[нашла не опубликованную здесь давнишнюю не шибко серьёзную вещицу]
Недавно Анька смертельно влюбилась. Она всегда влюблялась именно смертельно, экстремально, невозможно и, разумеется, безответно. Любила горячо, пылко, мечтая, чтобы любимый, например, попал в больницу, ему потребовалось переливание крови, а группа была бы редкая, и только у неё, у Аньки, такая. И врач бы сказал: «Нам нужно очень много крови, это опасно, вы можете умереть». Тогда Анька ответила бы: «Возьмите всю мою кровь, только пусть он живёт». Весы справедливости качнутся в другую сторону, и вот уже выздоравливающий Он проходит нетвердым пока шагом по коридору, а врачи и медсестры бегут в Её палату, и кто-то ахает, кто-то всплёскивает руками, а старенькая нянечка, отставшая от кавалькады медиков, поворачивается к бледному Анькиному возлюбленному и говорит: «Так-то, сынок, не уберегли мы девочку, которая спасла тебя...»
Или бандиты, к примеру... Нет, лучше пожар. Ну, или хотя бы потоп. Анька мечтала обо всех этих катастрофах, вязала Ему носки, варила для Него варенье из изумрудного крыжовника, предварительно выжав из него косточки через крохотный аккуратный разрез, пекла пироги и небрежно относила всё это на алтарь своего божества, говоря что-то типа: «У меня вот тут завалялось. Тебе не надо?» И краснела от радости, видя, как Он, не глядя в её сторону, откусывает сразу половину нежнейшего пирожка, обсыпая грудь мелко нашинкованной, припущенной на сливочном масле, капустой.
В общем, Анька влюбилась. Тайфунно, цунамно, беспросветно. И в этот раз Он не носил вязаных носков, не ел пирожков (предпочитая протеиновые коктейли), не горел и не тонул, и вообще — работал тренером по плаванию. У детей от семи до пятнадцати лет. Никаких шансов. Анька помыкалась-помыкалась, да и стала смерть звать. Приходи, говорит, ко мне, смертушка, ибо я устала. Не житьё, говорит, мне без милого, сердце моё разрывается от тоски. Жалобно так причитала, даже принесённый мной (мы же подруги!) коньяк не работал, пился, как компот на поминках. В таком виде я её и оставила: остекленевшую, отчаянную, онемелую. Я бы не оставила, честное слово, но — конец квартала. А под утро явилась к Аньке смерть. В виде бледной анорексички в трусах. Только лучше я со слов Аньки расскажу.
— Просыпаюсь я, а она сидит в ногах. Кожа сухая, вся в конопушках, титек нет вообще, два прыща, но видно, что девка, а не парень. И трусы зелёные шёлковые, с кружевом. Так это дико смотрелось — зелёное кружево на тощих бёдрах! Сидит, семечки грызёт, шелуху в кулак сплёвывает. Я огляделась, — косы нет. Ни в каком смысле, на голове у неё тоже. Ну, и пусть, думаю, сейчас век новых технологий, может, она уже без косы работает. «Почему ты меня, смертушка, не забираешь», — спрашиваю. А она: лицензии, мол, на тебя не выдали. Я говорю: «А жить-то как?» Спасут, отвечает, тебя. Кто? Да вот (тут она из-под задницы папку с бумагами вытащила, полистала, нашла что-то) — Се.. тебя спасёт. Я не расслышала, а переспросить не успела, она извинилась и быстро ушла, — вызывают, мол. Больше, говорит, меня не зови. Трусы на заду одёрнула и исчезла. А я вот теперь не знаю, кто меня спасёт. Может, Сеня, а может Сева, как понять-то?
— А что, много у тебя их, Сень и Сев?
— Сеня один, а Севы два — толстый, сосед наш, и на работе один. Ещё Семён есть, но тот вообще старый, сорок лет, и трое детей. Чего делать-то?
— Ты погоди, Ань, оно скоро само выяснится.
Так и вышло. Вчера звонит мне, счастливая... Сева это, говорит. Сосед который. И ничего он не толстый, аппетит у него настоящий, мужской. Анька щебечет, а я прямо ухом чую, как она светится. Вот оно как бывает, когда настоящее встречается. А то говорят: нет любви, одни страдания. Ну уж нетушки. И любовь есть, и жизнь никогда не закончится. Пока лицензию на вас не выдадут, по крайней мере. А это когда ещё будет!
декабрь 2019