29 декабря предстояла последняя процедура. Кивнув сестре, Елена без стука открыла дверь кабинета. Это было её законное время, и она единственная изо всех пациенток обладала этим правом. Доктор Штоф ждал, и она, весело поприветствовав его, начала медленно раздеваться за ширмой.
И Елена, и доктор Штоф измучились, делая вид, что ничего не происходит. Елена взбиралась на гинекологическое кресло, как на эшафот. Доктор Штоф подходил к ней, как палач, торжественно и зловеще, но каждую минуту был готов бросить свои инквизиторские инструменты и позорно отступить, бежать, куда глаза глядят. Он с трудом заставлял себя сосредоточиться на процедуре, и отлично понимал, что не имеет права в таком состоянии даже подходить к пациенту.
Елена же никак не могла заставить себя расслабиться, ибо тут же подкатывала тошнотворная оторопь. Сегодняшний сеанс был особенно ужасен. Доктор Штоф собирался вставить золотую спираль. Он уверил её, что это самое лучшее средство, и стоит потерпеть сейчас, чтобы не мучиться потом. А она мучилась сейчас – от стыда за свои прокладки и его перепачканные руки, пахнущие её кровью. Хотя саму процедуру она перенесла на редкость хладнокровно.
Зато вечернее кафе, постепенно вошедшее в привычку, стало «островком» отдыха. Напряжение понемногу отпускало, она могла позволить себе подурачиться, чтобы избежать излишних соприкосновений, а он – говорить без умолку о всяких пустых и забавных вещах, заминая неловкость.
Два раза – когда Мендес оставался ночевать в старом доме – Елена засиживалась с доктором в кафе допоздна, и возвращалась, когда Алеся, уложив детей, сама спала крепким, но чутким сном собаки. А позавчера они ещё и погуляли по парку. Потому что 30-го они расставались надолго – причин для назначения дополнительных приёмов не было, Штоф нервничал и скучал заранее.
- Генрих, почему ты откликнулся на приглашение Виктора? В такое захолустье? Разве ты не мог найти местечко получше? – спросила она тогда.
- Ну, во-первых, в «местечках получше» уже достаточное количество хороших профессиональных врачей. Почему бы не помочь встать на ноги провинциальной больнице? Во-вторых, люди везде одинаково нуждаются в помощи и лечении. В-третьих, Виктор относится к тем счастливым обладателям особого обаяния, обаяния интеллекта, которым трудно отказать.
- Ты его любишь?
Штоф засмеялся: - Что значит «любишь»? Я его уважаю. Я им восхищаюсь. Кажется, я становлюсь его преданным другом, как и многие окружающие. Насчёт любви надо было бы спросить у тебя. Ты его любишь? Прости, если вопрос неделикатен, можешь на него не отвечать.
- Почему ты думаешь, что я могу ответить отрицательно?
- Если ответ положителен, то депрессии не должно было быть. Ещё раз прости, но мне кажется, что вы… возможно, поссорились, не нашли взаимопонимания в каких-то вопросах, или запутались в самих себе…
- Мне тоже кажется, Генрих, что ты прав, но я не хочу сейчас это обсуждать. Накануне праздника. Не хочу копаться и ворошить кучу всякого мелкого мусора. Может, в другой раз.
- Смотри, куча мусора, как ты выражаешься, может вырасти до небес и закрыть небо. Это тебе не та «Куча Мусора» из мультфильма, которая звучным голосом призывала нести к ней все свои печали и неприятности.
- Это была потрясающая «Куча Мусора»! – засмеялась Елена. – Такую неплохо бы иметь под боком.
- Так вот же она, то есть, я, используй меня по этому назначению, я постараюсь тебе помочь!
- Портить тебе настроение перед Новым Годом? Бедный Генрих. Спасибо! Я обязательно при необходимости воспользуюсь твоим предложением. При первой же необходимости, а пока – попробую сама. Виктор уже как-то раз приглашал ко мне психолога, доктора Маркуса из Лущиц, но результат едва не оказался плачевен.
- Что это значит? – встревожился Штоф, но в голосе его одновременно с этим сквозило такое любопытство, что Елена, сама того не желая, рассказала доктору вкратце, избегая причинно-следственных подробностей, как отхлебнула экспериментального препарата из бара Виктора.
Штоф долго качал головой, сокрушаясь и возмущаясь.
- Ну, что ты на это скажешь, Генрих?
- Что сказать? Я не знаком с доктором Маркусом, поэтому мне непонятны его действия. Возможно, он хотел применить какую-то свою методику, а, возможно, это твоё состояние было настолько нестабильно, что дало такой непредсказуемый результат. Но в любом случае, доктор Маркус нёс за него ответственность. Твоя жизнь оказалась полна таких неожиданностей, не мудрено, что депрессия иногда даёт о себе знать. Ты не сможешь её избежать, если вы с Виктором не наладите нормальных отношений…
- Генрих, какой ты занудный! Наладить, отношения, ответственность… Может, мне просто скучно. Я постоянно взаперти.
- Увы, - Штоф вздохнул с тоской и затаённой нежностью, - я с удовольствием увёз бы тебя в какой-нибудь дворец на необитаемом острове, где полно чудес…
- … экзотических фруктов, диких обезьян и зубастых крокодилов, - с насмешкой закончила Елена. – И ты туда же! Опять необитаемый остров и дворец. Неужели не существует чего-нибудь другого в ваших мечтах и фантазиях, сильная половина человечества?
Штоф понял, что невольно проговорился, и мучительно покраснел. Вечер, по счастью, милосердно скрыл его смущение.
…
А сейчас они снова танцевали в его любимом кафе, и широкая ладонь дрожала на её лопатке, а другая ладонь поглотила её пальцы своей мягкой беззубой пастью. Елена надела сегодня пушистую голубую кофточку с глубоким вырезом, и доктор Штоф с высоты своего роста мог видеть нежный желобок между двух уютных грудей, так и не успевших пополнеть, ибо они слишком рано потеряли молоко.
Елене было так хорошо и комфортно, что она положила голову на его плечо и словно отключилась – медленная музыка и крепкие, но трепетные объятия убаюкивали её.
За столиком доктор откашлялся.
- Елена…
- Что, Генрих?
- Я хочу поздравить тебя с Новым годом.
- Спасибо.
- Погоди, - он, волнуясь, полез в карман и вытащил небольшой свёрток. – Это тебе. Небольшой талисман - оберег. На счастье. Она похожа на тебя.
Елена развернула свёрток – и весело ойкнула от неожиданности и удивления. Это была забавная, искусно сделанная кукла ручной работы в прозрачной коробочке. Маленькая рыжая лесная колдунья, в многослойных юбках провинции Доровичи с замысловатым орнаментом, увешанная бусами из злаковых зёрен, похожих на зубы, в цветочном венке и башмачках из жгучего красного перца. В каждой ручке у неё было по букету из разнообразных лекарственных горных трав. Она лукаво улыбалась и подмигивала одним глазом.
- Какая прелесть! А почему она такая?
- Вот эти зубы – чтобы отгонять нечистых духов. Травы – чтобы помогать излечивать болезни. Вот эти орнаменты – это заклинания Великому Лесному Богу, цветы – символ вечной красоты и молодости.
- А перцы?
- Перцы – это… удача в любви. Темперамент и…
- И что? – Елена рассмеялась, видя его замешательство.
- Ну, что-то вроде приворота для мужчин.
- Здорово! А если я повешу её у дверей детской? Ничего? Можно?
- Она твоя – ты можешь найти ей любое место, где пожелаешь, хоть в гараже, она всё равно будет приносить счастье, потому что я вложил в неё частичку своей души.
- Души… Гаражу она без надобности. Да? Ей место в доме. Спасибо огромное. Я ценю эту частичку, Генрих. Я оказалась неблагодарной и несообразительной. Ответный подарок за мной, можешь быть уверен. А теперь, наверное, мне всё же пора.
Она с грустным сожалением окинула взглядом притемнённое кафе. Сегодня на каждом столике в скромной вазочке зеленел букет еловых веток, и колыхались жёлтые язычки свечек, а над танцплощадкой мигали разноцветные лампочки. Генрих на мгновение положил свою с виду неуклюжую медвежью лапу на её тонкие пальчики, слегка сжал и отпустил.
Каждый из них чувствовал одно: или сейчас, или никогда.
Они медленно шли по аллее к стоянке для машин. Морозы присмирели, пушистый снег беспрерывно падал и падал; ему, казалось, не будет конца и края.
«Сейчас он пригласит меня к себе», - с ужасом думала Елена. – «А я? Что я буду делать тогда?»
Около машины доктор Штоф остановился, открыл перед ней дверцу, потом, помедлив, взял за плечи, склонился, чуть прикоснулся губами к щеке, затем – к подбородку, словно никак не решаясь поцеловать в губы.
Елена замерла, закрыла глаза; его губы были мягкие, шершавые и горячие, прикосновения – щекотные. Они приближались к её губам медленно, но неотвратимо. Казалось, она вот-вот должна затрепетать и открыться навстречу – но эффект оказался обратным: она вдруг с облегчением поняла, что никогда не сможет представить его себе в качестве любовника.
Да, наверное, и кого-либо другого – тоже. Хорошо это или плохо, она подумает в другой раз. А сейчас ей неприятна сама мысль о чьих-то чужих губах, мусолящих её собственные губы; мысль о чужой плоти, вторгающейся в её владения; ей было противно вообразить это, а выносить, наверное, ещё ужасней.
И когда Генрих опять слегка «клюнул» её в губы, уже настойчивей, и поцелуй, казалось, был неизбежен, Елена, едва не рассмеявшись, резко отвела лицо в сторону и открыла глаза.
Штоф был похож на обиженного ребёнка. Его глаза навыкате стали такими изумлёнными и растерянными, что Елене стало жаль его – но лишь на секунду, не более.
- Мне действительно пора домой, Генрих, - сказала она твёрдо. – Отвези меня обратно.
Они ехали молча, и она чувствовала себя великолепно, словно сбросила с плеч тяжкий груз неопределённости. На стоянке больницы она ласково попрощалась с доктором и даже, подпрыгнув, чмокнула в холодную щёку, словно шаловливая девчушка – папу.
- Генрих, не грусти! Желаю тебе счастья и радости в Новом году, они обязательно придут вместе с замечательной красивой девушкой, ты этого заслужил. Прости, я уже так запоздала. Ещё придётся объясняться с Виктором.
Она села в ворчливо урчащую машину, за нею следом шмыгнула тень невидимой телохранительницы, шофёр поспешно включал дополнительный прогрев, вспыхнули задние огни, машина попятилась и медленно развернулась крутолобой собачьей мордой к воротам. Они отъехали, а грустный Штоф так и остался стоять, глядя вслед своей несостоявшейся мечте.
…
Мендес уже нетерпеливо расхаживал по гостиной. Он не приходил два дня, ибо с головой ушёл в работу. Этот режим был ему привычен. Сейчас его захватила мысль создать личных телохранителей для своих детей.
Прошло уже три часа, а Елены всё не было. Мендес час назад сам уложил спать Виктора и Элеонор, гневно отчитал Бет Спенсер, которая сочла ниже своего достоинства прятаться и оправдываться, и был готов уже послать её на поиски, ибо в поликлиническом отделении врачей давно не было, а мобильный доктора не отвечал.
Наконец синий джип пересёк мост, подъехал к воротам. Вот он въезжает внутрь… Вот она выходит… Вот дорожка мелодично и заунывно скрипит под её шагами, а сзади эхом раздаются другие… Вот она раздевается в прихожей… Вот…
Мендес, стиснув руками спинку кресла, терпеливо ждал. Елена не спеша вошла в гостиную, поправляя волосы, и вздрогнула. Розовые щёки пышут морозом, не накрашенные губы слегка обветрены, на концах волос, выбившихся из-под лёгкой шапочки, блестят капли влаги, в округлившихся глазах - испуг. Чего она испугалась?
- Дети тебя не дождались. В чём дело, Елена? – он старался сдерживать раздражение.
- Ты же знаешь, последняя процедура…
- И она длилась четыре часа? Что за процедура длится четыре часа?
- О чём ты?
- Я? Да так, ни о чём. Это ты о чём? Доктор Штоф покинул кабинет три часа назад, и ровно четыре часа ты отсутствовала. Где ты была?
- В городе. В кафе.
- Ты забыла, что я запретил тебе далеко отлучаться без охраны?
- Мне надоело сидеть дома, Виктор. Я не заключённая концлагеря. И я была в кафе не одна.
- Я так и понял. Ты была с доктором Штофом.
- Да, именно так.
- Это что, в продолжение процедуры? Бонус к лечению?
- Представь себе. Я разговаривала с ним о своей депрессии…
- И что же, успешно?
- Вполне. Он тоже считает, что необходима перемена обстановки…
- И он её меняет. Надеюсь, к лучшему. Что ещё?
- Он сказал, что депрессия может пройти сама, когда пройдёт воспаление…
- А может и не пройти. Что у тебя в руках?
- Не атомная бомба и даже не граната. Это подарок к Новому году. Талисман.
Елена вдруг почувствовала, что накатывает страх. Она не была готова к допросу, хотя понимала, что он неизбежен. Да и что допрашивать – ведь она чиста. Только Виктор этого не знает, и знать не может. Ему остаётся только поверить ей на слово.
- Посмотри мне в глаза, Елена.
Она подняла голову – сама, не дожидаясь, пока он возьмёт её за подбородок, с дрожью взглянула в прозрачные жёлтые озёра. Они бурлили, кипели, словно лава в жерле вулкана. Ноздри раздувались, жилка на виске пульсировала, складка между бровей стала ещё резче.
«Он ревнует, ему плохо…» - пронеслась мысль. – «Но зачем всё это – я ведь действительно не виновата». Испуг сменился тоскливой апатией.
Её губы приоткрылись, словно она собиралась сказать это вслух, но почему-то, помимо её воли, губы произнесли совсем другое: - Извини, но лекарство уже не действует и у меня болит живот. И кружится голова. Я хочу лечь…
Он схватил её за руки, не давая развернуться, резко притянул к себе.
- В чём дело? Ты избегаешь меня? Тут замешан Штоф?
- Виктор, кажется, это у тебя депрессия, и врач нужен тебе! – её досада наконец-то вырвалась наружу. – Завтра - Новый год, а ты психуешь и ревнуешь по-глупому, без причины…
- Без причины ли? – Он с такой яростью встряхнул её, что Елена струсила.
- Мне, правда, плохо, - пробормотала она. – Я сегодня прямо-таки истекаю. Можешь проверить, что это не клюквенный кисель. Ты думаешь, в таком состоянии можно изменять?
- И вместо того, чтобы отдыхать дома, ты отправилась в кафе. Это и есть измена, девочка, если тебе это ещё неизвестно, – он невесело хохотнул. – Не понимаю, что это – упрямство или глупость, или что-то третье?
- Я долго отдыхала в операционной, а потом Штоф немного меня поразвлекал. Вот и всё. Очень хотелось развеяться. Здесь я ещё буду, а там – нет: ведь ты больше не водишь меня никуда.
- И у тебя там не кружилась голова?
- Это очень тихое кафе, там приличная публика. Почти одни старички… И потом, доктор был рядом.
- Я с ним ещё поговорю! – пообещал Мендес ледяным голосом, скрывавшим страстное желание взять их обоих за шкирку, как котят, и встряхнуть хорошенько, а доктора еще и придушить для острастки.
- Значит, кружится голова?
- Немного, и живот болит. Мне пора пить гомеопатические шарики…
- Ты очень долго и старательно оправдываешься!
- А ты очень долго и старательно допрашиваешь. Я думаю, завтра мне будет лучше. Во всяком случае, Генрих… то есть, доктор Штоф, так сказал… - Она говорила всё тише, пока не побледнела и не рухнула в кресло. – Извини, мне надо в ванную, я сама не дойду…
Елена лукавила, изображая безмерную усталость, но, пожалуй, перестаралась: ноги и впрямь перестали её держать. Подозрительность Виктора была оправдана, но выносить её больше не было сил. Она сделала всё, что могла. Теперь он может четвертовать её, бросить в темницу или на растерзание крокодилам, вздёрнуть на виселице или испепелить взглядом – она не шевельнётся.
Мендес тяжело вздохнул, медленно приходя в себя.
- Извини, - с трудом выговорил он. – Я сам очень устал. Чёрт-те что творится в лаборатории – приборы никак не хотят синхронизироваться, призыв не срабатывает, а я только что начал отрабатывать специализацию. Кантор не присылает вовремя сырьё. Доноры иссякли. Пора их менять.
Он вдруг легко подхватил её на руки, отнёс в ванную и терпеливо дождался, когда она сделает все свои дела и примет душ, развлекая несерьёзными разговорами. Затем подхватил на выходе и понёс в спальню. Она не протестовала. Ей вновь стало легко и спокойно. Всё утряслось, он ей поверил. Она слабо улыбалась ему, почти как прежде – милый, глупый, я ради тебя терпела эту дурацкую процедуру, я тебе родила детей, я к тебе вернулась после побега – что же тебе ещё надо? Разве это – не целый мир?
… Они лежали рядом, обнявшись, и он усмирял страсть, находя утешение в её близости. Она ведь ребёнок, она сама ещё совсем ребёнок. И он ласкал и нежил её, не касаясь живота, чтобы ей не было неприятно.
Следующий день прошёл в неотложных, большей частью административно-политических делах и переговорах. Мендес был достаточно спокоен, но всё равно несколько раз звонил Елене, удостоверяясь, что она дома. И, конечно же, он вернулся домой поздно, Елена уже спала. Он не стал её будить, и тихонько улёгся рядом, слушая её дыхание и ощущая каждой клеточкой тепло, исходящее от любимой. Они убаюкивали его, усмиряли недовольство и волнения, отодвигали на задний план все первостепенные дела и замыслы, убеждая, что нет ничего важнее, чем находиться рядом с ней…
… А наутро Мендеса разыскал встревоженный и мрачный, не похожий сам на себя, Фернандес, и сообщил о происшествии.