Как же тихо! Так тихо, что я слышу стук мягкой подошвы моих побитых жизнью кроссовок по только что положенной тротуарной плитке. В парке пусто. Трое рабочих в желтых брезентового вида комбинезонах что-то негромко обсуждают по-кабардински, ряд за рядом укладывая аккуратные кирпичики поверх пересыпанного со щебнем песка. Я спотыкаюсь о натянутую капроновую веревку, путаюсь в ней, срывая колышки, вбитые в подготовленный к кладке грунт. Рабочие выставили уровень. Плитка закончилась, и мои кроссовки тонут в зыбкой поверхности песка.
- Эй! – слышу гневный возглас.
- Простите. Ради Бога, простите…, - бормочу я невнятно, краснея и вызволяя ногу из цепкого капрона веревки.
- Осторожнее будьте! – отвечает мне кабардинский акцент, уже значительно смягчившись. Рабочий улыбается, поднимается с корточек и поправляет вырванный мною колышек. Я прижимаю руку к груди в знак признательности и спешу дальше.
Сейчас около четырех. Солнце только-только начало клониться к западу. Его горячие июльские лучи прорезают густую листву старых деревьев. Вроде бы вязов. А может и тополей. Я миную парк и выхожу на Октябрьскую. Широкую по станичным меркам улицу, ведущую к автовокзалу. Автовокзал низенький, беленый с синими крашеными эмалью дверями. Много ли таких еще осталось по деревням? С неизменной теть Таней или теть Светой за толстым стеклом с вырезанным полукругом. В детстве я всегда боялась порезаться о край этого полукруга, просовывая десятку за билет. На улице на крашенной той же синей краской лавочке сидит бабушка. Калитка чуть приоткрыта и виден кусочек двора. Порог с галошами, чистилка для обуви и пышные кусты герани, на лето высаженной в палисадник. У бабушки деревянный, вытертый до гладкости бадик, ситцевая в мелкий цветочек косынка и выцветшие слезящиеся глаза. Я киваю головой:
- Здравствуйте!
Она тоже кивает мне в ответ, вглядываясь в меня и пытаясь угадать, чьих же я буду. Здесь все здороваются друг с другом и даже со мной. Ребятня на велосипедах, молодая женщина с тяжелой продуктовой сумкой, мужичок, торгующий прямо с капота своего жигуленка малиной в красных пластмассовых ведерках. И я здороваюсь. И уже больше не чувствую себя чужой. Затерянная в полях казачья станица у самой границы с Кабардой принимает меня. Становится частью моей жизни. Моего мира. И, кажется, будто колючий шар перекати-поля, этого вечного странника пустынь наконец зацепился веточкой за сочную из-за частых в этом году дождей степную траву и остановил свой бег.
Октябрьская огибает собой площадь героев войны с вечным огнем и барельефом на камне. Все, как положено. Я останавливаюсь и читаю фамилии. Фамилий много. Это цена, которую отдала каждая наша станица, каждая деревенька, поселок и городок, за мир. За мир и за тишину. В которой слышен каждый шаг моих потрепанных кроссовок. Потрепанных, потому что со стройки. А там не до нарядов. Здесь за речкой на горе чуть левее церкви я строю дом. Мой дом.
Обойдя площадь, я сворачиваю на тенистую аллейку. Прям, как у Бунина. Там в самом ее конце у беленого здания автостанции стоит автобус. Водитель, только что захлопнув пассажирскую дверь, стоит, опершись на белый капот. Похоже он уже собирался отъезжать, но вдруг вспомнил о чем-то и остановился на минутку, задумавшись. Я было рванула вперед, прибавив прыти, чтобы успеть. Чтобы белый автобус не уехал в город без меня. Но неожиданно умерила шаг.
- Ну и пусть себе едет, - подумалось мне. – А я посижу на остановке, подышу еще этой тишиной и покоем. Как же надоело вечно куда-то спешить!
Здесь такая тишина вокруг… А там, на другом конце проездного билета - шумный и суетный город. Пыльный, запруженный машинами. Я глубоко вздохнула и неторопливо зашагала по тенистой аллее, чувствуя, как играют на моем лице солнечные лучи, пробившиеся сквозь густую листву тополей. Мне кажется, я шла целую вечность. Время будто остановилось.
Шофер, так и не дойдя до кабины, приметил меня и, вернувшись к пассажирской двери, снова открыл ее. Я поздоровалась. Потом шагнула в раскрытую дверь, поднялась на ступеньку и вошла в автобус.
В совершенно пустой автобус.
- Это все мне? - я оторопело повернулась к водителю, чуть смущенная тем, что не придумала ничего более остроумного для такой ситуации.
- А вам что с личным водителем еще не доводилось ездить? – поддержал он мою не слишком удачную шутку.
- Бывало. Но так вот, чтоб целый автобус в моем распоряжении…
- Все места ваши! Занимайте любое!
Водитель был худощавый, загорелый, в кипельно-белой футболке. Или может просто белой, и только казавшейся такой кипельной в сравнении с его по-деревенски темным загаром.
- Когда отправляемся?
- А прямо сейчас! Только вас и ждали!
Шофер улыбнулся. Тепло так улыбнулся. То ли потому что был рад ехать не совсем впустую, то ли потому что день был хорошим, и настроение у него было хорошим, и все в жизни у него было хорошо.
Я плюхнулась на сиденье. Сразу на два сиденья. Стянула с себя рюкзак, кинула его на соседнее место и уселась, широко раскинув руки и чуть запрокинув голову. Водитель завел мотор, чуть заглушая и без того негромкие звуки магнитолы. Играли «Орлы».
- Музыка не помешает? – обратился он ко мне, глядя в зеркало заднего вида.
Я мотнула головой.
- Никак нет. Можно даже погромче!
Потом был Род Стюарт. Брайан Адамс. Стинг. Старенький сборник рок-баллад. У брата такой был на кассете. После Стинга помню, должны были идти «Скорпионс».
- Стил лавинг ю! – понеслось из колонок.
Автобус чуть тряхануло на сельской дороге. Два перекрестка, и мы выехали из станицы прямо в поля с золотыми шляпками подсолнухов. Запахло землей, сожженной солнцем травой, бензином и еще чем-то знакомым, но давно забытым.
Взгляд скользнул по окну, и в его отражении мельком я увидела себя. Я улыбалась. Просто сидела, смотрела на меняющуюся картинку за стеклом и … улыбалась. И показалось мне, что это и не я вовсе. Точнее не я нынешняя, а та, что была мной лет тридцать тому назад. Будто села я не в автобус «Зольская-Пятигорск», а в машину времени. Эй, Док, это не ты там за рулем?
И показалось мне, что мне снова пятнадцать. Что пришла я с огорода, чуть ополоснув под уличным краном пыльные ноги и нахлебавшись воды с холодильника. И мама говорит, что горло теперь заболит. Нельзя с жары так. А я валюсь прямо на пол, на шершавый бордовый палас. Потому что только здесь еще и осталась прохлада. А в зале Юрка щелкает новеньким кассетником. Шарп. Импортный. В колхозе дали. И пока я засыпаю, сморенная послеполуденным зноем, из кассетной деки, поскрипывая, несется:
- Стил лавинг ю!
И все хорошо. И все еще живы.