Послушать рассказ можно здесь
https://youtu.be/3itgcxF_oj0
***
«Атас, а веселей рабочий класс, атас -
Танцуйте мальчики, любите девочек.
Атас, пускай запомнят нынче нас, малина-ягода…
Атас, атас, атас, атас, атас, атас, атас.»
До сих пор, когда слышу по радио эти нелепые, вылетающие с хрипом из орущих глоток слова, в памяти всплывает забавный случай, происшедший со мной много лет назад...
Метель мела уже неделю. Вертолёты не летали, машины на трассу не выходили, и даже вездеходы, вечно деловито снующие по посёлку и окрестной тундре, притихли на своих стоянках подобно лошадям в стойлах.
Мы крепко засели в этом казавшемся забытым Богом посёлке под названием Амдерма и днём обречённо шли в порт в надежде, что распогодится, и какая-нибудь шальная «вертушка» прилетит за нами, а под вечер также обречённо возвращались в общагу.
Мы грустили. Такая погода всегда приносила с собой грусть и ощущение какой-то щемящей безысходности оттого, что заброшен работой и судьбой, чёрт знает куда, и тебя никто не ждёт и никто о тебе не вспоминает.
Мои мужики — все одинокие и давно застрявшие на севере люди — терпеливо переносили эту грусть, которую выдавали только желваки, постоянно перекатывающиеся по скулам, да хмурые взгляды исподлобья.
Амдерма в переводе означает «лежбище моржей». Как для моржей, не знаю, а для нас она точно превратилась в лежбище.
- Ну что, идём? - очередным, ничего хорошего не предвещавшего утром cпрашивает меня наш моторист Лёха.
- Идём. Серёга, ты идёшь? - обращаюсь я к работяге Серёге Малолетенко.
- Да ну вас к лешему, - Серёга переворачивается на другой бок и натягивает на голову сползшее одеяло.
- А если «вертушка» будет? - неуверенно бормочу я, понимая, что никакой «вертушки» не предвидится.
- Пошли вы ... со своей «вертушкой», - матерится Серёга. - Лучше бы курева достали.
И это — правда. Курево у всех кончилось, а без курева... Ну что за жизнь без курева? Так, недоразумение одно.
- Костя, а ты?
Костя молчит, не утруждая себя ответом.
-Значит, никто не идёт?
- Олег, - не выдерживает другой Лёха. - Ну что ты тут концерт устраиваешь? Хочешь — иди. А мы... ну чего мы-то там не видали? Ниночку, что ли, твою любимую? Остахренела она со своей дурацкой улыбочкой и вечным: «Погоды нет и в ближайшие дни не будет». А то мы сами не знаем... Ступай, начальник, и не береди душу, - он тоже накрывается с головой и тихо матерится под одеялом.
Ниночка — диспетчер аэропорта и вовсе - не моя любимая. Просто по своим обязанностям я должен регулярно к ней наведываться и узнавать, что нас ожидает в обозримом будущем. Я понимаю, что надоел, но никуда не денешься — обязанность. Вот и иду, заранее зная ответ. А улыбочка у неё — на самом деле дурацкая. Посмотрит на тебя ну как на полнейшего идиота, сверкнёт глазками, типа — ты совсем придурок или прикидываешься? - и ехидно так улыбнётся, скривив свой маленький ротик.
Мы с мотористом Лёхой натягиваем унты, влезаем в тёплые одежды: он в полушубок, а я в неизменную куртку-каэшку, нахлобучиваем ушанки, одеваем меховые варежки и выходим из комнаты, попадая, пройдя длинный бесконечный коридор общаги, в такую же бесконечную пургу. Нас тут же подхватывает снежный вихрь и тащит за собой. Хорошо, что он тащит туда, куда надо, т. е. в сторону порта. Согнувшись и спрятав лица от острых снежных колючек, мы бредём через наметённые сугробы и, миновав посёлок, оказываемся около старого деревянного сооружения, похожего на обычный сарай и служащего аэровокзалом. За нами с громким стуком закрывается входная дверь — срабатывает тугая пружина, которой дверь прикреплена к косяку, и нас обдаёт приятным теплом и малоприятным ароматом, замешанным на человеческом поте, запахе соляры, крепкого чая и вожделенного табачного дыма. Мы сбиваем друг с друга снег и проходим в диспетчерскую.
- А, красавцы-геофизики явились - не запылились, - встречает нас недобрым взглядом Ниночка. - Не будет, не будет вертолёта. Надоело говорить. Видите, сколько народа? - Ниночка показывает в узкое окошко диспетчерской, выходящее в помещение, называемое «залом ожидания». - И все ждут. Не вы одни.
Там на самом деле скопилось много разного люда. Кто-то, ожидая подобно нам, что буран уляжется, и можно будет в конце концов покинуть этот «райский уголок»; кто-то спрятался в тепле от метели; а кто-то, как несколько бичей, пристроившихся в углу на полу, просто живёт, распространяя вокруг себя тот самый запах пота и давно немытого тела.
- Ну хоть надежда какая-нибудь есть? - спрашиваю безнадёжно я, понимая, что именно её-то и нет.
- Надежда умирает когда? Правильно - последней, - вмешивается в разговор один из служащих порта, которого зовут Борис.
- Ты тут не умничай, - встревает Лёха. - Тоже умник нашёлся. Без тебя знаем, что почём. Дай лучше закурить.
Лёха просительно и с подобострастием смотрит на Бориса. Тот немного раздумывает, типа: дать — не дать, но потом лезет в карман кожаной куртки и, нехотя, достаёт смятую пачку «Беломора».
- Две можно? - также с подобострастием спрашивает Лёха.
- Перебьёшься одной, - ворчит Борис. - Каждый день клянчите.
- Но нас же двое.
- Ничего, поделите одну на двоих.
- Что, жалко стало? - Лёха постепенно выходит из себя. Он ненавидит жлобов и, когда натыкается на представителей этого рода, готов удавить.
- Тихо, тихо, Лёха, - я обнимаю приятеля за плечи. - Товарищ, во-первых, не понимает, а, во-вторых, шутит. Бери, пока дают.
Лёха успокаивается, вытаскивает из пачки папиросу, бурчит «спасибо», прикуривает и затягивается.
- Ну-ка марш отсюда, - шипит Ниночка. - Ишь, раскурились тут. Курилку устроили.
- Ладно тебе, - примирительно говорю я и трогаю Лёху. - Пойдём. Видишь, нервные все. Спасибо, Боря.
Я понимаю, что и Ниночка, и Борис устали от бесконечных вопросов о погоде и сами раздражены этой непрекращающейся метелью. И мы тут ещё со своим куревом. Но курить-то хочется. И виноваты мы что ли, что метель разгулялась, и что всё курево своё скурили на буровой, что там — на буровой, в столовке папиросы закончились, и даже здесь, в поселковом магазине, их запас иссяк? Разве мы виноваты? Нет, конечно, - не виноваты...
Мы выходим из диспетчерской в заполненный людьми «зал ожидания».
- Пойдём в тамбур, - говорю я. - Неудобно здесь курить — женщины, дети. И так дышать нечем.
- Идём, - соглашается Лёха.
В здании «аэровокзала», как в общаге, есть длинный коридор. Мы идём по коридору и в конце его попадаем в тамбур около запасного выхода. Сейчас выход заколочен. Около урны мы останавливаемся и выкуриваем подаренную папиросу, делая в очередь по паре затяжек. Потом бросаем окурок в урну и с сожалением смотрим ему вслед - славная была папироска. Мой взгляд невольно останавливается на содержимом мусорного бака и отмечает, что он переполнен окурками. Куча окурков валяется и на полу.
- Нам бы сейчас хоть немного таких бычков, - замечаю я.
- Точно, - вздыхает Лёха. - Ну что, начальник, - в койку?
- Пошли, - отвечаю я, и мы отправляемся обратно в общагу.
По дороге я отчаянно стараюсь придумать, у кого бы ещё «стрельнуть» папироску. Но, перебрав всех, понимаю, что снова «стрелять» стыдно. Значит, придётся терпеть.
- Ну как, Лёха, дотерпим без курева?
- А что нам остаётся? - кричит Лёха, закрываясь от сдувающего и валящего с ног сильного порыва ветра.
Добравшись до комнаты общаги, мы сбрасываем с себя одежду и унты и падаем в койки. С Лёхиной стороны через несколько минут раздаётся равномерное посапывание, и я понимаю, что он заснул. Мне же не спится. Вспоминается посёлок, мой маленький уютный дом, собака — верное животное — всегда ждущее меня и мне радующееся. Провожая, она забегает немного вперёд и пытается заглянуть в глаза. Она всегда тревожна и немного растеряна, когда я уезжаю. И всегда волнуется. Она привязана ко мне, как и я к ней, и очень предана. Я начинаю думать, почему люди не бывают такими бескорыстно преданными и никогда так не ждут, по крайней мере некоторые из них и меня... С этими мыслями я постепенно проваливаюсь куда-то и тоже погружаюсь в сон...
Просыпаюсь я одновременно по двум причинам. Первая - удивительная мысль, пришедшая в голову, а вторая — громкий вопль ужасающей песни, доносящийся через стену:
« Атас, а веселей рабочий класс, атас -.
Танцуйте мальчики, любите девочек.
Атас, пускай запомнят нынче нас, малина-ягода…
Атас, атас, атас, атас, атас, атас, атас.»
- Что за хрень? - я поднимаю голову с подушки и вижу, что комната опустела. Только Лёхи сидят за столом и режутся в карты.
- Ну ты, начальничек, и горазд спать, - обращаются оба одновременно ко мне. - Вечер уже.
- Кто - где? - спрашиваю я у Лёх.
- По друзьям потопали. Скоро и мы исчезнем.
- Куда это вы исчезнете?
- Всё-то тебе, начальник, расскажи, - Лёхи загадочно переглядываются.
- По девкам что ли?
Глядя на довольные лица Лёх, я понимаю, что угадал.
- А к кому, хоть, идёте? Где искать, ежели чего?
- Чего нас искать? К утру придём, а пока: «Чао, бамбино, сори...»
В комнату опять врывается
«Атас, а веселей рабочий класс, атас
Танцуйте мальчики, любите девочек
Атас, пускай запомнят нынче нас, малина-ягода…
Атас, атас, атас, атас, атас, атас, атас.»
- Это ещё что там за праздник?
- «Трубовозы» гуляют.
- Что же они потише гулять не могут?
- А ты сходи, попроси. Вдруг послушаются...
Я понимаю, к чему клонят парни... Нет, драться у меня нет ни малейшего желания.
- Ладно, - говорю я. - Девкам привет, а пока — у кого есть полиэтиленовый пакет, только целый? А ещё лучше — два.
Парни удивлённо переглядываются.
- У меня, - один из Лёх роется в сумке и достаёт два больших пакета.
- Целые?
- Надуй.
Я со всей силы раздуваю щёки, и пакеты превращаются в шары.
- Порядок, - говорю я, одеваюсь и под громогласное «Атас, а веселей рабочий класс» покидаю сначала комнату, а затем и общагу.
Подвластный гениальной идее, я возвращаюсь в порт. Там я направляюсь прямиком в тамбур, облегчённо вздыхаю, видя, что около урны никого нет, и сначала подбираю все окурки с пола и складываю их в один из пакетов, а затем переворачиваю бак, выбираю из мусорной кучи, образовавшейся на полу, все до одного «бычки», наполняя ими почти до верху тот же пакет, собираю и складываю мусор обратно и, бережно прижимая к себе пакет с окурками, иду в «зал ожидания», который к вечеру уже опустел. Из угла на меня с любопытством взирает бичарская компания. Но мне на них начхать. Передо мной стоит ответственная задача — распотрошить все «бычки», очистить пригодный для курения табак от горелого и аккуратно собрать в другой пакет. Дело нехитрое, но нудное. Я сажусь на широкую скамью, разворачиваю рядом газету, оставленную кем-то, кладу на скамью пакеты и принимаюсь за дело.
Долго я разбираю окурки, аккуратно отделяя и ссыпая: грязь — на газету, а пригодный для курения, правда, разномастный табак — в чистый пакет. В результате набирается половина пакета чистейшего табачка — целое состояние. Завершив процедуру, я отрываю от той же газеты узкую полоску и скручиваю толстенную самокрутку.
- Эй, друзья, - обращаюсь я к бичам. - Спички е?
- Е, - ко мне летит коробок. - Что, интэлэгэнция, совсем обнищал? До мусорки добрался?
- Не всё вам одним бичарить. Я тоже хочу, - весело отвечаю я, прикуриваю и запускаю коробок обратно.
- Ну как, - раздаётся из угла. - Налаживается житуха?
- Ой и налаживается, - я разваливаюсь на лавке и пускаю изо рта толстые и ровные, словно сделанные по шаблону, кольца дыма. - Хорошо-то как, братцы...
Из угла слышится одобрительное бурчание и незлобливый мат...
Довольный собой и, предвкушая фурор, который произведу среди мужиков, я влетаю обратно в пургу и, как драгоценность пряча табак под курткой, бреду в общагу. Идя по коридору общежития, я слышу непрекращающееся ««Атас, а веселей рабочий класс...», значит, пьянка у соседей продолжается. Странное дело, но Лёхи ещё в комнате и продолжают резаться в карты. К ним присоединились и другие возвратившиеся парни. Я с заговорщицким видом подхожу к столу.
- Ну что? Хотите подарок?
Все смотрят на меня, как на Деда Мороза.
- Начальник, что с тобой? Ты чё, вмазать успел?
- Спокойствие, - таинственным голосом шепчу я. - Главное в нашем деле — спокойствие.
Я неторопливо расстёгиваю куртку и одновременно смотрю на физиономии товарищей.
- Эйн, цвей, дрей, - почему-то по-немецки говорю я и вытаскиваю из-за пазухи пакет с табаком. - Опа-на.
Лица парней сначала сжимаются от недоумения, потом растягиваются от восторга и, как по команде, устремляются в мою сторону.
- Откуда?
- От Ниночки, - смеюсь я.
- Нет, правда. Где надыбал?
- Тайна, братцы, тайна. А какая вам разница? Главное есть, и надолго хватит. А остальное... как там в песенке поётся? - «Всё остальное такси... за рубь пятьдесят, дорогая Люси...»
Из-за стены опять ударило:
«Атас, а веселей рабочий класс, атас
Танцуйте мальчики, любите девочек
Атас, пускай запомнят нынче нас, малина-ягода…
Атас, атас, атас, атас, атас, атас, атас.»
- Не, я так не могу. Это свинство.
- «Стой, начальник, не ершись...» - поёт Костя и усаживает меня, порывающегося пойти к соседям, за стол. - Ну ты и человек, начальник. За это... - Костя подмигивает всем, подходит к своему баулу и вытаскивает из него бутылку моего любимого напитка. - На, разливай. Брал на всякий случай. Сейчас этот самый случай и наступил.
На столе передо мной оказывается тёмно-коричневый флакон объёмом 0,75 литра с золотой этикеткой, на которой выведено Gavana Club и стоит цифра семь.
- Ух ты, семилетний, выдержанный... Самое то. Откуда?
- Оттуда, откуда и твой табачок. Ну что, погнали?
- Расставляй стаканЫ, - я отвинчиваю крышку и разливаю содержимое. - На правах начальника партии говорю тост. За нас, мужики. За наше северное братство!
Стаканы поднимаются в воздух и в едином порыве с громким звоном соединяются над центром стола.
- За нас, - звучит в ответ...
- А теперь, после торжественной части, приступаем к неофициальной.
Я вытаскиваю всё ту же газету и кладу на стол. Дальше следует обряд священнодействия. Каждый отрывает от газеты небольшую полоску, запускает руку в пакет с табаком, достаёт щепотку и ссыпает на бумагу. Потом закручивает, тщательно проводит по краю языком, слюной склеивая самокрутку, зажигает спичку и закуривает. Пять мужиков, откинувшись на спинки стульев и подняв головы к потолку, с видом полнейшего блаженства выпускают дымы и молчат...
Так продолжается некоторое время, пока Костя не вспоминает, что у него — важные дела. Что это за дела, не трудно догадаться, глядя, как Кисинтин, так его все зовут, прихорашивается перед маленьким осколком зеркала, приделанным к стене около входной двери. Когда он отчаливает, прихватив с собой изрядную порцию табака, начинают собираться остальные, каждый из которых не забывает перед уходом запустить руку в пакет. Последними уходят Лёхи.
Я остаюсь один. Никуда идти не хочется да и не к кому. Тот, кто нужен, - далеко, и я стараюсь не думать о нём, вернее о ней. Хотя, как я могу не думать?... Я смотрю на пакет и к своему удивлению обнаруживаю, что он значительно опустел. Мужики расхватали почти всё содержимое, оставив совсем немного.
- Да, лихо, - говорю я вслух. - Нечего сказать. А что же завтра?
Впрочем, соображаю я, до завтра надо ещё дожить, а пока живём днём сегодняшним. Как там сказано: «Будет день — будет пища...»? Всё правильно. Будет день - будет пища, будет пища — будет и табачок. Я сворачиваю очередную самокрутку и, не раздеваясь, прямо в унтах ложусь на койку. Едва успеваю выпустить первую порцию дыма, как за стенкой опять взрывается:
«Атас, а веселей рабочий класс, атас
Танцуйте мальчики, любите девочек
Атас, пускай запомнят нынче нас, малина-ягода…
Атас, атас, атас, атас, атас, атас, атас.»
Я лежу, курю и думаю, на сколько хватит моего терпения. Драться не хочется, но и слушать это непрекращающееся «Атас, атас, атас, атас, атас, атас, атас.» тоже неохота.
Проходит полчаса, час и наконец я не выдерживаю. С мыслью — драться так драться — я соскакиваю с койки, делаю свирепое лицо, вылетаю в коридор и ударом ноги распахиваю дверь соседней комнаты.
Готовый увидеть толпу свирепых мужиков, я сжимаю кулаки и... с удивлением обнаруживаю, что комната пуста. Ничего не понимая, я прохожу вглубь и вижу, что на кровати, стоящей у противоположной стены, лежит пьяный «водила», а рядом с ним на стуле на всю громкость орёт магнитофон. Когда раздаётся последнее «Атас», в воздух взлетает рука лежащего, нащупывает на магнитофоне нужную клавишу и запускает песню по новой.
Из магнитофона со свежей силой вырастает:
«Атас, а веселей рабочий класс, атас
Танцуйте мальчики, любите девочек
Атас, пускай запомнят нынче нас, малина-ягода…
Атас, атас, атас, атас, атас, атас, атас.»
Несколько минут я наблюдаю за происходящим. Потом подхожу к стулу, поднимаю магнитофон и со всего размаху ухаю его об пол. Песня мгновенно прекращается, магнитофон разлетается на куски, а я жду, что сейчас этот мужик встанет и непременно пойдёт на меня в атаку. Какое-то время он лежит, словно соображая, что произошло, потом медленно приподымается, поворачивает голову в мою сторону и с облегчением выдыхает:
- Ух, .... твою мать, давно бы так, - затем падает обратно, отворачивается к стене и мгновенно засыпает, оглашая комнату мелодией отменного храпа.
Удивлённый происшедшим, я возвращаюсь к себе, тоже падаю в койку и подобно соседу отрубаюсь...
Утром меня будит стук в дверь. Я протираю глаза и вижу Ниночку, которая стоит рядом, и, скривив по обыкновению ротик, ехидно произносит:
- Ну вы что — летите али как? Борт уже давно стоит и вас, придурков, ждёт.
Я, как очумелый, вскакиваю, целую взасос ошалевшую Ниночку, кричу: «Нинок, ты — чудо!» и, напялив куртку, ушанку и рукавицы, вылетаю сначала из нашей комнаты, а потом из общаги и несусь по посёлку в поисках загулявших мужиков...
Пурга закончилась и из-за горизонта показывается совсем еле заметный «светляк» - слабый луч восходящего солнца, говорящий о том, что с окончанием метели кончилась и долгая, невыносимая, утомительная полярная ночь. И это уже на самом деле — чудо!
Я бегу по посёлку, радуясь тому, что закончились и метель, и полярная ночь; что за нами прилетел вертолёт; и что скоро я буду дома... Я бегу по посёлку, а в голове, по-прежнему, не переставая, звучит:
«Атас, а веселей рабочий класс, атас
Танцуйте мальчики, любите девочек
Атас, пускай запомнят нынче нас, малина-ягода…
Атас, атас, атас, атас, атас, атас, атас.»
2012. Москва.