюда, Коляныч, сюда давай» — мужиков нашей партии. Слева от спутницы восседал всегда сдержанный Костя или, как все его кликали, Кисинтин, а справа от Коляныча — Лёха. Костя с поразительной для него любезностью принялся ухаживать за новой соседкой, а Лёха только посапывал, похмыкивал и, слегка скосив глаза, поглядывал то на Коляныча, то на его подругу.
Коляныча же было не узнать. Всё чистое, выглаженное, нарядное: рубашечка, брючки, отполированные до блеска туфли и, главное, гладко выбрит, чего с ним никогда прежде не случалось — не машинист подъёмника партии №3 в вечно промасленном и воняющем солярой комбинезоне или свитере, а киноактёр с обложки журнала, прям Ален Делон какой-то. Да и вёл он себя не как всегда — шумно и весело, а был сдержан, вежлив и обходителен. Даже бухгалтершу, сварливую и склочную женщину, с которой враждовал и потому без конца цапался, приветствовал несколькими дружелюбными фразами, чем привёл её почти в шоковое состояние. Не могла не отреагировать на появление молодожёнов и моя жена, съязвив, что не плохо бы и мне иногда следить за собой, скептически оглядывая мой свитер и кивая в сторону Коляныча, дескать, бери пример. В общем, красивая это была пара. И тогда же, за праздничным столом мы в первые услышали его непременное — «малышка»:
- Малышка, а вот это будешь? Малышка, этого положить? Малышка, вина налить?
Над столом то и дело взлетало Колянычево «малышка», «малышка», «малышка», к которому, впрочем, скоро привыкли и стали относится, как к должному. С того дня жену Коляныча за глаза все не иначе, как «малышкой», не называли и, интересуясь делами, спрашивали: «А малышка твоя как поживает?» На что Коляныч, немного насупясь, но с гордым видом отвечал: «Лучше всех!».
Шло время. Наступила весна, а за ней резко нагрянуло лето. Растаял зимник. Новые скважины ещё не добурились, а старые уже готовились к эксплуатации, и потому на какое-то время нужда в геофизических работах отпала. Освободилось жизненное пространство, и мы с женой укатили в долгожданный, за несколько лет отпуск, растянувшийся почти на добрых три месяца. Когда я вернулся, оставив жену на «земле» ещё на пару недель, то первой ошарашившей меня новостью было: «Коляныч запил». Как, почему? Я знал, что он мог выпить, но никогда не злоупотреблял, а после появления «малышки», вообще, почти в рот не брал спиртного. Разве что Шампанского на Новый год и Восьмое марта. А тут — такое дело...
Разобравшись с накопившимися делами, я отправился навестить Коляныча. Жил он в отдельной комнате на втором этаже серого двухэтажного барака, стоящего в центре посёлка. Когда я постучал в дверь и, не услышав ответа, вошёл, передо мной предстала странная картина. Повсюду валялись пустые бутылки, а Коляныч лежал среди них на полу около широкой кровати и, орудуя шваброй и пытаясь что-то из-под кровати достать, матерился и приговаривал: «Ну, сука, всё равно поймаю. Никуда от меня не денешься».
- Коляныч, - позвал я, поражённый увиденным и не понимая, что происходит.
- А? Что? - Коляныч поднял голову, невидящим взглядом посмотрел в мою сторону и каким-то странным голосом ответил. - Погодите, не мешайте. Не видите, что ли - человек занят.
- Коляныч, - снова позвал я, подошёл и тронул его за плечо. - Это же я, Олег.
- Олег? Какой Олег? - Коляныч снова посмотрел на меня и как-то, очевидно, плохо соображая, неестественно улыбнулся, развернулся, сел, облокотившись спиной на кровать, и бросил швабру. - Здорово, Олег. Я тебя сразу и не признал.
- Ты чего делаешь? И, вообще, что тут происходит?
- Тсс... - Коляныч приложил палец к губах. - Тихо. Не шуми. А то спугнёшь.
- Кого я спугну?
- Понимаешь, забился под кровать и не вылезает.
- Да кто забился? Кто не вылезает? - я нагнулся и заглянул под кровать. Кроме разномастных мужских и женских тапочек, вороха грязной одежды и пустых бутылок там ничего не было.
- Кто? Да этот и забился. Чёртик такой махонький. А хвостяра — длиннющий. Как он с таким хвостом управляется? Я бы не смог.
Мне всё стало ясно. У Коляныча, у нашего Коляныча налицо были признаки delirium tremens или, попросту, белой горячки. Как давно он пил и что? Судя по количеству разбросанных по полу и стоящих на столе бутылок, - давно, а по этикеткам — жуткое пойло, иногда завозимое в посёлок, под названиями «Напиток Алкогольный» или ещё хлеще — «Напиток Бендерский».
Я смотрел на Коляныча, принявшегося опять шуровать шваброй под кроватью и приговаривающего: «Всё равно, падла, достану», и ощущал совершенную свою беспомощность, досаду и обиду — на кого? — за происходящее. Как такое могло случится? Кто довёл непьющего Коляныча до подобного состояния?
А произошла, в общем, обычная история. Любимая Коляныча «малышка» сбежала. И не к какому-то конкретному человеку, потому что увлеклась (в конце концов в жизни всякое бывает, и на всё, как говорится, воля божия), а загуляла — банально пошла по рукам: cначала в посёлке, а потом улетела в ближайший город, и о её похождениях доходили только слухи. То ли разбаловал Коляныч жену, то ли не любила она его вовсе, а, может, просто от скуки. Кто здесь разберётся? Подчас в своей жизни ничего не понимаешь, а тут — чужая. Внешне всё выглядело вполне складно, а что там внутри делалось, как жили Коляныч и его «малышка»? Для многих это так и осталось тайной.
Коляныча отвезли в город и поместили в больницу. Когда он вернулся, то первое время вёл себя, как прежний Коляныч: шумно и весело. Будто и не было ничего скверного и унизительного в его жизни. Только весёлость эта была какая-то чрезмерная, с надрывом. И работал он так же, с надрывом. А потом снова запил. И пил уже без остановки, пока не наступил конец — не выдержало сердце и разорвалось.
Гроб с телом Коляныча погрузили в самолёт и отправили на «землю» к родителям, жившим в маленьком южном посёлке. Там и похоронили.
2013. Озерицы.
***
Рисунок середины 80-х. Бумага. Карандаш. 60х40см.