Г Л А В А 7
Мендес не шевелился. Казалось, он спал с открытыми глазами. Зрачки спокойно плавали в прозрачной глубине и мнились живыми существами, заключёнными в аквариуме, древними магическими каплями звёздной влаги, вплавленными в янтарь.
Он молчал, и Елена тоже молчала. Ей хотелось нагнуться, заглянуть в его глаза, прочитать их коды, влиться в эту программу неведомого ей звёздного пути. Она не могла понять, он ли обидел её, или она – его?
Но она лежала неподвижно, закостеневшая в своём упрямстве и отчуждённости, глядя в расписной потолок, и новорожденная Венера смотрела на неё с невыразимой печалью.
Мендес встал, не глядя на неё, оделся и вышел. И тогда Елена снова зарыдала, неспособная его вернуть, с горьким осознанием своей неумелости, ненужности, недопонимания.
Ей оставалось повернуться к детям полностью, погрузиться в глубину, отдавая себя со страстью и отчаянием. Они были ещё слишком крошечные, но Елена начала находить свою прелесть в нелепом детском бормотании, брыкающихся ножках, плаксиво сморщенных личиках, гугуканьи. А неописуемое удивление в глазёнках, когда они пробовали что-то новое? Они с Алесей удивлялись и смеялись вместе с ними, без конца чмокали то в лобик, то в носик, вместе плавали в детском бассейне.
Елена занималась с ними гимнастикой, делала массажик, пела детские, а чаще – совершенно недетские песенки – она хотела убедить себя, что абсолютно счастлива, просто, безо всяких затей, выполняя материнский долг, и другого счастья ей не надо, потому что его нет, и не может быть. В конце концов, это, в первую очередь, её дети, её дом, она сама их захотела, она сама искала в них забвения и смысла жизни. Вот они тебе, пожалуйста, бери!
Белый пушистый снег, такой целомудренный и такой упрямый, шёл день за днём. Он закрывал от нескромных взоров отжившие куртины и гладкие дорожки, витиевато петляющие, словно в священном Лущицком лесу или в огороде Серафимы; подвенечной вуалью свисал с ветвей. А у неё не было свадьбы, она никогда не примеряла кружевного белого платья, торжественные голоса церковного хора не взлетали к высоким витражам, унося глаза и сердце в разноцветный, сверкающий мир.
Иногда она казалась себе старой-старой, и не знала, чем занять оставшееся от жизни время. Она спрашивала у Ботичеллиевской Венеры, знает ли она, что очередной раз родилась для печали? И действительно ли не помнит, чем закончилась предыдущая жизнь? И почему её заставляют раз за разом рождаться ненужным, невостребованным идеалом красоты, когда вокруг столько растиражированных и превознесённых до небес красоток?
Пазильо уговаривал её вновь заняться рисованием, пополнить коллекцию ранних рисунков, висящих в небольшой галерее рядом с гостиной. Пожалуй, это будет дополнительный выход для отрицательных эмоций, да и положительных тоже – например, она может попробовать нарисовать детей, или маму, или Алесю. Она стала привозить манеж в мастерскую Пазильо, и работала вместе с ним, а Луис продолжал рисовать её портреты, портреты детей. Он мечтал создать новую Мадонну.
Иногда Мендес заставал Елену за рисованием, и ему приходилось либо молча наблюдать за ней, либо ждать где-то в другом месте, либо вовсе уходить и заниматься своими делами. Елена его не останавливала, а выливала горечь на бумагу чернильными кляксами с безумными глазами. Неужели у неё с Мендесом всё разваливается?
Когда Елене хотелось плакать, она выходила в сад, продиралась сквозь сугробы, и они обволакивали её, точно искристая, парчовая ткань; снег осыпался с деревьев ей на непокрытую голову (за что отчаянно ругалась Марта) – и она воображала, что это невесомая подвенечная фата. Снег искрился на рыжеватых волосах, таял, превращался в россыпь стеклянных бусинок, слезами скатывался по щекам с кончиков ресниц, холодил губы. Холодный, вампирский поцелуй зимы.
Она не была невестой, но стала женой. Она ненавидела – но покорилась и даже влюбилась (впрочем, может быть, наоборот: сначала влюбилась, а потом – покорилась?). Она родила Мендесу детей – и что дальше? Что же дальше?
Марта сходила с ума, наблюдая за дочерью, и не зная, как её утешить, часто говорила невпопад. Иногда она пыталась его реабилитировать.
- Он просто не придаёт этому такого большого значения, какое придала бы любая женщина, - говорила она Елене. – Подожди, он сам придёт к этой необходимости, надо его понять, простить, набраться терпения ещё раз. Это ведь такая малость! Главное – то, что таится в душе! Ведь вы вместе! Смотри, как он тебя обхаживает! Он же любит тебя…
Но сама страдала не меньше дочери. Пазильо собирался в скором времени уехать из Гростии совсем и забрать Марту – но она всё тянула и тянула. Уехать от внуков, не дождавшись их первых шагов? Ах, её Еленка росла совсем иначе. В переездах, в бесконечной череде сменяющихся квартир. Чумовой Клаус с пустыми прожектами и карманами, безденежье, нищее бельишко, судорожное веселье кабаре и стриптиз-клуба. Маленькая Еленочка у зеркала, усердно разрисовывает его помадой. Донна Ма и Феличита, дожидаясь своего выхода, рассказывают ей умилительные истории, изображают на пальцах диковинных животных – Еленка хохочет и не желает укладываться спать.
Она могла бы вырасти иной, потянуться в яркую, весёлую, разбитную жизнь, полную отвязных женщин, красивых и напористых мужчин, лёгких денег, с отсутствием ограничений. Каким чудом Марте удалось воспитать её другой – она и сама не понимает. Наверное, это удалось потому, что она сама не была и не стала плотью и кровью того блистающего мира. К ним обеим ничего не пристало.
Светлые кудряшки, измазанный шоколадом рот, красные точки потницы на попке и под коленками; отчаянный рёв, когда вдруг деревянные бусы падают на пол и разбегаются от неё врассыпную, а фонарик, ещё недавно зажигавшийся, когда они возвращались домой, не хочет включаться, потому что слабенький пальчик не может прижать как следует нужную чёрную кнопочку…
Маленький Виктор и Элеонор имели всё. Невероятные погремушки, личного детского доктора и периодический медосмотр; няньку, необъятную детскую, строго выверенное и сбалансированное питание, бассейн, полную свободу передвижения, возможность изучать и громить специально предназначенные для этого игрушки и конструкции; музыкальный час, строгую и принципиальную маму, которая ещё не дозрела до безумного и слепого обожания и сюсюканья, и может себе позволить придерживаться каких-то принципов в воспитании.
Но будут ли они счастливы?
- Елена, ты как хочешь, а я буду снова разговаривать с Виктором! Он не оправдывает моих надежд! – бросалась Марта в другую крайность. – Ну зачем нужно было так рано заводить детей? Тебе всего-то двадцать!
- Мама, ну что за чепуха! Двадцать – это нормально! – отмахивалась Елена. – Дети уже есть! И никуда от этого не денешься.
- Но обычно этому предшествует кое-что другое. Я не ханжа и не старомодна, но кроме этого дома должно быть то, что сцементирует ваши отношения!
Елена начинала хохотать: - Знаешь, в цементе можно задохнуться насмерть. Я не хочу никакого цемента. Я… я не знаю, что я хочу. Я не понимаю, что унаследуют мои дети, кроме этих стен. Я понятия не имею, зачем я сама родилась. Мама, а ты это знаешь?
Марта обиженно поджимала губы: - Никто не знает, зачем он родился. И не смей мне задавать этот вопрос. Ты родилась в любви – это я знаю точно. Иначе, почему же ты такая красивая, доченька, ты могла бы диктовать условия любому.
- Но только не ему, мама! – перебивала Елена. – И потом, ты сама много ухитрилась надиктовать за свою жизнь?
Оскорблённая Марта вспыхивала. Мало того, что Елена была права. Она была несчастна. Ровно настолько, насколько была сейчас счастлива Марта, нашедшая счастье в мечтательном, утончённом Пазильо, который – в отличие от непутёвого Клауса – обрёл себя, и был человеком известным, уважаемым, имеющим под ногами почву.
Бедняга, он рвётся назад, в Испанию, его ждут издательства и картинная галерея, которую он собирается приобрести для давно лелеемых проектов. У Марты тоже будет по горло дел, но она пока не готова оставить дочь, видя, как та мечется. Бедняжка!
А Елену подобные разговоры доводили до исступления, ведь они ничего не решали.
…
Мендес вновь превратился в мрачного насильника. Он приходил, снова и снова пытаясь увидеть в ней искру ответной страсти, но она только плакала. Чем больше он старался, тем больше она замыкалась и отгораживалась. И он перестал стараться её завоевать, стал жёсток и просто брал то, что ему было нужно. Та же самая ситуация, та же самая схема могла повториться и два года назад. Если бы он изнасиловал её на лугу, и этим поставил крест на всех дальнейших отношениях. Но ведь этого не произошло! Значит, не всё ещё потеряно? Почему же это происходит теперь?
Однажды она бросила ему дикую фразу: «Лучше бы я по-настоящему выпила твоё зелье!»
Понимала ли она сама, что говорит?
- Ещё не поздно, - процедил Мендес, глаза его вспыхнули, губы скривились, и Елене стало страшно.
На Рождество метель разыгралась не на шутку, Марта и Пазильо уехали в гости к новым друзьям, и Мендес не смог их остановить. Рождественская ёлка полыхала прямо в саду. Елена сквозь прозрачную стену гостиной видела, как снег один за другим съедает разноцветные шары, облепляет гирлянды, грозя оборвать, сметает пухлые снежинки вкруг её подножия в большой сугроб, точно выстраивая постамент.
В детской стояла ёлочка поменьше, со специальными безопасными игрушками. Елена и Алеся только что уложили детей спать и разбирались в подарках. Елена подарила Алесе одежду для ребёнка, зимнее пальто и сапоги, бусы из самоцветов на модный вязаный свитерок – Алеся радовалась, как дитя. Жизнь её не слишком баловала, и теперь спешно навёрстывала упущенное, засыпая дарами и благами. Но она оставалась такой же одинокой и брошенной, как была. Иногда она делилась с Еленой мечтами – появиться перед Бояном с ребёнком независимой, гордой, обеспеченной – и влюбить его в себя заново!
Неужели ребёнок нисколько не тронет его, ведь он так на него похож: длинные густые тёмные волосики завиваются на затылке и вокруг лба, выпуклые тёмно-карие глазёнки блестят, носик толстенький, верхняя губка упрямо оттопырена. Александр был самым шустрым, непоседливым из детей, он постоянно вертел головой и требовательно тянул ручонки, он рано начал ползать, всё подряд жевал, дёргал, теребил и мял крепкой широкой мужской рукой.
По сравнению с ним хрупкий Виктор казался чересчур серьёзным и самоуглублённым: он внимательно, сосредоточенно и строго изучал, в первую очередь, самого себя, исследовал дотошно, порою по два часа пытаясь поймать собственную пятку или прядь волос.
Сероглазая Элеонор, с головкой, покрытой светленьким пушком, не была похожа ни на того, ни на другого. Миролюбивая, лукавая, улыбчивая, она, словно маленькое солнышко, несла в себе тепло, свет, лад. Елена больше видела в ней себя, и побаивалась Виктора, так похожего на отца. Элеонор часто смеялась просто так, от избытка жизненной радости, и Елена смеялась вместе с ней, и зацеловывала крошечные пальчики и ладошки. Елена подолгу любовалась на миниатюрное личико, изящно изогнутые бровки, губки бантиком. Она, несомненно, будет красоткой, и она будет счастливей – уж Елена позаботится об этом.
Когда девушки разобрались с подарками Алеси, Елена наконец-то решилась развернуть большую коробку. Одну-единственную, что предназначалась только ей. Коробка была довольно тяжела. Это не платье, не украшения, не безделушки – нечто широкое, твёрдое и гладкое. Елена снимала один слой бумаги за другим – им, казалось, не было конца. Вот последняя обёртка. Книги? Елена недоумённо и разочарованно сморщилась, увидев глянцевый бок. Журналы? Это была кипа туристических проспектов. Зачем ей они? В утешение за то, что она проводит дни взаперти? Утешение слабое, скорее, раздражение. Или… или Мендес наконец-то решился сделать ещё один шаг навстречу миру, он хочет увезти её путешествовать? Странный намёк. Но когда же он объявит ей об этом сам, вслух – она же сойдёт с ума от нетерпения!
Елену вдруг озарило, что через несколько дней не только Новый год, но и его день рождения.
Она очень хорошо помнила, как однажды, в новогоднюю ночь, он устроил в доме стриптиз-шоу (интересно, воспользовался ли он тогда стриптизёршей?), чтобы вызвать её ревность и возбудить желание. И ведь он таки своего добился.
Мендес, с его своеобразным чувством юмора, вполне мог придумать что-либо подобное вновь. Что же ей делать, что же делать?
Может, попробовать снова его полюбить? В честь его тридцатишестилетия…