Получая наградные, кот Баюн обычно становился необыкновенно деятельным. Затевал прожекты (которые никогда ничем путным не кончались), принимался учить русалок древне-шумерскому языку (сущеглупые красавицы рыдали, но покорялись), устраивал безумные обмены с бабой-ягой всякой волшебной снастью (бывал обычно в проигрыше, ибо старуха шибко хитра).... В общем, времени зря не терял.
Вот и в этот день всех святых он собирался учудить что-то залихватское, но, подходя к дубу, почуял что-то неладное. Еще бы не почуять! На пару верст вокруг раздавалось звучное, слаженное пение никем не руководимого хора русалок. «Сладка ягода, — пели великолепные сопрано, — в лес поманит...»
Но не слаженность пения насторожила кота. Хотя — признаемся честно — это было очень подозрительно, так как водяные девы патологически не могут делать что-либо гармонично без жесткого, но справедливого руководства. Было другое, гораздо более пугающее: русалки пели с чувством! Шерсть встала дыбом на спине Баюна, а хвост принялся угрожающе бить по бокам, когда он услышал с каким искренним раскаяньем красавицы вывели:
Сладкой ягоды- только горстка,
Горькой ягоды — два ведра.
Любой, хоть что-нибудь понимающий в жизни Лукоморья человек (или кот) совершенно точно знает, что на истинные чувства русалки не способны. Если когда их глаза и загораются подобием интереса, так это в день, когда после шторма на берег выносит какие-нибудь бусики или браслетки (ожерелья и запястья, поправил бы меня знаток фольклора Баюн). Ну, никак сущеглупые девы были не способны понять глубинный смысл песни, а между тем пели ее по всем правилам, пели так, что за сердце брало!
Кот припустился к дубу со всех лап и как раз успел к последним трагическим словам про то, что «сладку ягоду ели вместе, а горьку ягоду — я одна».
— Это что? — спросил запыхавшийся кот, растерявший от волнения все свое красноречие. — Это как? — окинул зорким взором раскинувшихся вольно по ветвям русалок и сразу все понял. В сторонке от остальных, стыдливо прикрывая молочно-белые перси веткой, сидела оборотившаяся, но вполне узнаваемая (главным образом, по длинному носу) баба-яга.
— Колдовать! В моем! Доме! — взвыл кот и стащил ягу с дуба за хвост, стремительно превратившийся в две грязные заскорузлые пятки.
— Сёдня ж можно! — вопила яга — Сёдня день всех святых! Сам разрешает — невинные шутки, шалости, насмешки...
— Это, по-твоему, невинные? — продолжал яриться кот на словах, но уже успокаивался и даже ощупывал свою наполовину шелковую, наполовину серебряную шерсть в страхе, что из-за скачки растерял наградные. Но золото было при нём: чувствовалась его приятная тяжесть, и Баюн, для порядка пошипев с полминуты, притих.
Баба-яга, между тем, бочком-бочком убралась с места преступления, а русалки, ровным счетом ничего не понявшие, затянули кто в лес, кто по дрова песню из современных, в которых половину слов не разобрать, а половина и не стоит, чтобы их разбирали.