Елена долго стояла у зеркала, раздумывая, какую наложить помаду. Она уже чуть-чуть оттенила веки любимым оливковым карандашиком, подчёркивающим цвет глаз, слегка подрумянилась – едва заметно, нежными персиковыми румянами, ибо беременность побелила её, не хуже, чем вторгшуюся Бет Спенсер – пудра под цвет снега. А помада… Взять ли свой любимый, коричневато-золотистый, или под цвет платья? Она выбрала первый.
Платье, заказанное по каталогу, пришлось подгонять – она ела слишком много сладостей последнее время, хотя врач запретил категорически. Но надо было как-то заглушить противное сосущее ощущение в желудке. Тёмно-вишнёвая туника с открытой спиной висела мешком, и всё равно обрисовывала отвратительный, непомерный живот при каждом движении. Пополневшая грудь была бы всем хороша, если бы не постоянный свербящий зуд. Она тоже норовила выползти из декольте.
Елене ничего не нравилось и всё раздражало. Какая она уродина! А то ли ещё будет? Двойня – это не шутка! Как жаль, что нет мамы! Елене её так не хватало – но ведь она сама отправила её в Европу! И ещё – она так и не придумала, что подарить Мендесу на день рождения! Она листала каталоги – и всё казалось постным, обыденным, тошнотворно скучным.
Она бы подарила Виктору просто «себя» – но кому такая нужна? Он даже трогает её с опаской, словно она – переполненный бокал, и поэтому боится выплёскивать страсть, чтобы не пролить ни капли. Насколько его хватит?
А ей ещё скучнее от этой боязливой нежности. Мендес, ну ты же изобретательный, ты же умница! Придумай что-нибудь увлекательное! В конце концов, ты просто отравляешь ей жизнь, сдерживая страсть, ведь доктор разрешил – ты слышишь? Раз-ре-шил! Ей ещё так долго дожидаться до родов! А она вообще не хочет этого, не хочет – спасите! И она куксилась и хныкала – отчего? Сама не понимала.
Мендес тоже ходил мрачнее тучи. Появление Бет и напоминание о Губе разворошили осиное гнездо.
Приехав в Россию на конференцию по биотехнологиям в 197… году, он лелеял тайную надежду что-то разузнать об отце. Мать, погибшая в автокатастрофе, незадолго до трагедии успела рассказать ему всё. О том, что они никак не могли соединиться: остаться в Союзе значило поставить крест на своей журналистской деятельности, на контракте с издательством на выпуск первых двух книг – с рассказами и очерками, на переводческой работе – она переводила с английского на португальский и испанский. К тому же, в Толедо у неё оставалась 8-летняя дочка Элеонор.
После знакомства им с Олегом посчастливилось любить друг друга слишком недолго и урывками. Лауру Мендес пытались завербовать советские службы, но, потерпев неудачу, стали шантажировать Олега. Доступ за границу был отныне ему закрыт – или становишься стукачом, или сиди смирно и занимайся, чем скажут. Молодой, подающий надежды ученый мечтал заниматься чистой наукой, а его заставили разрабатывать биологическое оружие.
Лаура ещё пару раз появлялась в Союзе по приглашению издательств, а потом ей в визе отказали. Последняя встреча с Олегом в кафе Дома Учёных была печальной и нервной – у него залегли чёрные круги под глазами, левый уголок рта дёргался от тика. Они целовались, не обращая ни на кого внимания, прямо здесь, в полумраке самого дальнего столика, на угловом диванчике, словно чувствуя окончательную разлуку, под неотступным взглядом того, кто не отказался от дополнительного заработка. Тогда она и сказала ему о своей беременности и о том, что сохранит ребёнка и даст ему то имя, которое захочет отец.
- Победитель… - тихо сказал Олег, и грустно усмехнулся.
Мальчика назвали Виктором. После гибели Лауры, случайной или нет – про то уж не узнать, - воспитанием Виктора занялась Элеонор. Они уехали на ферму к дяде, к жгучему солнцу и оливковым рощам.
А ещё через пятнадцать лет Виктор прибыл на родину отца. Расспросы ни к чему не привели – об Олеге Быстрове никто ничего не знал, или не хотел знать. Виктора Мендеса окружили приторной заботой и чрезмерным вниманием. Его приглашали поработать, сулили свободу передвижения по Союзу и золотые горы, намекали на то, что он сможет встретиться с близкими родными отца и получить информацию о нём – но в обмен на что? Виктора Мендеса бесконечно мучил этот вопрос. В последний день конференции он получил на него ответ.
Один из биологов по фамилии Губин, вертлявый и неприятный тип, со шрамом на верхней губе, оставившей от неё лишь два лоскутка, отвёз его на старое Рогожское кладбище и показал могилу Олега Быстрова – со скромным надгробием из серого гранита, знакомой по альбому матери фотокарточкой. Очень светлые глаза, глубоко запавшие, нервный рот, высокий лоб с залысинами, костистое, гладко выбритое лицо.
На кладбище Губа – как окрестил его Мендес, и не только он, продолжил дело агитации и вербовки, припомнил ему полную русскую девицу, которая прилепилась к нему в первый же день и не отпускала ни на заседаниях, ни на экскурсиях.
Предложение родило спрос, молодая кровь не отказалась побурлить, погорячиться – но это не было даже мимолётным увлечением: Мендес тогда кроме науки не желал ничего знать, и женщины были для него лишь средством для снятия сексуального напряжения, чтобы оно не мешало работать.
И чем больше намекал Губа, нагнетая обстановку, чем больше сочувствовал, что тот не сможет больше увидеть отца – тем больше Виктор укреплялся в мысли, что отец жив! И что рано или поздно он даст о себе знать! Едва отделавшись от девицы и Губы, Мендес отбыл на родину с русским сплином в обнимку, со смутой и тоской в душе.
Тогда-то и посыпались на него неприятности. Саботаж в лаборатории, странные пропажи, нападки в прессе, ложное обвинение в изнасиловании и в домогательстве к лаборантам, вымотавшее вконец и укрепившее зародившуюся в Союзе мизантропию. Виктору – мечтателю, беззаветно преданному идее панацеи для человечества, пришёл конец.
И теперь русские вновь вышли на него. Времена изменились, Союз распался, Россия освободилась от пут, но мать и отца это ему не вернуло. И Губа снова встал на его пути.
Его ли это личная инициатива, или – целенаправленная охота, вяло длящаяся с тех пор? Пока он ещё далеко от цели, но рано или поздно даст о себе знать. Сколько ему и Елене отпущено счастливой и тихой жизни? И бывает ли она вообще? Мендес мерил шагами гостиную. Каждый день рождения – по странной прихоти судьбы, происходивший 31 января, - эта самая судьба подсовывала ему вместо приятных сюрпризов и ласкающих самолюбие подарков - сплошные неудачи в обнимку со старой знакомой, русской хандрой, странным образом сложившейся с материнским темпераментом.
Олег Быстров и Лаура Мендес были словно вода и пламень; сосредоточенность на идее, блестящий аналитический ум и высочайший интеллект отца – и материнская взрывная эмоциональность, её экспрессия, сарказм и привычка жить в ускоренном темпе – всё это соединилось в Викторе.
…
Он шёл в гостиную быстрыми шагами. В обычных чёрных брюках, в белоснежной рубашке в муаровых разводах с коротким рукавом, и цепью из белого золота, оттеняющими гладко зачесанные иссиня-чёрные волосы. При нём был новогодний подарок – большая брошь из загашника одного из лучших ювелиров Гростии: немалый рубин в окружении бриллиантовой россыпи – словно капля его крови в окружении ампул и пробирок его лаборатории, словно сгусток его души – в сверкании звёзд и комет Вселенной.
Вот она, прекрасная и светлая, единственная, кто останется в его жизни до самой смерти, кто родит ему сына, а сыну – сестру. Единственная, достойная править – и его душой, и миром.
- Девочка моя, что ещё ты хочешь – проси! В придачу к целому миру…
- Виктор, я очень хочу тебя попросить об одной вещи…
- Проси. Луну с неба? Это пока ещё не в моей компетенции, но – закажем…
- Зачем так далеко? Подари мне эту девушку, Бет Спенсер.
- Подарить? То есть, ты хочешь её личным слугой? А ведь это мысль, заодно получим полнейшую информацию. А ты не побоишься отдать кровь для обработки?
- Нет, Вик, личным телохранителем и, может быть, другом. Оставь её живой. Я чувствую, что она не принесёт вреда.
- Опасное чувство. Я в своей жизни столько ошибался в людях и чувствах. Меня предавали самые близкие друзья. А это чужой человек, захватчик, засланный врагами. Она так же опасна, как и они. Никто не знает, что у неё на уме на самом деле и каковы планы. Я не могу на это пойти.
- Вик, я умоляю тебя... я чувствую…
- А разве чутью беременной женщины можно доверять? – прищурился Мендес. – Мне казалось – так наоборот, у вас все шиворот-навыворот…
- Ну, ради Нового года. – Елена обвила его шею и приникла к губам. Она целовала его долго, нежно и очень старательно, пока её близость не растопила сдержанность, зиждившуюся на макушке зыбкого карточного домика, не разбудила тщательно усыпляемое желание. Он посадил её на колени, лаская и, пытаясь спустить с плеч тугие лямки, стал жадно целовать шею, болезненно набухшую грудь…
Елена вздрогнула, по спине побежали мурашки.
- Так ты оставишь её для меня? – шепнула она.
- Я подумаю, - шепнул он в ответ, наконец-то освободив от платья верхнюю половину тела, потом осторожно подхватил её на руки и отнёс на диван. Новый Год застал их в объятиях друг друга.