Фрагменты
В 70-х годах в Юрмале, в Доме творчества у меня состоялась встреча с Юрием Ряшенцевым, который курировал тогда отдел поэзии в «Юности». Он дал мне 40-минутный, как сейчас говорят, мастер-класс, пройдя по моим виршам граблями профессионала. Нет, я не стал поэтом. Но я стал понимать, как писать нельзя, и взглянул на поэзию другими глазами. А это уже много. Спасибо тебе, Юрий Евгеньевич!
Оформившись в 21 САЭ* в качестве механика-электрика с месячным окладом в 90 советских рублёв плюс ежедневные полевые в 9 рублёв, я рассчитывал, что в свободное время длинных полярных ночей можно было бы по-настоящему посвятить себя поэтической Музе. Но оказалось, что в тех высоких широтах, где царствует холод и ветер, Музе некомфортно, и она оберегает себя от каких бы то ни было проявлений любви.
Под конец зимовки вместе с полярным коэффициентом я зарабатывал уже порядка 400 рэ в месяц. Но и это не прельщало мою Музу. Хотя за год всё это выливалось в солидную сумму, если, конечно, не оставлять денежный аттестат жене. Я оставил. В итоге вместо Жигулей или кооп. квартиры денег еле хватило на литовский мебельный гарнитур за 400 полноценных деревянных советских рублей – мой месячный заработок на зимовке. После этого Муза окончательно отвернулась от меня. И когда я спросил у жены, где остатние деньги, то получил исчерпывающий ответ:
– А ты знаешь, нынче всё так дорого…
И я чувствовал и слышал, как Муза откровенно смеётся. Меня всю жизнь сопровождала эта прогрессирующая дороговизна и сколько бы я не получал, всё время не хватало. Но это меньше всего беспокоило меня. Поскольку была любимая работа, каюта 3х4 с кондиционером, море с его штилями и штормами, бесплатная еда 4 раза в день, штатное сухое вино в тропиках, кино по вечерам и домино по воскресеньям, заходы в экзотические страны и дальние порты, где я мог посмотреть на других и себя показать, затариться «колониальным» товаром, которого в помине не было у нас – в замечательной стране Советов. Главное – работая, никогда не чувствовать себя на работе. А ещё главнее – можно писать стихи даже музооставленному и самопровозглашённому пииту. Одно из первых стихотворений, написанных в море, называлось «Отрава».
Наверно я неисправим.
Мне грезятся ночные страны,
И шестикрылый Серафим
Разлил отраву по стаканам:
Отраву скатертей-дорог,
Отраву голубых заливов,
Отраву маят и морок,
Отраву каменных обрывов.
Так отравлюсь, чего там ждать,
И мне ль жалеть, в себя же глядя,
Себя. Куда теперь бежать?
Отравлен. Нет противоядья.
А дальше – больше. Вот так, «отравившись», впитывая виденное и трансформируя его в буквы, слова, предложения, из которых строится вторая, не менее реальная, картина мира, пытаешься понять смысл своего существования – стремление отыскать дорогу к Богу. Для этого нужно много времени, много бумаги, чернил и перьев, но важнее – соотнести фокус своего зрения с проплывающей мимо действительностью. Поскольку многого мы не видим и не замечаем, благодаря внутреннему размытому окуляру. Трудно согласится с Гёте, что «писание есть трудолюбивая праздность». Но в любом случае писать – это привилегия.
И я пользуясь этой привилегией, окунаю себя с головой в это трудописание, стараясь, чтобы оно не превратилось в празднописание. Ибо праздность есть участь ленивых и жадных.
Однако, Ян Парандовский в своей книге «Алхимия слова» сказал более точно: «Литература (а значит и писательство) предназначена для задержания времени в его всеуничтожающем беге». Это уже ближе к теме, это проще и понятней.
Но попробуйте в этой простоте задержать время. Оно норовисто, как рвущийся на волю конь.
Оседлать его и пришпорить нужно большое умение и опыт. И «трудолюбивая праздность» здесь явно не подходит.
Извини уж меня Иоганн…
*_ 21 САЭ – 21-я Советская Антарктическая экспедиция