В моем свидетельстве о рождении, так называемых метриках, о месте рождения написано: прииск Херпучи, Тахтинский район, Нижне-Амурская область. А когда я получал паспорт в 16 лет, место рождения было написано по-другому: поселок Херпучи, район имени Полины Осипенко, Хабаровский края. К этому времени по административной реформе в РСФСР область и район приказали долго жить. Но я считаю себя уроженцем нижнего Амура, как и мои предки в двух поколениях. Поэтому знаю многое об этих местах, в которых бывал много раз.
Сегодня я хочу рассказать об одной такой поездке, летом 1969 года, когда меня после 4 курса Хабаровского медицинского института отправили в Николаевскую городскую больницу на врачебную практику. Но прежде я хочу поведать об истории этого города
Николаевск-на-Амуре - самый загадочный город Дальнего Востока, своей судьбой похожий на того полковника, что поднял 32 вооружённых мятежа и пережил 14 покушений, но осталась от него лишь улица в Макондо. Николаевск был рождён авантюрой, за которую основателя чуть не разжаловали в матросы, стал плацдармом русской экспансии на Дальний Восток и его первой столицей, дал жизнь в первом поколении Хабаровску, Благовещенску, Владивостоку и Александровску-Сахалинскому, а дальше и всем прочим дальневосточным городам. Он пережил золотую лихорадку, рыбный бум, засилье японских купцов и сожжение красными партизанами, был центром царской Приморской и советской Нижне-Амурской областей, главным портом Охотского моря. От всего этого остался только утлый печальный райцентр (18 тыс. жителей) в 970 километрах от Хабаровска, у самого устья Амура.
Миновав промзону, отделяющую пристань от города, видишь крупнейший в России 5-тонный Царь-якорь размером 4,5х4,8 метров, отлитый в 1856 году, а 120 лет спустя найденный в мутной воде Амура у портовых причалов и поднятый краном со дна. Над якорем встречает гостей города его основатель - Геннадий Невельской, поставленный здесь к 100-летию Николаевска в 1950 году.
Как знаем мы из школьных учебников, экспансия России "встречь солнцу" была стремительной, и от походов Ермака до тихоокеанского рассвета, который Иван Москвитин увидел первым из русских людей, не прошло даже полвека. Но был один важный нюанс: казаки - ребята, конечно, суровые, однако противостоять предпочитали стуже, зверям, в крайнем случае малочисленным туземцам, а не степным ордам и пушкам чужих империй. Основным направлением экспансии был малолюдный северо-восток, и первыми воротами нашей континентальной державы на Тихий океан стал в 1649 году Охотск, к которому лишь в 1843 году добавился Аян - частный порт Русско-Американской компании с колёсным трактом до Якутска. Ещё южнее, охватывая Шантарские острова, простирался Удский уезд с центром в одноимённом остроге близ нынешнего Чумикана, основанном в 1679 году. Он принадлежал Якутской области, и на юге русские берега заканчивались заливом Счастья у входа в Татарский пролив. Точнее - в Амурский лиман, куда в XVII веке Василий Поярков и Ерофей Хабаров по реке добирались с боями. Бассейн Амура считала своей вотчиной вставшая во главе Китая маньчжурская династия Цин, по итогам противостояния с которой Россия в 1689 году отступила в Забайкалье. Но времена менялись: Цинский дом ветшал, а русский флаг поднимался всё выше.
Сама карта амурских низовий осталась белым пятном, толком и не уточняясь с того же XVII века. Сахалин считался тогда полуостровом, сообщавшимся с берегом отмелями и косами, а устье Амура - бескрайним болотом, недоступным для судов. Эту версию в 1846 году подтвердил поручик Александр Гаврилов на бриге "Константин", запутавшийся в лагунных заливах Северного Сахалина. А тем временем в далёком Петербурге грезил восточными морями потомственный морской офицер Геннадий Невельской из Солигалича, старинного городка в той части Русского Севера, откуда вышла большая часть русских мореходов. Он служил в эскадре адмирала Фёдора Литке и опекал юного Константина Николаевича, царского сына, но не цесаревича, с детства и авансом носившего адмиральский чин. Поговаривают даже, будто как-то Невельской спас тонущего адмиральчика, что, вероятно, и решило позже судьбу огромной приамурской стороны. На той службе Геннадий Иванович прочёл всё, что было тогда известно об Охотском море, и вынес из прочитанного твёрдую уверенность, что Сахалин - остров, а в устье Амура могут входить корабли. В 1848 году Невельской стал капитаном транспорта "Байкал" и из Кронштадта отбыл в Петропавловск-на-Камчатке. Которая в те годы была приоритетом у графа Николая Муравьёва, генерал-губернатора Восточной Сибири, прибывшего в Иркутск как раз, пока Невельской огибал мыс Горн. Граф проникся идеями капитана, и так как согласование дальнейших планов с Петербургом не укладывалось в сроки навигации, в 1849 году "Байкал" двинулся к Амуру с устного разрешения Муравьёва. Но холодные берега встретили Невельского именно так, как он и ожидал - экспедиция свободно поднялась на несколько десятков километров по Амуру, вернулась в море и прошла на юг вдоль Сахалина через узкий, но судоходный пролив. Сдав "Байкал" в Охотске, Невельской отправился с докладом в Петербург, откуда вернулся с разрешением провести под эгидой Русско-Американской компании новую экспедицию... но с условием "ни под каким видом и предлогом не касаться лимана и реки Амур".
Летом 1850 года на судне "Охотск" Невельской вышел из Аяна и бросил якорь в заливе Счастья. Здесь он основал Петровский пост - первое постоянное русское поселение Приамурья, ну а потом... не удержался, и 1 августа 1850 года вошёл в устье Амура, заложил там Николаевский пост и объявил удивлённым туземцам, что теперь они в России живут! Россия же тогда мнила себя "жандармом Европы" и совсем не хотела проблем даже с беспомощным Китаем в далёком восточном тылу. Над Невельским нависла угроза лишения всех титулов и имений и разжалования в простые матросы. Однако заступился за авантюриста лично Николай I, наложив на доклад Особого Комитета резолюцию "Там, где поднят русский флаг, он уже опускаться не должен". Эта дерзость, по сути, стала экспериментом: Китай на произошедшее никак не отреагировал, и вот звенящие орденами чины с балтийских берегов стали смелее глядеть встречь Солнцу. Деятельность Невельского была названа Амурской экспедицией и получила финансирование, что позволило уже в 1853 году основать ряд постов: Александровский (Де-Кастри) и Константиновский (Ванино и Советская Гавань) на материком берегу, Ильинский и Муравьёвский (Корсаков) на Сахалине, Мариинский выше по Амуру. Все они, кроме последнего, были эвакуированы в Крымскую войну, но русский флот на Тихом океане тогда уцелел лишь потому, что мы знали о проливе меж материком и Сахалином, а англичане - нет. На реке же война и вовсе прошла не замеченной, и с 1854 года по Амуру под началом Николая Муравьёва начали расселяться казаки, а в 1858 году Китай понуро уступил России свои безлюдные периферии за Амуром и Уссури.
На Николаевский пост, как из рога изобилия, посыпались новые статусы: база Сибирской флотилии (1855, вместо Камчатки), город (1856) и наконец (1858) центр Приморской области, вытянувшейся на тысячи километров по всему восточному побережью России. К началу 1860-х Николаевск разросся до 5 тыс. жителей. И на старых фото - знакомый пейзаж: причалы мыса Куегда, стена сопок за Амуром да бескрайняя гладь лимана.
А в порту работал Механический завод - предтеча Дальзавода: в 1861 году Николай Муравьёв-Амурский на пароходе "Америка" отправился из Николаевска на юг вдоль побережья, а там приметил такую гавань, что только и воскликнул: "Отсюда нам владеть востоком!". Расцвет Николаевска лопнул, как плодовое тело гриба, разметав споры по всему Дальнему Востоку. Сибирская флотилия в 1870 году ушла во Владивосток, администрация Приморской области в 1880-м – в Хабаровск, а "Чурин и Ко" в 1882 – в Благовещенск.
От полного коллапса Николаевск спас разве что уездный статус - в том же 1880 году из окончательно зачахшего Удска сюда перебралась администрация Удской округи. За 10-20 лет город сдулся в 5 раз, до 1000 жителей, а каково это - легко представить каждому, кто бывал на постсоветских северах: Чехов по пути на Сахалин констатировал, что в Николаевске заброшена половина домов.
Однако оживать город начал считанные годы спустя: с 1892 года в Амурском лимане стал набирать обороты промышленный лов рыбы, а в 1895 году на протоках меж озёр Орель и Чля в 30 километрах от города обнаружилось золото. Николаевск воскрес как город купцов, рыбаков и старателей, и не случайно первым его каменным зданием сделалось казначейство (1896).
Налёт экзотики старому Николаевску придавали гиляки, то есть нивхи - неимоверно древний народ, чей язык не входит ни в одну языковую семью, но отдалённо схож с языками некоторых племён североамериканских индейцев. Они жили по обе стороны Татарского пролива, и преуспели в качестве каюров, на которых связь Александровска с Николаевском держалась зимой.
Но в первую очередь историю тогдашнего Николаевска писали японцы с коммерсантом Петром Симадой во главе. Вернее, от рождения в Нагасаки звали его Мототаро, но в Россию он попал в 15 лет, а там крестился да принял подданство. Первоначально Симада пытался сделать карьеру в Урадзи (Владивостоке), но там толковых дельцов и без него хватало. Тут-то и обратил внимание японец на далёкий город Нико в амурском устье, где и основал в 1896 году в "Торговый дом Симада П. Н.", занимавшийся на первых порах не столько торговлей, сколько кредитами стремительно росшего рынка. Вскоре японца уже называли Петром Первым Амурским - его деятельность буквально пронизала город. Процентные ставки у "Петра Николаича" были в 2-2,5 раза ниже, чем у официальных банков, а главное - гибче: давать ссуды рыбакам и старателям он мог не деньгами, а инвентарём, брать предпочитал долей в капиталах. В Николаевске Симада открыл два магазина, где торговал товарами из Японии и Урадзи, куда в свою очередь сбывал амурские уловы и дары тайги, для более выгодной закупки которых не поленился подучить гиляцкий и эвенкский. На золото у государства была монополия, однако ремонтировать свою технику золотопромышленники шли на построенный в 1911-12 годах завод Симады. Превратив Николаевск в Никораэфусуку, Симада открыл его двери и для соотечественников, подсуетившись в распределении рыбных квот. К началу ХХ века из 48 промысловых участков Амура за японцами был 31, а на лимане гегемония островитян была почти безраздельной - из 16 участков русским принадлежало лишь 2, а 4 владел лично Симада. И хотя к 1910-м годам баланс несколько изменился в русскую сторону, подозреваю, что именно на этом погорели (в прямом смысле слова!) и Симада, и Нико.
Осенью 1918 года в Николаевске по приглашению местных властей и купцов высадился японский десант во главе с майором Исикавой. К тому времени в городе жило около 500 японцев, примерно столько же корейцев, тысяча китайцев, полсотни англичан с золотых промыслов, а в порту зимовал отряд китайских канонерок, не сумевших пройти по Амуру домой. Под защитой "самураев" и во главе с японским купцом город Нико быстро позабыл о том, что в стране идёт Гражданская война. Симада даже ввёл здесь эрзац-валюту, из-за опечатки в оформлении известную как "пиколаевичи". И когда зимой 1920 года красный партизан, герой Первой Мировой, а до того крестьянин Муромского уезда Яков Тряпицын с отрядом из 30 человек двинулся на город, совсем немудрено, что отряд стремительно разросся в сотню раз. Под красное знамя приходили, конечно, и другие партизаны, обильно бродившие по тайге, и даже казаки и бывшие белые, деморализованные крахом Колчака. Но в первую очередь отряд пополняли "саханы" - так, несмотря на то, что Сахалинская каторга 15 лет как ушла в прошлое, тут называли по привычке разбойников и беглых каторжан, и даже их китайские коллеги хунхузы. Сам 23-летний Тряпицын среди них казался скорее наивным идеалистом, всегда пытавшимся сперва решить дело миром, но словно не понимавшим, какой нечистью себя окружил. В феврале партизаны заняли крепость Чныррах в устье Амура, а 4 февраля японское командование объявило о нейтралитете - белая армия была разгромлена, а значит интервентам формально было некого поддерживать. Красные партизаны заняли Нико без боя, и вот в амурский Форт-Нокс пришёл Дикий Запад. Скажем, буддийский походный алтарь попал в николаевский музей в 1968 году аж из Села имени Полины Осипенко.
Пока "саханы" реквизировали имущество, Тряпицын арестовал местных белогвардейцев и чиновников, позвавших самурая на русские берега. Что же до японцев, то лидеры красных партизан понимали, что "нейтральный" гарнизон лишь тянет время, и как только на Амуре сойдёт лёд - с реки или моря придёт подкрепление. 11 марта 1920 года Тряпицын попытался разоружить Исикаву, и ночью канонада разбудила город. Самураи атаковали красный штаб, располагавшийся в огромном здании реального училища, однако отбив первый натиск, партизаны смогли продержаться три дня, пока из тайги не пришло подкрепление. В обороне красные потеряли более ста человек, сам Тряпицын был ранен, и вот снятая осада продолжилась безудержной резнёй. Последним оплотом японских солдат во главе с Исикавой стал магазин Симады, где их просто сожгли живьём. Тюрьму партизаны разгромили столь поспешно, что вместе с арестованными белыми, не разобравшись, перебили и своих на гауптвахте. Сахалы и хунхузы задорно грабили японские магазины и фирмы, куражились над их владельцами, насиловали их жён и дочерей - из всей общины погром пережили лишь два десятка японок, затерявшихся в китайских и корейских слободках, да сам Симада, вовремя покинувший город. 15 марта, по итогам трёх дней кровопролития, оправившийся от ран Тряпицын провозгласил Николаевскую коммуну, а в ней - жесткий военный коммунизм. В Токио лишь этого и ждали: в апреле 1920 года японская армия заняла Северный Сахалин и штурмом взяла Хабаровск, откуда двинулась по Амуру вниз. Охотский фронт, которым командование Дальневосточной республики объявило Николаевскую коммуну, оказался котлом, и романтик Тряпицын пошёл на крайнюю меру. Те самые канонерки эвакуировали население (включая резко исправившихся хунхузов) выше по Амуру в старательский посёлок Маго, с помощью китайского консула наделённый статусом Международного поселения вне юрисдикции ДВР. Партизаны в первый день лета 1920 года ушли обратно в тайгу, но сначала разрушили Николаевск - каменные здания взорвали, а деревянные сожгли. 7 июня Тряпицын был схвачен и после импровизированного "Суда Ста Трёх" казнён - николаевцы не простили ему того, что он сделал с их родиной. Ну а японцы, примерно тогда же заняв Нико, не вспомнили Хиросиму лишь потому, что до неё оставалась ещё четверть века.
Николаевский инцидент" японцы запомнили - так, в 1922 году группа мстителей на шхуне "Дайкики-Мару" устроили рейд по Амурскому лиману, убив два десятка рыбаков. Сожжённый Николаевск мог бы и вовсе исчезнуть, как какой-нибудь Перекоп, а эвакуанты так и отстроились бы в Маго. Но дело спас всё тот же Симада, в компенсацию за потерянное имущество получивший уцелевшие здания Нико. Он начал отстраивать город, включая русские церкви, а над братской могилой соотечественников соорудил обелиск, который простоял больше полувека.
Но с упразднением ДВР и национализацией экономики покинул эти берега. В Японии Пётр Дальневосточный организовал движение пострадавших от "инцидент в Нико" с требованием компенсаций от правительства, а на эти компенсации завёл новый бизнес в Пхеньяне, где и умер в 1945 году. Советская власть же, придя всерьёз и надолго, быстро отстроила Николаевск, куда сразу после Инцидента вернулось около 5 тыс. человек. Ведь на озёрах близ Маго продолжали добывать золото, Амурский лиман давал до трети рыбных уловов Дальнего Востока, а в 1937 здесь появилось и градообразующее предприятие - судостроительный завод. Интересно, что "-на-Амуре" Николаевск официально стал лишь в 1926 году, хотя как видно по старым открыткам, в обиходе его название так писалось всегда. Последним ярким событием в его истории стал в 1936 году полёт Валерия Чкалова на остров Удд в том самом Заливе Счастья, а вернее - торжественная встреча героев, вошедшая в здешний культурный код.
Последний расцвет Николаевска-на-Амуре пришёлся на 1934-56 годы, когда он стал центром огромной (полмиллиона квадратных километров) Нижне-Амурской области, простиравшейся от Де-Кастри за Охотск. Вот только жило в ней к моменту упразднения около 100 тыс. человек, так что Николаевкс-на-Амуре уместнее было бы сравнивать с какими-нибудь Нарьян-Маром или Ханты Мансийском. Видимо, с учреждением области был построен конструктивистский Дом офицеров (ныне Дом культуры), где в 1936-м выступал тот же Чкалов. Усайдингованный фасад глядит на площадь Ленина - она в Николаевске где-то посреди кварталов, в стороне от важных ориентиров и администраций, а помимо ДК стоит на ней бетонная коробка дорогой и ужасной гостиницы "Север".
С упразднением области 30-тысячный город почти перестал расти, и достигнув к середине 1990-х пика в 36 тыс. жителей, начал обвально пустеть: даже сейчас, когда в целом по Дальнему Востоку депопуляция замедлилась, город теряет по 1000 жителей за 2 года.
Первый раз в нем я с родителями был проездом в возрасте 8 лет. Мне хорошо запомнилось деревянное здание мореходного училища на высоком берегу у порта. Я знал, что эту мореходку окончил ставший впоследствии знаменитым адмирал Макаров. Затем почти каждый год мы по пути из нашего поселка в Хабаровск на пару-тройку дней останавливались в Николаевске, где жили брат и сестры моего отца. А потом несколько лет я не был в Николаевске, потому что удобнее было летать самолетом без пересадки из Херпучей в Хабаровск и обратно.
И вот я снова в Николаевске-на-Амуре. Нас, студентов после 4-го курса, направили на практику по терапии, хирургии и акушерству с гинекологией. Мы изображали из себя врачей, расспрашивали больных, записывали все в дневники в историях болезни, а потом врачи, к которым мы были прикреплены, проверяли наши записи и ставили свою подпись. Сколько нас приехала на практику, точно не знаю, видимо, человек 6 или 8, но из парней нас было двое, я и Саша Дьяков с педиатрического факультета, остальные девчонки. Остановился я жить у старшей сестры моего отца тёте Сони, добрейшей души человека. Она жила с мужем, дядей Петей, и с семьей единственной дочери Лиды. У той в это время уже было 4 детей, две старших дочери и два младших сына. Старшая дочь Оля была младше меня на 7 лет, а остальные еще младше.
И них был велосипед, на котором я объездил весь город после окончания рабочего дня. Именно тогда увидел какую-то небольшую воинскую часть, где мужики по вечерам играли в волейбол. А мы с Дьяковым в свое время были членами сборной команды медицинского института, и любили играть. Я ему рассказал об этой части, и мы напросились к ним играть по вечерам. Оказалось, что они обслуживали радиостанцию Тихоокеанского флота, хотя боевых кораблей в Николаевске уже давно не было.
Я не помню, было ли в те годы в Николаевске телевидение, по-моему, нет, поэтому единственным развлечением в вечернее время были походы в кино и на танцы. Кино показывали в том самом доме Культуры, что рядом с площадью Ленина. А танцы проходили по вечерам в субботу и воскресенье. Я всегда любил танцевать, в 11 классе даже полгода посещал кружок бальных танцев, который вела в нашей школе учительница. Но завершить образование не сумел, так как эта учительница, отбив у другой учительницы мужа, уехала с ним из поселка. Но даже незаконченное бальное образование позволяло мне танцевать вальс, танго, фокстрот, польку, а вошедшие в моду чарльстон и твист я научился танцевать сам. Сами понимаете, что на фоне парней с периферии, каким был Николаевск, я выгодно отличался. О том, что я студент и приехал на практику, знали, по-видимому, все молодые девчонки на танцах. И не только они.
Первым циклом у меня была практика по гинекологии. Мы сидели на приеме в поликлинике и дежурили в роддоме. И еще присутствовали при проведении абортов. Там работала врач-осетинка. Она показывала, как надо проводить расширение шейки матки, как проводить выскабливание её полости. И однажды спросила, кто из нас хочет попробовать. Сейчас я понимаю, что он очень рисковала. Неумелые руки могли запросто пропороть стенку матки. Тогда я ничего это не знал и вызвался сделать аборт.
Вначале одной женщине, потом второй. После моего выскабливания врач проверяла, не оставил ли я чего. За день на аборт приходили 5-6 женщин, и иногда по блату она делала аборт 7-й. А однажды такая блатная молодая девица заартачилась, заявила, не даст делать студенту. Врач попросила меня выйти, расширила шейку матчи и позвала меня, и я сделал аборт. А эта девица оказалась продавщицей местного центрального универмага. И я повадился заходить туда, подходить к отделу, где торгует эта девица, долго выбирать товар, и уходить, нечего не купив. Девица и краснела, и бледнела под моим взором, и потом, когда видела, что захожу в универмаг, просила других продавщиц обслужить меня, а сама уходила. Поэтому меня знали и другие продавщицы.
А еще знали работницы домовой кухни, где я однажды провел беседу на медицинскую тему. Так женщины, забыв про обед (а я был у них в обеденный перерыв), завалили меня вопросами. Тогда я понял, что санпросветработа в городской больнице не на уровне, а народ интересуется медициной.
Но вернемся на танцплощадку. Она была в парке недалеко от памятника японцам. К этому времени назвать его памятником было можно с большой натяжкой. Высокая бетонный обелиск и внизу такое же бетонное помещение с пустыми окнами-глазницами. (На заставке такой же памятник на Сахалине). А что бывает с пустующими зданиями при недостатке или отсутствии общественных туалетов, сами понимаете. Поэтому и запах вокруг был соответствующий.
Танцплощадка была огорожена деревянным забором и вход внутрь был платный. Сам парк был на некотором возвышении по отношению к берегу Амура и на довольно приличном расстоянии от реки. Парк был расположен совсем недалеко от здания городской больницы. Здание старое, из красного кирпича, и на крыше входа в приемное отделение выросли деревья, такое оно было старое.
Кроме парка в центре города был еще небольшой сквер на высоком берегу Амура, он тянулся вдоль улицы Советской, которая шла вдоль берега по всему городу. Ниже склона по берегу шла небольшая улочка с рыбным базаром ближе к порту. В больших лабазах стояли прилавки и запах от разложенной на них копченной рыбы распространялся далеко. В те годы рыбы в Амуре было много, и, хотя официально её запрещали ловить, но жить у реки и не ловить рыбу – это был бы нонсенс.
Танцевали под «живую» музыку. Были ли солисты в небольшом музыкальном коллективе, не помню. Мои коллеги по практике, девчонки, большую часть которых поселили в общежитии медицинского училища, которое летом пустовало, на танцы не ходили. Пара-тройка девчонок жили у родственников или у родителей, но я их тоже не видел на танцах.
А вот мой партнер по волейболу составлял мне компанию и на танцах. Саша был парень излишне скромный и не очень разговорчивый, в отличие от меня, постоянного тамады на студенческих посиделках. Поэтому если я сам выбирал партнершу по очередному танцу, к Саше девушки подходили сами. Вообще парней на танцах было немного, если был парный танец, то девчонки обычно танцевали с девчонками. Так что я со своим умением кружить вальс был нарасхват. Естественно, во время таких танцев мы разговаривали, знакомились, по крайней мере, я узнавал имя девушки. Раза три я даже провожал новую знакомую домой. Пару раз они жили недалеко от танцплощадки, и даже по пути к квартире, где я жил. Но вот однажды…
Понравившаяся мне девчонка, симпатичная и хорошо танцующая, с которой мы станцевали несколько танцев, сама попросила меня проводить её домой. Сказала, что живет далеко и ей страшно ходить одной, а её подружки сегодня не смогли прийти на танцы. И я, как рыцарь, воспитанный на «Трех мушкетерах» Дюма, пошел провожать.
Помню, улица называлась улицей Гоголя и шла перпендикулярно улице Советской куда-то в сторону темнеющих вдали сопок. Уличное освещение в Николаевске в те годы было разве что в центре, по улице Советской и улице Кантера и еще на нескольких улицах ближе к центру. А на этой улице Гоголя ни огонька, даже в домах редко где горел свет, поздно, народ уже спал. Понятно, что молодой девчонке было страшно ходить. Я проводил её до дома где-то в самом конце улицы, и пошел обратно.
Решил, что в темном небе я смогу ориентироваться по высокому обелиску памятника японцам, а там я дойду до дома, где жила тетя на улице Ленина. Одному идти в полной темноте по улицам незнакомой части города неприятно, тем более не знаешь, куда идти. И вдруг увидел справа от дороги высокое сооружение вроде обелиска японского памятника. Подхожу и вижу, что это водонапорная башня, и куда дальше идти – большой вопрос. Но при здравом рассуждении решил идти по Гоголя до улицы Советской, а там уже сориентируюсь и найду улицу Ленина, которая шла параллельно улице Гоголя. И я благополучно дошел до квартиры тети Сони, где меня ждала моя кузина Лида, уже порядком переволновавшаяся за меня. Она меня чем-то покормила, и я лег спать.
Потом опять же на танцах я познакомился с немного полноватой блондинкой, моей сверстницей. Сейчас я уже не помню её имя, да и провожать домой она меня не попросила. Но через пару дней я, вернувшись с практики, вдруг увидел её в квартире тети Сони. Оказалась дочерью знакомой Лиды по педагогическому училищу, где Лида вместе с мужем Лёней преподавала. Пришла с каким-то поручением от матери. Увидев друг друга, мы рассмеялись, сказали что-то вроде «земля круглая», рассказали, что недавно вместе танцевали. Девушка оказалась студенткой Хабаровского педагогического института и здесь на каникулах. У нас нашлись темы для разговора, и я пошел её провожать до дома. Это было уже в конце нашей практики, и больше на танцы я не ходил.
Позже я еще несколько раз был в Николаевске-на-Амуре. Дважды в 1977 году, проездом из Хабаровска в Херпучи туда и обратно вместе со своей семьей. К этому времени я уже успел окончить медицинский институт, три года прослужить на подводной лодке начальником медицинской службы и три года поработать врачом-рентгенологом в Хабаровской городской больнице № 11. Затем еще через 9,5 лет, уже будучи главным рентгенологом Хабаровского края, приехал знакомиться с организацией рентгеновской службы в Николаевском районе. Накануне позвонил родне с вопросом, можно ли у них остановиться, мне сказали, что можно и сделали заказ – привезти коробку мороженного. В то время в Хабаровске была фабрика мороженного, летел я зимой, и привезти коробку уж не знаю, с каким количеством вафельных стаканчиков мороженого, мне не доставило труда.
А последний раз приезжал через год вместе с ассистентом кафедры рентгенологии института Игорем Лупаенко проводить семинар для рентгенологов 4-х северных районов края. Самолет задержался, мы прилетели за полночь, пока добрались, и я решил не будить родственников и полночи провести в гостинице. Для Лупаенко был забронирован номер, а меня на ночь положили на единственную свободную койку в восьмиместном номере. И вы думаете, я спал? Как бы не так. Вокруг меня храпели, пердели, о чем-то говорили во сне семь здоровых мужиков-работяг, к тому же в воздухе висел запах перегара, так что я не сомкнул глаз, и рано утром покинул эту негостеприимную гостиницу «Север». Вот таким остался в моей памяти Николаевск-на-Амуре.