... Миротворец тем временем пытался выстроить какие-то долгосрочные отношения, которые сплели бы его с этим городом в канат, подобный продублённому штормами, то есть неуязвимый перед топором всяких необходимостей; ходил знакомиться с родителями, сидел за чопорным столом. Жених он, надо сказать, был так себе. Семья номенклатурная, но провинциальная. Карьера шла бы в гору только в его небольшом городе, выросшем вокруг приисков, а затем завода. Она сама была из такой: вроде, заметная должность у отца, а толку? Метр от новостроек - и тайга, а где-нибудь вглуби леса вышка с часовым...
Про эти походы он скупо рассказывал Маре, когда они бороздили свердловские улицы, бесцельно, или направляясь куда-нибудь, в кинотеатр или какой-нибудь ДК с танцульками, много смеялись, ловили ртами первые ленивые снежинки.
С Марой ничего долговременного не замышлялось, да и быть не могло.
Маре оставалось меньше шести лет.
Она была транзитным пассажиром в этой точке пространства и заботилась лишь о том, чтобы не заскучать в ожидании своего космолёта, дабы отбыть навсегда. С Миротворцем заскучать надо было ухитриться. Хотя лицо его часто выражало печоринскую скуку и усталость от бодро марширующего мимо бытия блока беспартийных и коммунистов.
Дату она выбрала симпатичную, округлую: двадцать пять. 25. Два графических лебедя плыли по разлинованной бумаге, и увидела она, что это хорошо.
Кроме шуток: Мара любила символы, искала их в повседневности и умела вмонтировать в свою картину мира.
25. Это число спорило внутри себя, ну точь-в-точь, как Мара. В нём была и “двойка“, которую ей, несомненно, выставит общество, за то, как она распорядилась коротенькой жизнью. И “отлично“, которое Мара ставила сама себе за свою взлелеянную непохожесть на других. Быть похожей в её системе координат значило не быть вообще.
Цена непохожести была неважна: Мара была готова платить любую.
Словом, Мара не собиралась жить долго.
“Живи быстро“, - сказал ей Джим.
Миротворец принуждал её сбавлять шаг, держаться у левого бедра, где не было бутафорской кобуры, не выбегать вперёд. К её затее отнёсся скептически, как к фантазиям не взрослой, мало образованной девушки. Не поверил?
А зря. Ровно в утро своего двадцатипятилетия Мара не смогла встать с постели. Ждали “скорую“. Маре уже не хотелось “отбывать“ так быстро, у неё всё уладилось в жизни, она с удовольствием серфила по гребню успеха на доске своих маленьких достижений, но она забыла отменить “космолёт“.
Дела нет, что она позорно напилась накануне на юбилее у свёкра (она не собиралась, но кузины мужа оцепили Мару с двух сторон, нахваливали какое-то домашнее бырло, уговорили попробовать, затем потекли бабские разговоры, к которым Мара не имела вкуса, но Мара после лет бесприютности и добровольного сиротства начала ценить вот эту семейную клановость, ей хотелось быть частью какой-нибудь большой общности, которую она ещё так недавно презирала, и она послушно подставляла рюмку и бодро опрокидывала её в обожжённый первым глотком и потерявший чувствительность рот, стараясь не отстать от этих кукольно хорошеньких блондинок, горняцких жён).
Вырубилась она в туалете ресторана, сильно ударившись о санитарный фаянс и порвав по шву длинную юбку, такую узкую, что поневоле приходилось переставлять ступни грациозно, а не расчерчивать пространство широкими шагами землемера, убивавшими так и не освоенную Марой уютную женственность.
Не найдя её в банкетном зале, родственники выломали дверь туалета, корпулентный супруг какой-то из золовок подхватил её (руки Мары бессильно свисали, как у мёртвой), донёс до машины.
Она никому не сказала утром, что прибыл давно, в юности, заказанный ею космолёт.
Фельдшер и так смотрел косо. Он втянул какую-то жидкость из ампулы в шприц, и рейс отменили.
Больше Мара со Смертью не играла.