Херсон — город греков-изгнанников, чиновничества, рыбаков; цветёт липа мощно и удушливо над раскалённым камнем улиц, солнце греет по-южному, по-июльски, по-новому — в этот палящий девятьсот девятнадцатый год. Цветёт липа и пахнет неимоверно, течёт по улицам полноводно, марширует алёшковский партизанский отряд в составе двух босоногих сотен — батальон Шведа.
Ведёт его молодой комиссар, товарищ Данила Чабан, цветёт липа так буйно и роскошно, что весь город плавает в удушливом мареве. Позади алёшковцев ровно чеканит шаг ещё и матросский отряд — в чёрных бушлатах, форменных штанах, башмаках, на затылках вьются ленты с бескозырок. Перед алёшковцами лязгает изо всей силы тарелками гарнизонный оркестр, капельдудка вымахивает палочкой и поправляет на носу пенсне: прославленный на весь город корнетист, соединивший свою судьбу с батальоном Шведа, держит в трепете местных Чайковских и Римских-Корсаковых и станет позднее героем.
Цветёт липа, будто кипит ключом каждое дерево в отдельности, бурлит дух липы над Херсоном, пьянящий и острый, перед оркестром идёт сам командир босоногого батальона — товарищ Швед, алёшковский морячок. На ногах у него бренчат шпоры, длинная никелированная кавалерийская сабля гремит по мостовой, товарищ Швед, как и каждый моряк, мечтает о коннице и понемногу врастает в этот красивый жанр военной профессии.
О, девятнадцатый год поражений и побед, кровавый год исторических баталий и нечеловеческих битв, критический по силе, несломимый по воле, упорный и нежный, краеугольный и узловой, бессонный девятнадцатый год! Год обороны Луганска и мужественных маршей под Царицын^13, год боёв с французами, греками, немцами — под Николаевом и Одессой, год героического, славного отхода Таманской армии товарища Ковтюха^14, год предательств Григорьева и Махно. Год Сталина, Фрунзе, Ворошилова, Будённого, Чапаева, Щорса, и Херсон стоит под июльским зноем девятнадцатого года, его затопила липа, за Днепром — белые, Харьков, Екатеринослав^15, Царицын захватили белые армии, Херсон стоит, как полуостров, во вражеском море, и войско Деникина катится неудержимыми волнами на Москву. Но ещё не делали своего прорыва под Касторным^16 товарищи Ворошилов и Будённый, ещё юный Виталий Приймак^17 не водил дивизии Красного казачества в легендарные рейды, ещё месяц июль и херсонский зной! Встаёт даль великих боёв, безумствует пахучая, неотступная торжественность херсонских лип, о упорный и нежный девятнадцатый год!
И капельдудка вымахивает палочкой вдохновенно и величественно, будто дирижируя всеми оркестрами революции, будто дирижируя запахами лип, и музыканты покорно дуют в медные свои страшилища. Товарищ Данила ведёт батальон босоногих алёшковских морячков, из которых понемногу и помалу вырастает боевая единица, им всем выданы на этот день зелёненькие штанишки и военные рубашки старой армии, на жёлтых поясках — патроны, идут в лад и твёрдо ставят ногу.
Товарищ Швед долго выбирал накануне путь парада и приказал прочистить путь батальону через площадь, чтобы не было под ногами репейника, первоцвета, чертополоха, курая и других колючек, чтобы не было под ногами битого стекла и чтобы по-геройски можно было пройти церемониальным маршем перед старым большевиком-политкаторжанином, пройти, не глядя под ноги, чеканя шаг босыми пятками. Алёшковский батальон Красной гвардии хотел показать, что он умеет не только по-простому биться с белыми, а и утереть кое-кому нос гвардейским плацпарадом.
Вот и идёт херсонский гарнизон во главе с товарищем Шведом, направляется к площади, где на трибуне уже стоит весь ревком и приезжий гость, что полжизни своей ходил в железе от тюряги к тюряге. И сбегал удачно, а также неудачно, лёгкие его отбиты самодержавными сапогами, почки раздавлены прикладами, а уши оглушены приставскими кулаками, глаза близоруки от темноты казематов, кости ревматичны от прекрасной каторжной жизни.
Он стоит на трибуне, солнце печёт, запахом липы повевает на площадь, за Днепром маячат плавни^18 и Алёшки, над ериками^19 и Конкой^20 зеленеют камыши и ивы. На площадь выходит товарищ Швед, гарнизонный оркестр, красное бархатное знамя, выходит товарищ Данила во главе алёшковского босоногого отряда, славного в боях и не совсем натасканного на плац-парадную муштру.
Жители окружают площадь, присматриваясь к защитникам революции, оркестр сияет и гремит, сверкает и бряцает, синее горячее небо возносится выше и выше, становится голубей и прозрачней.
Политкаторжанин произносит речь, посылая в бой за революцию херсонский гарнизон, из Алёшек белые начинают обстреливать Херсон шестидюймовыми орудиями, зрители тогда бегут по домам прятать от снарядов скотину. Парад идёт своим чередом. Швед незаметным движением отбрасывает с дороги острый осколок бутылки, алёшковские партизаны маршируют, как святые, а приезжие из Николаева матросы почему-то вдруг бегут, хоть никто им этого не командовал, снаряд воет и взрывается у площади, матросы падают, где кто бежал.
Капельдудка, не растерявшись, шпарит польку-кокетку и оркестр за делом забывает о страхе, «Смирно, орлы и гвардия!» — кричит товарищ Швед и салютует, как умеет, саблей. Горячий день пахнет нагретой липой. «Ура гвардии!» — выкрикивает политкаторжанин. Он щурит глаза и вдыхает прекрасный днепровский воздух, взрывы снарядов кажутся ему салютами воле и жизни.
Алёшковцы идут, терпя занозы и орудийный обстрел, думают о сладком дыме кухни, о шевровых сапогах белого офицерства, о сабле товарища Шведа и о других боевых вещах.
Обстрел продолжается, снаряды падают по улицам, по садикам, по домам, матросский отряд улепётывает по Говардовской^21 до вокзала, смотав удочки. На вокзале означенные матросы крутят митинжок и требуют паровоз, чтобы махнуть домой. И они вовсе не матросы, а николаевские люмпены, не привыкшие воевать против пушек, их навербовали за матросские наряды.
Их не били и не разоружали, как того требует фронтовая дисциплина, их не гнали под стражей в тыл, ведь и тыла собственно не было. Их выстроили во дворе казармы и стали с ними канителиться, и понемногу отыскали контру, хотевшую большевиков и не хотевшую коммунистов и комиссаров, допросили организаторов этого маскарадного отряда. Это были офицеры с белым духом и нанятые предводители налётчиков, специалисты мокрого и сухого дела, матросский этот отряд должен был предать при удобном случае. Пахла липа кругом, был день неслыханных резонансов, белые батареи из Алёшек то переставали, то снова били по Херсону, а единственная гарнизонная шестидюймовка им отвечала.
Товарищ Данила стоял возле орудия, смотрел в бинокль на Алёшки, там горели от снарядов дома, матери бегали по улицам с детьми на руках, матери ранены, дети окровавлены, он видел ручки, поднятые к небу, откуда летят неуловимые взрывы, видел много такого, чего ни в какой бинокль не видно.
«По своим квартирам бьём, товарищ комиссар, — усмехнулся Даниле бледный артиллерист, — триста снарядов».
Товарищ Данила поехал к Днепру, где готовилась ночная экспедиция. Все плоскодонки и шаланды, привозившие овощи из Алёшек, с Кардашина^22 и даже с Голой Пристани, осматривал сам Швед, выбирал наилучшие и нанимал, соблюдая требуемую конспирацию.
К вечеру обстрел прекратился, из плавней вернулись пароходики крейсерской службы — «Гром победы» и «Аврора» — бывшие буксиры «Дедушка Крылов» и «Катя». На них вдоль бортов мешки с песком, пулемёты и храбрая команда, а капитаны — настоящие морские волки, хоть и звал их несознательный обыватель лягушатниками и жабодавами.
Вечер был прекрасной прозрачности и июльской щедрости, в июне лили обильные дожди, и хотя хлебу это мало помогло, однако травы и бурьян разрослись без меры, гремел подземными водами девятнадцатый год. Вечера падали на Днепр изо всей силы, вечера фиалковые, вечера смоляные, и запахи воды, а по воде — боязливых ночных трав, и ив, и дыма.
Они напоминали товарищу Даниле детство и юность, рождалась боль, возрастал страх за свою человеческую жизнь, фиксировались слова ненаписанных книг.
Капитаны-лягушатники докладывали Шведу о дневных подвигах их корсаров, на катер посадили нескольких клёшников из николаевского лжематросского отряда и повезли их в «штаб Духонина». А проще говоря — повезли на «коц», и их должны были перестрелять где-то на голом берегу Днепра за Херсоном, как и было написано в приговоре трибунала. Сверху, из города, текли к воде запахи вечерних лип, сладкие, жуткие, — запахи безумных экзальтаций.
Между Алёшками и Голой Пристанью — Кардашинский лиман и Кардашин, на котором, по сведеньям заднепровских баклажанников, белые не стояли, только небольшой пост. Можно ночью взять Кардашин и пойти фланговой атакой на Алёшки, и приблизиться к рассвету, а там — помогай, Никола рыбацкий. Отчалили темнейшей порой, шаланд с тридцать, на передней — сам командир Швед, а на задней — товарищ комиссар Данила.
Переехали Днепр и поплыли по ерикам, в плавнях комары насели целой тучей, впивались как хотели. Партизаны молча давили их на своих шершавых рыбацких и матросских шеях, давили на лице, на босых ногах. Товарищ Швед сидел на баке и держал гусарскую саблю между коленями.
Время близилось к полуночи, и комаров стало меньше, лоцман вёл шаланды через ерики, топи, по Конским Водам. Кряхтели жабы, парило, шелестел камыш, плескала рыба.
О, девятнадцатый год двадцатого века и месяц июль херсонского юга, ночи тёмные, земли неоткрытые, колумбы босые! Сколько о вас книжек не написано, какие драмы гремят на земле революций, какие симфонии и хоры звенят в грозовом воздухе, какие полотна ещё не выставлены в залах академий, о неповторимый год высоких людей угнетённого и восставшего класса, о земля борьбы!
Товарищ Данила плывёт в арьергарде десантного флота, выполняя приказ штабарма — «сделать глубокую разведку», флот расплылся в темноте, держа курс на Кардашин, батальон товарища Шведа сызмальства был научен ночному плаванию без компасов и лоций.
Сколько раз в будущем, сидя ночами над бумагой и тщетно пытаясь ухватить образ, словно тень рыбы, исчезавший за кувшинками, Данила протягивал руки и мысль к этой июльской ночи, к прекрасным ночам молодости! А тем временем шаланда прошла за зарослями камышей и выплыла на Кардашинский лиман.
И разверзлась перед ней бездна. Скопления звёзд на чёрно-синем небе, и Млечный Путь, звёзды, как серебряная пыль, звёзды, как бесчисленные огоньки, зеленоватые и красные, мерцали на безмерной вышине, и колебались в безмерной глубине Плеяды и Большая Медведица, и «Девка с вёдрами»^23, шаланда плыла одиноко в глубокой вышине лимана, тихо плескали вёсла. Огляделись — батальон Шведа исчез без следа в ночной темноте плавней. Шаланда была одна.
«Отбились от ватаги, — гнусавит шаландёр с провалившимся носом, — а тебе печёнки отобьём, чёртов баклажан, чтобы знал морскую дисциплину, где их к чёрту найдёшь, к кадетам в ручки заплывём». Из камышей отозвался спокойный голос: «Ты, малый, держи правее, на вон ту иву, там будет еричок, и попадёшь на путь», — «А наших здесь, дед, не было?»
«Проехал Швед той стороной, — ответила темнота, — только не кидайте гранат, а то рыбу разгоните, чёрта смоленного поймаешь, на Кардашине кадетов мало, караулят они вас под Алёшками». — «Трогай», — скомандовал Данила.
Тихий голос рыбака растаял в темноте, немного поблуждали, нашли еричок, шаландёра кто-то двинул под рёбра, аж тот зубами клацнул, бойцы налегали на вёсла, прошло несколько минут, среди полной тишины и темноты шаланда мягко причалила к земле.
Вышли на кардашинский берег, нашли зарубленного кадета и поняли, что пир здесь закончился, гости ушли, должно быть, мыть руки, и всё без единого выстрела и крика. И наконец встретили живого человека, едва не перестрелявшего их из нагана. Это был начальник красной заставы.
Товарищ Швед развернул батальон точно по уставу и повёл на Алёшки, часа, наверное, через два доведёт, а застава должна быть начеку и дать отпор контре, когда она двинет из Голой Пристани через Кардашин.
«Говоришь, Шведа не догоним?» Начальник заставы был испуган и растерян, «Не успели мы со Шведом сойти на берег и подавить контру, как все наши шаланды поудирали в камыши, и что я буду делать?» Рассказав, что он будет делать, Данила вновь сел в шаланду со своими бойцами, они поплыли к Алёшкам среди глухой тьмы, что должна была преломиться в несмелый рассвет.
Снова звенели, гудели, трубили комары, допекали, досаждали, донимали, пожирали, грызли арьергард десантного флота, и это значило, что не задержится и утро. Небо поблёкло, звёзды исчезли, ветерок прошелестел, заколыхался над водой пар, ночь посерела вся вдруг, всё стало бесцветным и страшным.
Гулко хлопнул выстрел с берега, даже огонь видно было из винтовки, далеко раскатилось по воде, по камышам эхо. Ещё сверкали выстрелы, одного ранили, товарищ Данила приказал не отвечать и налечь на вёсла. Гребли вёслами и прикладами винтовок, пули свистели, на полном ходу завернули в еричок и перевели дух. Вытерли пот, сразу покатившийся по лицам, напились воды из ладоней и из ковшика и не успели оглянуться, как уже был рассвет.
Он мелькнул от горизонта до горизонта, розоворукий, голубоглазый, касаясь верхушек ив. Начиналось июльское утро в плавнях и над Херсоном, беззвучно без темы, без запева, свет лился сверху, словно из высокого родника.
Утренний туман кустами блуждал по чистой воде, и, будто по команде, издалека затарахтели винтовки и пулемёт, громыхнуло тяжёлое орудие. «Швед повёл на штурм», — сказал Данила, выждав ритмическую паузу.
Гребцов не требовалось подгонять, впереди с воды вспыхнула ураганная стрельба, её повторяло и усиливало эхо отовсюду, «Николаевский отряд пошёл на десант», — сказал Данила, чувствуя настоящий страх и, как храбрый человек, не показывая страха.
Рвались ручные гранаты, крики, возгласы звучали отовсюду, шаланда товарища Данилы выехала на Конские Воды, чтобы принять бой, дала бортовой залп изо всех десяти винтовок.
У руля сидел командир, маневрируя шаландой. Эскадра николаевских лжематросов насчитывала всего несколько шаланд и плоскодонок, а прочие не дошли до Алёшек и высадили десант где-то на мирном берегу, чтобы выспаться во ржи и двинуться пешком в Николаев. Несколько же шаланд николаевского отряда таки исполнили боевой приказ и дошли до места баталии, им требовалось высадиться на пустынном берегу и вступить в сухопутную битву, когда пойдёт на штурм Алёшек товарищ Швед.
А им вздумалось отведать морского боя, они не послушали нового командира и стали палить. Вот и вышел морской бой, несколько отличный от Абукирского, Трафальгарского, Цусимского и Ютландского боёв, ведь тут лишь один враг был на воде, а второй владел сушей.
Бой, как и все хорошие морские бои, имел внезапное начало и, к сожалению, такой же внезапный конец. Николаевцы совсем не маневрировали под пулями и смахивали на маскарадных дачников в своих бескозырках.
С берег золотопогонное офицерьё лупило по эскадре из винтовок. По терминологии старых морских боёв, происходило следующее: корвет нападающего флота потерял фок и грот, на палубе паника, борт пробит вражеским снарядом, капитан бросился вплавь, фрегат на всех парусах въехал в свой же бриг, пять мачт с парусами упали, как срезанные; быстроходный клипер вышел из боя, залетев в густой камыш; небольшая бригантина с адмиралом и штабом одна мужественно отбивалась.
Шаланда товарища Данилы, оставив тщетные попытки унять эскадру, пошла напролом на берег, стреляя изо всех винтовок. По городу разносилась пальба, и неизвестно было, не добивает ли белая сволочь партизан товарища Шведа. Шаланда мчала на берег, и в самую критическую минуту офицерьё стало удирать с берега в город, утро заклубилось красным клубком на востоке, стало так легко, как во сне.
И, обходя по берегу Алёшки, чтобы не попасться белым на пытки, чтобы выведать, где свои, а где враг и кто кого добивает, обходя Алёшки — городок вольных моряков, рыбаков, баклажанников, абрикосников и старых отставных генералов, целыми кучами доживавших век здесь на дешевизне, — увидели двух партизан товарища Шведа.
Они сидели и обували на босые ноги изящные сапожки, а чуть в стороне лежало двое офицеров и убитый тучный пёс неизвестной заграничной породы. Они рассказали, ведя товарища комиссара к Шведу, что наступление было, как под Варшавой, шли по пескам и степи, шли цепью, и некогда было под ноги глядеть, а к тому ж и темно, и это не секрет, что утомились и ноги искололи. Так с занозами и на штурм шли.
«Подошли к самой ихней батарее, товарищ Швед махнул саблей, и как крикнем, да как ударим, пушка выстрелила, а в пулемёт и ленты не успели заложить. Капитан сразу застрелился, ботинки на нём английские, кадеты постреляли-постреляли и ходу. Отбили мы двоих себе, это не секрет, и загоняем к воде. Стреляем друг в друга, не поддаются, гады, и собака с ними. Постреляли-постреляли, подходим сапоги с мёртвых снять, а собака не даёт и хватает за горло. Живучая была, собачья контра, ты её добиваешь, это не секрет, а она за штык зубами рвёт, утро какое пахучее в наших Алёшках, товарищ комиссар…»
Из-за угла выплыло что-то, сияя золотым шитьём, показалось, что ведут попа в праздничной ризе, аж ладаном запахло от неожиданности. То был сопровождаемый двумя степенными моряками старый ракалия^24, генерал от жандармерии, в Алёшках жизнь свою кровавую доживавший на благодатной природе.
На генерале — камергерский мундир, весь перёд вышит густым золотом, и золотой зад, и презолотой ворот, и штаны с красными лампасами, и шапка с другого генерала — вся в золоте с пучком белых причудливых перьев. Грудь, и живот, и спина в орденах, лентах и звёздах, ордена со всех алёшковских генералов нацепили моряки на этого одного.
Старый ракалия встал, задыхаясь от астмы, пузатый и лупоглазый, «Иди, превосходительство», — сказал степенный моряк, моряк из будущего романа Данилы. «И куда это вы его?» — «На вечный якорь», — ответил моряк, подталкивая генерала коленом.
О, девятнадцатый год мстителей и плательщиков, достойный год расчётов и записей в бухгалтерскую книгу Революции, далёкий год живых жандармских генералов, набитых астмой, калом и страхом. Год ненайденных образов и трагедийных метафор, год любви и смерти, трепета восставших сердец, простоты жертв, сладости ран и высоты классовых чувств, о милый, возвышенный год!
«О, вечное человеческое сердце!» — сказал комиссар Данила, идя к своему дому. Он увидел Шведа, который стоял среди двора, обнимая ядрёную свою и розовощёкую морячку. Двор был полон цветов — пышных, буйных, пахучих роз, жёлтой бархатной череды, ноготков, пряных гвоздик, разноцветных собачьих шиповников и подсолнухов.
Товарищ Швед прервал на миг сцену встречи и сказал через плечо жены: «Иди, Данила, ищи свою квартиру да и будем собираться, кадеты быстро опомнятся, и нам выйдет солоно, говорят, клюнули по твоей хате, не разобрал снаряд, где свой, а где кадет».
Данила ушёл не чуя ног, в глазах запечатлелись длинная белая Шведова сабля и двор, полный цветов, и до самого часа отступления его никто не трогал, хотя до этого вечернего часа много чего произошло в Алёшках.
Отряд Шведа перетряхнул буржуазию и поквитался с некоторыми добрыми этими людьми, отправив в Херсон аммуницию, два орудия, несколько коней, пару облезлых верблюдов.
На алёшковский берег повыплывали из плавней остатки команд разбитой эскадры. Эти жертвы утреннего морского боя были ободранные, без шапок, потерянных в ивняках, камышах, омутах, ноги порезаны осокой, изодраны корягами. Босоногие жертвы помчали в Алёшки, ища врагов, чтобы одеться, и пугливых обывателей, чтобы подкрепиться.
Этих лжеморяков Швед выловил и отправил в Херсон на барже вместе с верблюдами, день был ветреный и сухой, тревожный день отступления из родного города, чтобы вернуться победителями либо погибнуть на стезях боёв.
День минул в неотступном ожидании нападения белых сил, облака были высоко, прозрачные, размётанные ветром по всему поднебесью. Отряд товарища Шведа провожали тепло и радушно, у жён глаза заплаканные, а губы припухшие. Говорили тихо, ведь отряжали в далёкую дорогу, и отчаливала шаланда за шаландой. Швед стоял на одной, небрежно опираясь на свою роскошную саблю.
Подошёл товарищ Данила, на руках неся младенца, единственное, что осталось у него, и младенца принял от него степенный моряк из эпизода с генералом. Суровое его лицо просветлело от детской улыбки, он пощекотал младенца чёрным своим пальцем. «Сироточка», — сказал моряк.
Но вот и последняя отплыла посудина через Чайку на Конские Воды.
Посреди течения на самом дне стоял раззолоченный жандармский генерал при всех орденах, к ногам его накоротке привязан тяжёлый якорь, этот мёртвый генерал, набитый астмой, калом и страхом, колыхался в прозрачной воде, шевеля руками, и некоторые бойцы, проплывая над ним, мочились на его проклятый блеск.
Примечания:
^13. Царицын (до 1925) — Волгоград.
^14. Ковтюх, Епифан Иович (1890…1938) — советский военачальник, участник Гражданской войны. В 1918…1919 руководил выводом частей Красной Армии с Таманского полуострова к Армавиру — во избежание их окружения белогвардейской Добровольческой Армией.
^15. Екатеринослав (до 1926) — Днепропетровск.
^16. Воронежско-Касторненская операция (13 октября — 16 ноября 1919) — наступательная операция войск Южного фронта Красной Армии против белогвардейских Добровольческой Армии и Войска Донского, в ходе которой после тяжёлых боёв красноармейцы смогли занять Воронеж и близлежащие к нему сёла (включая посёлок и крупный железнодорожный узел Касторное).
^17. Примаков (Приймак), Виталий Маркович (1897…1937) — советский военачальник, участник штурма Зимнего дворца, командир красного казачества в Гражданскую войну.
^18. Плавни — заболоченные поймы речных низовий, заросшие надводной (камыши, осока) и водной (кувшинки, водоросли) растительностью.
^19. Ерик — неширокая протока между озёрами, заливами, протоками и рукавами рек.
^20. Конские воды, Конка — левый рукав в дельте Днепра.
^21. Говардовская (до 1947) — проспект Ушакова, главная улица Херсона.
^22. Кардашин (Паланка) — остров при впадении реки Чайки в Кардашинский лиман у села Солонцы Алёшковского района Херсонской области.
^23. Девка с вёдрами — народное название созвездия Орла.
^24. Ракалия (устар. от франц. racaille) — негодяй, мерзавец.