Г Л А В А 12
Как бы муторно это не было, но Мендес на следующий день после допроса, 31 декабря, заговорил с Еленой об убийстве.
- Во сколько ты заканчивала свои вечерние процедуры? – спросил он.
- По-разному. И в восемь, и в семь.
- Генрих никогда не просил тебя задержаться, подождать, пока он отлучится по неотложным делам, не вёл странных разговоров, не выспрашивал, не допытывался о моих делах?
- О чём ты? Какие странные разговоры? Я не понимаю, что ты имеешь в виду. Мы говорили обо мне, о… лечении депрессии, о детях… Самые бытовые темы. Ничего серьёзного.
- Позавчера в больнице совершено убийство, и он к нему причастен. Ты приходила на приём последняя.
У Елены потемнело в глазах: - Это невозможно. Он… такой добрый…
- Не сомневаюсь. Но он оставил улику в кабинете Кантора. И у него нет алиби. Он, случайно, при тебе не пользовался большим носовым платком в сине-зелёную клетку, с красной монограммой, вышитой шёлком?
Елена невесело рассмеялась: - Ну, вот ещё! Приходить в кабинет к врачу и обращать внимание на его носовые платки! Представь себе, нет. Всё это время у него не было насморка. И он не потел и не утирал пот со лба: не кирпичи укладывал. А в кресле я смотрела обычно в потолок.
- Да, и впрямь, глупо, - согласился Мендес. – Буравчик уже провёл часть следствия, и у него сложилось вполне определённое мнение. Но я хочу дело прикрыть, мне не нужна огласка, и поведу следствие сам, иным путём. Ты мне поможешь?
- Когда было совершено убийство? – тихо спросила Елена.
- В районе десяти. Но ты в это время обычно укладываешь детей. А в кафе ты была вчера… Да? Штоф не показался тебе странным?
- Да, в кафе я была вчера, после десятой процедуры… - эхом отозвалась Елена. – И Штоф не показался мне странным…
- Горько сознавать, что Генрих мог это совершить. У него в квартире не найдено никакого оружия. Он его не держит. Насколько я помню, Штоф всегда был воплощённым миролюбием, и всегда на курсе выступал миротворцем во всяких запутанных интрижках и заварушках. Но… жизнь, случается, кардинально меняет людей. А подкупить их ничего не стоит. Я сам часто так поступаю.
Он подмигнул и криво усмехнулся, и Елену покоробила эта усмешка.
– Я бы ещё мог вообразить, что дело в личных трениях, но, увы! Во-первых, это паршиво потому, что теперь вне дома я не смогу работать с реципиентами, держать лаборатории. Придётся усилить охрану в Костяницах – столько лишней, непроизводительной суеты и затрат. Во-вторых, погиб человек, которому я, безусловно, доверял, который должен был стать моим ближайшим помощником здесь, в моей лаборатории, погиб глупо, и эта потеря трудновосполнима. В-третьих, пропал курьер, пропала партия ценнейшего сырья. Пропало оборудование, погиб пациент. А это уже серьёзно. Это, радость моя, шпионаж. Всё, карьера доктора Штофа закончилась, едва начавшись. Будем искать нового врача для больницы.
- Ты его… арестовал?
- Ну, разумеется, что за вопрос! И я не завидую доктору. Не люблю церемониться.
- Вспомни, ты церемонился с Бет, и это воздалось сторицей. Она спасла мне жизнь.
- Единичный случай. Пусть она благодарит тебя. Я уже обжигался не раз, больше не хочу повторять глупостей.
- А как же его постоянные пациентки? Они привыкли к нему!
- Отвыкнут, привыкнут к другому.
- И ты сможешь им объяснить, почему он исчез?
- Этого никто никогда не объясняет, дорогая, просто выгоняют человека, перекрывают кислород, и забывают о нём. Всё очень просто! – Мендес потемнел и хрустнул пальцами. Наверное, вспомнил, как забыли о нём.
- И… где он сейчас? – осторожно спросила Елена. – В тюрьме? В следственном изоляторе у Буравчика? Или арест на дому?
- Нет, Штоф в моём доме, в подвале.
- В подвале? – у Елены от ужаса подкосились ноги. Не иначе, ревность ослепила его.
- Возможно, Генрих и не имеет отношения к этой истории, и его подставили, преступники или сообщники. Его подставить проще всего, он не умеет огрызаться. Но на всякий случай попробую использовать препарат, чтобы выяснить наверняка.
- На всякий случай? И ты так просто говоришь об этом?
- А как я должен об этом говорить? Конечно, обидно. Он замечательный специалист и хороший человек. Возможно, последнее его и подвело. Но подстраховаться не мешает. Я слишком много уступал последнее время.
Мендес вздохнул, исподлобья испытующе взглянул на неё, хотел подойти и взять за плечи, но Елена попятилась назад.
- Виктор…
- Да, милая?
- Отпусти Генриха, он ни в чём не виноват. Во всяком случае, в убийстве точно. Позволь мне спасти хотя бы его… если я не сумела спасти Лео.
- Благородное побуждение – спасать любовников от ревнивца. Так, значит, не виноват?
Елена сжалась: - Да…
- Ну, если ты так говоришь, то знаешь наверняка!
Он в два широких шага приблизился к ней, взял за плечи, резко встряхнул.
- Что? – выдохнул он ей в лицо. – Что было в тот вечер? Кажется, Штоф встал у меня на пути!
Елена выдержала тяжёлый взгляд с достоинством и без страха, но язык ворочался с трудом, и слова путались.
- Он не любовник. Во всяком случае, не мне. Мы ходили в кафе, Вик. Просто так. Каждый вечер, пока шли процедуры...
- Каждый вечер. А ты вошла во вкус!
- …и тридцатого тоже. То есть вчера.
- Тридцатого? Ты говорила, что последняя процедура двадцать девятого!
- Тридцатого у меня не было процедуры. Просто контроль…
- Просто свидание! – прошипел Мендес, не снимая дрожащих от напряжения рук с её плеч.
- Контроль и анализы. Это быстро…
- Неужели тебе нравится делать это быстро?
Елена едва сдержала слёзы, пытаясь не замечать колкостей и ледяного тона.
- Я поэтому не говорила тебе, ты всё равно допоздна сидел в лаборатории. А потом мы были в кафе до десяти, а потом гуляли по парку. Мы были вместе весь вечер. Он никуда не отлучался, я всё время находилась рядом… - Елена говорила быстро, боясь, что он опять её прервёт, и она собьётся, или выйдет из себя. - Мне очень хотелось нормальной жизни, Вик… Я не могу – одна… Больше не могу. Дом. Слуги. Телохранители. Дети. И ты – изредка – усталый и заведённый. У тебя всегда плохое настроение. Тебя не удаётся развеселить…
- Ты хорошо меня развеселила! – с неожиданной горечью произнёс Мендес, и убрал руки, позволив ей немного расслабиться.
- Ты отучил меня от себя, - продолжала приободрённая Елена. – Я успела забыть твою любовь, зато узнала твою ненависть. Ты всё время требуешь, только требуешь. А доктор Штоф – он ничего не просил и не требовал, а просто был добр. Пытался отвлечь от грустных мыслей. Лечил. Развлекал анекдотами…
У Мендеса поднялись брови, он едва не расхохотался от неожиданности и нелепости последнего развлечения. А Елена всё говорила и говорила.
- Мне жалко доктора. Он ни в чём не виноват. Может быть, разве только в том, что влюблён в меня, а я так и нисколько… Просто приятно, когда рядом кто-то влюблённый… он даже дотронуться не пытался… боялся…
Елена, напряжённая, как струна, ждала взрыва, обжигающей ярости и даже удара. Но Мендес не спешил. Он был растерян, он не знал, как реагировать, ярость почему-то быстро улетучилась, ненависть к Штофу – тоже.
- Ты… действительно… ходила в кафе? И больше… ничего? Всего-навсего? В кафе могут это подтвердить? Минута в минуту?
Она, не веря своим глазам и ушам, кивнула.
- А сёстры и регистраторы в больнице?
- Тоже. Нет нужды допрашивать всех подряд и склонять меня… Иначе я больше не смогу туда пойти.
Он смотрел на неё так, словно видел впервые. Да, конечно, она ещё девочка. Он заточил её в крепость, не давая крыльям распрямиться, не давая возможности повзрослеть и стать женщиной. А ей хочется нравиться, хочется доказать всему миру, чего она стоит, хочется, чтобы вокруг были, не похожие друг на друга, живые люди, а не послушные, безответные зомби.
И он обнял её – вопреки бушующей в груди боли. Нет, он не отдаст её, свою единственную, никому – пусть не надеются. Он был поражён, что не просто понял, но и принял это знание. По счастью, она, кажется, ещё не научилась профессионально лгать.
В памяти невольно всплыли слова из давней песни, услышанной у кого-то из друзей ещё в университетские годы: «Выдерни перья из крыльев своих, нам не нужны одни на двоих…» И ещё что-то из припева – про «плюшевый ад»: «… и ты забываешь, что он тесноват, лишь только упал в плюшевый ад»…
- Потерпи ещё немного… - бормотал он. – Пусть детям исполнится хотя бы два года, пусть они подрастут и окрепнут – и мы уедем путешествовать. Я обещаю, наша жизнь больше не будет замкнута сама на себе. Наберись терпения.
И она поверила. И набралась терпения. И Новый год они не делили на всех, а подарили его себе и только себе. Они раздали подарки всем – и друзьям, и партнёрам, и слугам, чете Пазильо и Алесе; Мендес выпустил доктора Штофа и даже извинился перед ним за свои подозрения, хоть и не такие уж беспочвенные, и за заточение в подвале тоже. Он даже попытался – по настоянию Елены – пригласить доктора за праздничный стол, но тот наотрез отказался. Нанесённая обида жгла нестерпимо.
Мендес закрыл лабораторию на все замки и освободил подопытных. Они вместе установили нарядную ёлочку в детской, и позволили детям бодрствовать. В саду был устроен фейерверк, они кувыркались в сугробах, катались на лыжах по заранее проложенной лыжне, потом взрывали окрестную снежную целину, овражки и пригорки, снегоходом новейшей модели, устраивая соревнования – увы, Фернандес был первым! Но только потому, что был слишком серьёзен, и у него не было возможности целоваться почти у самого финиша. Пока Елена и Мендес барахтались в сугробе, он принимал ото всех самые пламенные поздравления.
Они прыгали вокруг огромной невозмутимой ели – почти весь парк был ярко иллюминирован, музыка гремела на всю округу. Бет, Пазильо с друзьями и Фернандес со своими ребятами; повар и две кухарки, горничная Нина и вторая нянька, Милли, имеющая большой успех у младших помощников Фернандеса, - все они водили хороводы и пытались изображать танец, насколько позволяли шубки и тёплые пуховики.
Около одиннадцати все дружно выпили мадеры, а мужчины – коньяка за проходящий год. Мендес тревожился за Елену и не позволил ей осушить бокал полностью, хотя она бурно протестовала: «До каких пор я буду белой вороной! Я тоже хочу вместе со всеми буль-буль…»
В результате она начала хохотать и спотыкаться на каждом шагу. Мендес подхватил Елену на руки и унёс в дом, не дослушав «Happy birthday to you…» и оставив компанию в опасной близости от окон гостиной.
Он снял с неё пуховик, шапочку, лыжные ботинки, крепко поцеловал и перенёс прямо к пёстрому, ломящемуся от яств, столу. Увидев вереницу разнокалиберных бутылок, Елена внутренне содрогнулась.
- Больше не давай мне пить! – шёпотом попросила она.
- Не дам, но ты вроде в порядке, а? Может, ещё лёгенького? Только сначала закусим!
- Ну… если только лёгенького и легонько!
Она передёрнулась.
- Ты замёрзла?
- Что ты, я перегрелась! Во мне скоро произойдёт термоядерный взрыв. Я… я хочу принять душ. И ещё. Я хочу есть! Просто умираю с голоду!
И тяжко вздохнув, Мендес опять подхватил её на руки и понёс в душ. Он так натурально и жалобно стонал, что Елена, вывернувшись, свалилась на пол у самой двери. Мендес сначала разделся сам, и только потом начал раздевать Елену, так и не удосужившись её поднять. И только когда она заколотила со всех сил кулачками по его ногам, он втащил её в ванную.
- Мерзавец! Негодяй! Хам! Что ты делаешь! Ты так обращаешься с женщинами? Валяешь по полу? Мне холодно! – вопила она.
- Ты же только что утверждала, что перегрелась? – изумился он.
- Я позову на помощь Фернандеса!
- Не надо, - всполошился он. – Я сам с тобой справлюсь!
Так, шутливо пререкаясь и толкаясь, они забрались под горячий душ. Струйки воды обнимали её фигурку, всё такую же тонкую, но ставшую более округлой и женственной. Они журчали от блаженства, точно мартовские коты, и Виктор всё не мог налюбоваться на неё, пока Елена не закрыла глаза, обмякнув в его руках, и он не окунулся в тёплую негу воды и её лона…
…А потом они сидели голые за столом, и уплетали острые жареные колбаски, испанские сочащиеся маслины, ломти окорока, тарталетки с сыром и гусиным паштетом, хватали с блюд ломтики перца, помидоры, салат, точно расшалившиеся дети… Взрыв хохота на улице едва не поверг их в шок.
- Они возвращаются!
- Мамочка! Я же голая!
- Да и я, похоже, не одет. Долго же они гуляли! Наверное, у Фернандеса сидели! Чёрт!
- А который час?
- Да всего только полпервого. Мы ещё успеем!
- Что именно? Наестся или одеться? – осведомилась Елена, срочно запивая вином кусок ветчины.
- К твоему любимому торту, дорогая! Если ты в состоянии будешь до него добраться. – Мендес отобрал у неё бокал и замер.
Волна гомона и смеха подкатилась к дверям, влилась в прихожую. Мендес схватил Елену за руку, и они ринулись по длинному бархатному коридору в свою спальню, забыв об одежде.
- Кажется, здесь уже кто-то порезвился! – сказал Фернандес, недоуменно оглядывая стол. – И я даже знаю, кто.
- Привидения? – предположил Ангел.
- Ммм… они самые.
И компания, хихикая и отпуская нетрезвые шуточки, стала рассаживаться за столом.
Мендес ощущал себя в какой-то ирреальности. Это всё происходило и с ним, и не с ним. Отпустило постоянное напряжение, и он позволил себе расслабиться. Неужели ему наконец-то разрешат быть счастливым?
Некоторые верят в примету – как встретишь Новый год, так его и проведёшь. И Мендес постарался встретить его так, как хотел бы провести – в объятиях любимой.