Бумажный самолёт

      
       1.
Передо мною чистый лист бумаги. Белый. Плоский. Экран. Сейчас на нём появятся бисеринки букв, бугры, шероховатости, выпуклости лиц и впадины душ, отделённые знаками препинания, соединённые в единое целое сюжетом. Лист, потом я сделаю из тебя самолетик, и ты, наполненный всем этим добром, полетишь. Ветер случайности, ветер судьбы подхватит тебя. Как птица, ты будешь биться в чужие зашторенные окна, мелькать внезапно перед чужим умом, перелетать из рук в руки, из дома в дом. Возможно, что тебя разгладят, прочитают и положат в красивую папку. Возможно, что разгладят, но не затем, чтобы положить в папку, а чтобы завернуть селёдочный хвост. Что поделать… Мир полон двойственностей. И значит, судьба твоя пока непредсказуема.


2.
Бумажный самолётик опустился к ногам маленького мальчика. Белый треугольник в солнечном летнем лесу был похож на лёгкий блик света.
- Папа, давай посадим нашего знакомого муравья Бинко в самолёт. Пусть полетает. Он, наверное, никогда не летал на бумажном самолётике…
- Илья, смотри! Бинко тащит какое тяжёлое зёрнышко! Ты видишь, как надуваются его щёки – уф, тяжело! Если мы его оторвём от этого важного занятия, он ничего не принесёт домой. А он, как видно, мужчина работящий. Но что скажет его жена, рыжая Фру?..
Папа поправил на носу очки и посмотрел на сынишку.
- Папа, а он что, женат?
- А ты думал! Да ещё кто-нибудь из соседей увидит, как он садился в самолет. Один. Представляешь, какой будет скандал…
- Ну, папа, мы его чуть-чуть… быстро прокатим, и всё, а?
- Нет, Илья, нельзя вмешиваться в чужую жизнь. Возьми вон те два сухие листика и положи их на муравейник.
- Зачем?
- Это билеты на следующий рейс. Мы оставим самолет здесь. Если Бинко захочет, то после работы он сам слетает в Акапулько. Развеется.
- Ура! Пусть летит, как пулька. А второй листик зачем?
- Это для его рыжей Фру. Она почти никогда не покидает муравейник. Пусть увидит мир…
Два человека, большой и маленький, взявшись за руки и о чем-то важно разговаривая, направились по тропинке, ведущей из солнечного леса в сторону шоссе.
Через год бумага, из которой был сделан самолёт, истлела, и написанные буквы осыпались в траву. Их растащили муравьи.



3.
- Открой окно, Свин, душно… - глухо сказал один из, сидевших за столом. Самый молодой из них поднялся. Из окна в комнату потянуло свежим весенним воздухом.
- Ну, - сказал Чер, - так «да» или «нет»?
Сидевший напротив Чера кучерявый парень с печальными глазами молчал. Свин вернулся на свое место. Он и Чер уперлись глазами в третьего. Третьего звали Ал.
  - Мужики, я неплохой водитель, - Ал говорил медленно. – Но убивать я не приучен. Не умею…
- Так решил Князь. Значит, всё. Точка. Вот струмент.
Чер вытащил из кармана потёртой куртки заострённый трёхгранный напильник  и положил на стол.
- Подошёл, воткнул и ушёл. Всё…И долг с тебя снимается, - он быстро переглянулся со Свином.
Ал угрюмо взъерошил волосы левой рукой:
- Но убивать-то зачем? Можно ведь по-человечески…
- Как ты сказал? – взвился Чер. – По-человечески? А как он с нами поступил, а? Да ещё смылся… Гад. Пришёл бы, повинился. Тогда, может быть… А так – нет. Теперь, когда он объявился, должен заплатить. Расплатиться. Денег у него нет, я знаю. Значит, пусть отдаст жизнь…
Произнеся тираду, Чер поднялся со стула. На полировку стола упала его лохматая тень. Ал увидел два маленьких торчащих выступа над его головой. Подняв глаза от стола, он внимательно посмотрел на собеседника. «Фу, показалось -  пронеслось у Ала в уме, - вечно он нечёсанный какой-то».
- Ну так как? – тяжело сдерживаясь, Чер сел на свое место. – Да?
- Ты же ввек не расплатишься, - вставил слово молчавший до сих пор Свин.
- Я… - начал Ал.
Порыв ветра метнул в открытое окно бумажный самолётик. Тот заскользил по пыльному столу и уткнулся в грудь Ала, потом упал на его колени.
Никто даже не удивился. Напряжение висело над столом, где разговаривали эти трое. Ал машинально развернул сложенный лист. Опущенные глаза его наткнулись на строчку, у которой не было начала:
«…очень агрессивные существа. И с такими мыслями они рвутся в Космос. – Учитель тяжело вздохнул. – Мы делаем всё возможное, чтобы не прервалась цепь посланцев Света. Но поглядите, в каком положении находятся Учителя на Земле. Они голодают. Земля убивает их, потом возносит имена убитых, чтобы совсем уничтожить смысл, отвергнуть дух их дел. Поклонение Богу никогда не было настолько внешним, как сейчас. Все это напоминает Атлантиду времён падения. Секты разодрали живое тело Истины на мелкие части и занимаются самолюбованием. Силен религиозный фанатизм. Церковь и государство объединяются, чтобы делать деньги. Служители берут мзду за общение с Небом…
Учитель замолчал. Глаза его горели.
- Братья, не устанем молить Господа о снисхождении к заблудшим!.. Работа же ближайшего тысячелетия будет заключаться в объединении всех усилий, всех направлений ума, сердца и души, всех религий и сект, у которых явно выражена тенденция к Свету. Необходимо подготовиться к Великому Пришествию…».
Ал поднял глаза от листа, сложил его вчетверо и опустил в нагрудный  карман рубашки. Рядом поблёскивал отточенный напильник. Ветерок чуть покачивал занавески…
Чер повернулся на стуле вполоборота  и сплюнул  в угол комнаты.
- Молчание затянулось, - он криво улыбнулся, поворачиваясь, - твой ответ?
Тяжёлым взглядом он упёрся в Ала.
- Нет, - спокойно произнёс Ал и положил тонкие руки ладонями  вниз на край стола.
- Гуталин говорил, - произнёс начитанный Свин, - есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы…
Чер медленно протянул руку и взял напильник со стола.
- Значит, нет… - угрожающе тихо сказал он. – Но у тебя нет выхода…
- Выход есть всегда…А вот как жить после этого? - Ал обвёл взглядом сидящих напротив.
- Все кого-то убивают. Каждый день. Такова жизнь… - с кривой ухмылкой изрёк Свин и опустил глаза.
- Тогда это не жи… - начал Ал, но не договорил. Чер взметнулся над столом, лохмато навис над ним, выбросил вперёд руку. Блеснула сталь. Острие вошло и вышло, но уже не блестело. Голова Ала упала на стол.
- Благодарю вас, - выдохнули его губы, удлиняясь в улыбке.
Двое встали. Свин брезгливо посмотрел на Чера.
- Он опять победил, - сказал Свин, - ты упустил его. Что теперь скажешь Князю?
Чер остыл, сник и как-то весь сжался. Порыжел. Рога на его голове выступили отчетливее.
- В следующий раз… - прошепелявил он. Два клыка приподняли его верхнюю губу, мешая говорить.






4.
- Всё дело в рассказчике, - уверенно сказал Энн, протягивая ноги к камину. – Обладающий даром рассказчика заворожит вас и пустяком, тогда как у другого пустяк пустяком и останется. Собственно, пустяков нет вообще. В любой вещи, самой незначительной, скрыта тайна, чудо, каждая вещь связана с другими вещами невидимыми нитями, токами, всё, наконец, взаимосвязано… Поэтому, если рассказчик сможет раскрыть секрет…
- Вот бумажный самолет, - Фома протянул Энну белый треугольник, - его забыл здесь ваш сын, когда уходил.
Молодой человек улыбнулся, но глаза его глядели недоверчиво.
- Может быть, и у этого бумажного листа есть какая-то тайна? Впрочем, если задача трудна, то…
- Отчего же, - теперь улыбнулся Энн. – Назвался груздем… Это испытание, сэр? – он посмотрел на Фому. Тот смущённо отвёл глаза.
- Хорошо, - кротко выдохнул Энн, - это не займёт много времени. Садитесь, Фома, сюда, ближе к огню. Эти оранжевые вспышки, блики никогда не надоедают. Я могу смотреть на них часами. И где я бываю в это время, кто скажет….




5.
Он не понимал, что с ним происходит. В его груди, в районе сердца, словно что-то прорвалось, спала какая-то завеса, и хлынул, забил источник. Мощный поток проходил через него, выливаясь наружу, и исчезал в окружающих людях, деревьях, облаках. Ему вдруг стало нестерпимо жалко весь этот мир, который, как ему раньше казалось, он никогда не жалел и никогда не любил – слишком много страдания было вокруг.
 Именно – нестерпимо жалко. И это не проходило. Он не знал, что с этим делать. Теперь он не мог пройти мимо котёнка, чтобы не заглянуть в его глаза. А заглянув в них, видел порой такую тоску одиночества, голода и боли, что его бросало в жар. Не мог пройти мимо дерева, на ветвях которого качались, обрывая листья, мальчишки. Внутри себя он слышал треск ломаемых веток, раздираемых тканей, крик о помощи – безмолвный, а значит, удесятеренный, и снова приходила боль, раскачивая его из стороны в сторону. Переживание было почти физическим. Иногда он думал, что сердце просто не выдержит этого напора и лопнет. Но оно словно расширялось до бесконечности, вмещая всё.
Он открыл бездну страдания в этих внешне благополучных, вечно спешащих куда-то людях, которых втянуло в огромный Механизм и которые двигались, думали и любили уже почти механически, как неживые… И он плакал – за них, молился – за них, и пытался быть живым – тоже за них…
Когда – то он молил Бога открыть ему, что такое Любовь. Он считал всегда, что самое страшное в нём то, что он не умеет любить людей.
Он умел смеяться над ними, издеваться, мог обидеть едким словом, хлестнуть фразой. И ему было приятно, что он достигает эффекта: люди сжимались от удара, лица их краснели, бледнели, порой они ничего не могли ответить. Теперь он знал как это называется. Настоящей радости это не приносит. Никогда.
Однажды к ним во двор с дороги, которая проходила неподалёку, приползла собака. Обыкновенная дворняжка. Наверное, перебегая шоссе, она попала под колёса какого-нибудь бешеного грузовика. Она осталась жить, но передние лапы её были переломаны, опираться на них она не могла. Усидеть на месте она тоже не могла из-за боли и постоянно куда-то ползла, упираясь в землю задними, дрожащими от напряжения, ногами. Сломанные кости, торчащие в разные стороны, волочились по бокам её, открытые раны кровоточили. Было жарко, мухи роем носились вокруг. Всё это было в грязи, пыли, крови. За собакой по сухой земле тянулся многометровый тёмный след. Она постанывала, совсем как человек, и боль стояла в ее тёмно-коричневых влажных глазах.
Когда он обнаружил, гуляя по дворику, это израненное существо, то больше уже никуда не отходил от него. Чтобы собаке было легче ползти, он подложил ей под брюхо какую-то картонку. Слёзы лились у него в три ручья, и он ничего не мог с собой поделать. Даже тогда, когда из подъезда вышла знакомая девочка, которая ему нравилась. Он гладил собаку по голове и просил её потерпеть, потому что ничего больше не мог придумать. В голове стоял какой-то особенный звон. Нос распух от слёз. На коленях он двигался за собакой в том направлении, куда её влекло. Через несколько часов собралась толпа, его еле увели. Кто-то додумался позвонить. Приехала машина, и собаку увезли.
Он не мог успокоиться несколько дней. Самое страшное, что осталось в воспоминании о том дне, это не боль даже, а невозможность помочь…
Когда – то он молил Бога открыть ему, что такое Любовь. И однажды вдруг оказалось, что утешить человека, которого никто не смог утешить, доставляет несказанное наслаждение; снять боль, взять часть горя или ненависти на себя, сжечь их своим спокойствием и состраданием к этим несчастным, бедным, невежественным существам – только это дарило теперь настоящую радость. Да, наверное, с этого всё и началось… И сейчас этот поток, льющийся из груди… Может быть, Господь наконец ответил? Но если это Любовь, то она очень сильно отличается от того, что люди вкладывают в это слово. Это что-то огромное, широкое, которое не различает людей и животных, бабочек и птиц, негодяев и праведных, потому что всё здесь – одно Целое, и это Целое пока несовершенно, оно болит, кричит, просит, молит и требует этой Любви, этого Сострадания…
Раньше, накалывая еще живую бабочку иглой для пополнения своей коллекции, он не чувствовал ничего, кроме тупой жажды коллекционера, которого интересует только количество. И скальпель его был туп. Теперь  скальпель резал его самого. И был остр, как никогда. Теперь он содрогался, видя, как очередной «учёный» старательно обрывает крылья мухе. И просил, убеждал, уговаривал, а потом отходил, изумленный, видя, что его не слышат. А это оказывается так просто: ты живой, он живой, они живые. Живое в живом. Одно огромное Существование с мириадами и мириадами форм и имен, в Котором каждый занимает своё особое, маленькое или большое, место и для Которого не существует «малое» или «большое», но всё равноценно: дождевой червяк и святой, Ангел и микроб… И он спрашивал себя снова и снова: «А может, это и есть Любовь?..»
- Всё… - вдруг сказал Энн, медленно повернув лицо от тлеющих угольев к Фоме.
- Что – всё? – очнувшись, заворожённый Фома посмотрел на рассказчика. – Как это всё?
- Это шутка, милый Фома, - Энн улыбнулся. – Мы говорили об умении рассказывать. Ты не скажешь ведь, что тебе было скучно?
- Нет, не скажу. – Фома встал с кресла, подошел к собеседнику и приобнял его. Потом выпрямился. Что-то вспомнив, улыбнулся. Сказал медленно:
- Хитрец! Вы должны были поведать историю бумажного самолёта, открыть его тайну…
- Бумажного самолёта? – переспросил задумчиво Энн. Он повертел белый треугольник в руках. – Ах, да… Этот… Это пустяк, - сказал он и легко оттолкнул игрушку от себя.
Тлеющие угли осветились оранжево-жёлтыми огнями. Через мгновение от самолёта осталась хрупкая сизая корочка.