Я вдруг исчезла. Выпала из данности без помощи Космоса, Ромула, сама по себе. Обнаружила себя над ровным длинным побережьем, чуть в стороне от города. Я стояла и смотрела, как люди разбирают оборонительные стены, чтобы построить их заново, подальше, потому что город разросся и в старых стенах не умещался. Новые стены возводили из камней старых. Одни стены разбирали, а другие возводили. Я догадалась, что город — Керкинитида, самый северный из греческих городов-государств Восточной Таврики. Мы до него не дошли. Сразу за перешейком сразились со скифами, они выдвинулись навстречу нам. Но нас, сарматов, оказалось больше, мы скифов побили и обратили в бегство. Мы были и моложе, и воинственней, чем они, мы еще только шли захватывать новые пространства, а они уже обосновались на полуострове и...несколько разжирели! При всем том, были они сильны, слаженны, хорошо воевали. К их беде, у нас воинами были все, не только мужчины, а наши лучницы стреляли без промаха. Наши лучницы всегда шли в авангарде, тремя шеренгами. Первый ряд стрелял, второй готовился, третий заряжал, а потом первый ряд перестраивался в конец третьему, и так, пока не заканчивались стрелы. И тогда уже шли мы конницей на конницу, и начиналась сеча. С теми бились, кто увернулся от стрел. За долгий путь с Востока на Запад мы успели отработать тактику ведения боя. Правда, и скифы, наши двоюродные братья, не всегда расслаблялись за амфорами греческого вина, навыки не утратили. А что отступили...Наши вожди решили, что помчались они за подкреплением, что нагрянут большой силой, и тогда будет несдобровать нам. Поэтому и мы отошли. Спешно. Забрали своих убитых и раненых, а меня не нашли под телами скифов. В наше время с поля боя забирали только своих. Потом-то хватились меня, но возвращаться не стали. Нельзя ради одного мертвого человека рисковать сотнями живых. Наши сочли меня убитой, а я просто потеряла сознание. Трудно сохранить его, когда на тебе лежат два тяжеловооруженных воина. Выбралась я из-под них сильно помятой, когда вокруг никого уже не было. Скифы, если и собирались забрать с поля битвы своих мертвецов, сюда еще не добрались, но могли в любой момент прискакать. Наши, уходя, забрали и оружие, и коней. У меня были при себе и меч и щит, и акинак, но пешком я бы своих не нагнала. Значит, идти мне надо в сторону от погони, к югу. К людям! Но не к скифам! Эти, попади я к ним в плен, не посмотрели бы, что я женщина. Воин это воин, и только! Зарубили бы на месте, и то — в лучшем случае. Смерть для нас куда лучше рабства. Это с эллинами скифы не поступали жестоко. За множество мелких войн между теми и другими научились, те и другие, считаться друг с другом. Пленных выкупали или обменивали. Те и другие жили на одной территории, а мы нигде пока не жили, мы — кочевали. Я знала, что смогу жить только среди своего народа, по нашим обычаям, но чтобы жить, надо было выжить, спастись. Где-то затаиться и ждать, когда мой народ снова перейдет перешеек. А он перейдет, как только подтянутся соседние племена. Мы на Запад уходили не все разом, отдельными потоками, кто-то раньше, а кто-то позже. Мое племя появилось на здешних пастбищах первым. Подойдут остальные, и мы все вместе двинемся и к югу, и к западу. Но пока я здесь одна, мне придется прибиваться к аборигенам. Нам ни раз доводилось с ними встречаться. С кем-то сражались, с кем-то пили чашу мира, по-разному. Доносились до нас слухи, что скифы переняли у греков стенобитные машины, но нам они были не нужны, мы большие города обходили. Это скифы научились и строить стены, и жить в них, а мы предпочитали простор. Мы и пастбища чужие не захватывали — просто шли через них , а местные нам позволяли пасти коней на их пастбищах. Все кочевники коней любят и берегут. Мы не грабили местных, все нам нужное везли за собой в обозе. Это раньше, как на всякой войне, добывали трофеи, а в здешних степях предпочитали обмен. Не хотели, чтоб союзные племена ударили нам в спину, когда мы вновь пойдем теснить скифов. Скифы — рядом, а греки разобрали свои оборонительные стены! То ли храбрые, то ли безрассудные люди! Или у них со скифами договор о ненападении? Во всяком случае, они не спешат, все делают обстоятельно. Но вот они увидели меня. Я не прячусь, стою в рост на виду, при мече, со шитом, в своей варварской одежде — сапогах, штанах, рубахе. Кожаный панцирь я сняла, когда выбралась из-под трупов, все одно он ни на что уже не годился, в трех местах пропоротый мечом. Мне тоже досталось, но не так, чтобы очень. Ловкая я и быстрая, в отличие от людей в железных доспехах, уворачивалась от ударов. По касательной досталось сквозь нагрудник. Я и меч и щит бросила на земь, показала грекам пустые руки. Правда, акинак оставила в сапоге. Нельзя совсем безоружной появляться в чужой земле. Мы по-гречески и понимали немного и говорили, и когда ко мне подошла группа мужчин в коротких юбках, я смогла объяснить им, кто я. Мне бы передохнуть, залечить раны, добыть коня, и я покину Керкинитиду, не причинив никому вреда. Не причиняйте его мне, хорошие люди, во имя всех богов, и моих, и ваших У меня были монеты — и в мешочке на груди, рядом с оберегом, и в поясе! Я заплачу добрым грекам за стол и кров. И за коня без которого мне, как без акинака! Что добрым людям помешает меня ограбить, а потом обратить в рабыню? Разве что боги! Или?..Тот, что стоял прямо передо мной, во главе толпы сограждан, показался мне знакомым. Он не мог быть мне знаком, с керкинитидцами мы не бились, но казался — знакомым — коренастый, мускулистый, с густой бородой и волнистыми, длинными волосами. Он рассматривал меня с интересом, даже с любопытством, без ненависти. Остальные, те, что теснились у него за спиной, зашумели. Эти во мне заподозрили лазутчицу. Если меня отпустить, я расскажу своим, как беззащитна Керкинитида. Приходи и грабь в свое удовольствие! Мои далеко, за Таврикой? Это я так говорю! Да если и далеко. Что им помешает быстро нагрянуть конницей? Меня следует допросить, а пока то да се, отвести в тюрьму. В любом настоящем городе должна быть тюрьма, а свою керкенитидцы еще не разобрали на камень, хотя и содержать в ней им некого. Город маленький, все друг друга знают, никто не ворует и не нападает на соседей. Да и рабы на своих владельцев не нападают, те едят с ними за одним столом, а сейчас они все, бок о бок, перестраивают оборонительные стены. В последний раз услугами тюремщиков пользовались эфебы из Херсонеса, прибывшие морем как бы для открытия новых территорий. Выяснили, что за мысом Тарханкут для греков земли нет, задержались в Керкинитиде, но вели себя так высокомерно и грубо, так по-хозяйски, что возмутились даже рабы. Не говоря уже о женщинах, их эфебы сочли своей законной добычей. Пришлось взять юнцов под стражу, а потом послать гонца в Херсонес, к отцам молодчиков, чтобы те своих отпрысков забрали на родину, погасив предварительно убытки керкинитидцам. После эфебов побывал в тюрьме лишь некий философ из метрополии. Там его предали остракизму за нападки на богов, и отправился он на поиски более лояльного полиса. В местном узилище провел дня три, пока власти города определялись с его личностью. Отпустили, убедившись, что он не вредитель, а сумасшедший. Даже разрешили остаться, построить дом. Боги на безумцев не обижаются, вот и людям следует быть терпимей. По отношению ко мне люди терпимости не проявят — я к ним явилась с оружием и принадлежу к народу, от которого неизвестно, чего ждать. Да и что можно про меня выяснить? Сидеть мне неизвестно сколько в грязном помещении, ладно, если не в цепях. Не согласна я сидеть. Заколюсь акинаком. Лишь бы не обыскали!
Мужчины в юбках - у них это называлось хитонами — окружили меня и повели к полуразваленному городищу. Сразу за ним лежало море, а на море, близ берега, стоял на якоре корабль. С его борта тоже на нас смотрели, и команда, и немолодой муж в длинном, и девушка. Она что-то сказала пожилому, и тот воздел властно руку. Повелел керкинитидцам доставить меня к нему. Уж не знаю, кем он был, вождем или жрецом, но они его послушались. Меня по сходням провели на корабль, и старик жестом отпустил местных. Он их больше не задерживает, не отвлекает от работы, сам со мной разберется. Если получит от меня важную для жителей информацию, он ее им сразу же передаст. Жители ушли, остался тот, что приблизился ко мне первым. Если я верно поняла, он знал языки кочевых народов. Мог пригодиться старику. Не старику, это мне он таким увиделся в мои четырнадцать лет, - мужу крепкому, с живым взглядом. Девушка рядом с ним выглядела сильной, как наши женщины, совсем не такой несчастной, как те гречанки, которых мы встречали иногда раньше. У нее тоже был живой, заинтересованный взгляд. Мужа в белом она назвала отцом. Сказала ему, что сначала мне надо оказать помощь — дать напиться и обработать раны. Он кивнул, и мы с девушкой перешли в надстройку на корме — в каюту. Там девушка налила мне в чашку разбавленного вина, а потом предложила раздеться и осмотрела меня. Вином промыла мне раны, откинула крышку сундучка и вынула оттуда чистую одежду — не нашу, эллинскую. Я попыталась объяснить, что в их одежде мне будет неудобно. Она ответила, что придется потерпеть — нельзя носить на себе грязные, в крови, тряпки. Мои вещи мне вернут, когда постирают и залатают. А сейчас мы сядем за трапезу с ней, ее отцом и Арестом, керкинитидцем, который привел меня на корабль. Отец Амбатии считает его своим учеником. Она — Амбатия, а ее отец — ученый, историк и путешественник Геродот. Отец любит свою дочь, ценит в ней характер, ум, наблюдательность, поэтому она часто сопровождает его в экспедициях. Помогает вести записи. Ходить в экспедиции и не опасно, и не утомительно — мореходы продвигаются только вдоль побережий. Пересекать Понт с его течениями, с его внезапно налетающими штормами слишком рискованно. Что до команды, то всеобщее уважение к Геродоту надежно ограждает его дочь от нездорового внимания моряков. Как звать меня? Кирка. Я должна рассказать о своем народе все, что знаю, и как можно подробней. Мой рассказ войдет в историю мира. Геродот не способен самолично побывать во всех точках ойкумены, зато внимательно слушает рассказы других — и мореходов, и жителей разных земель, он все за всеми записывает. Сейчас Амбатия возьмет стило, свиток, и мы вернемся на палубу. Там, возле мачты, нам накрыли к трапезе столик.
Столик нам и правда накрыли, низкий, обложенный шкурами. Геродот и Арест возлежали на шкурах с чашами в руках, ждали нас. Амбатия со свитком расположилась близ своего отца, а я села, скрестив ноги,напротив Ареста. Мне было неудобно есть лежа. Греки на мои привычки не покусились, и я себе плеснула неразбавленного вина. Мы, варвары как нас называют греки, не пили вино разбавленным. Я из племени амазонок? Нет. Если и существует племя, состоящее лишь из женщин, то это не мы. У нас уважают и берегут мужчин, а наши мужчины уважают своих женщин. Всегда к ним прислушиваются, не только к жрицам и царицам, но и к женам. И к матерям своих жен. Наши мужчины считают женщин мудрыми, а еще они нас ценят за то, что мы с ними сражаемся бок о бок, а в походах стойко терпим лишения. Мы бы загинули в долгих наших скитаниях, относись друг к другу по-иному, как это принято у других народов, у тех же эллинов. Как я оказалась одна близ Керкинитиды? По нелепой случайности.
Нарядившись с помощью Амбатии по-гречески — в кусок ткани, который Амбатия сколола не мне фибулами и подпоясала, сапоги я на сандалии не сменила, осталась при акинаке. Как об этом догадался Геродот, я не знаю, но он посмотрел с улыбкой на хмурого, сосредоточенного Ареста и заявил:» Она не нарушит законы гостеприимства. Кинжал она приберегла для себя. Эти люди слишком свободны, чтобы их обращали в рабство или запирали в застенках».
- Да,- согласился Арест. - Те, что со степи, такие же. Проще сразу убить их, чем терпеть убытки, добиваясь покорности.
- Зато в них нет коварства, - успокоил его ученый. Арест все еще взирал на меня встревоженно. - Они нападают в открытую, но в спину не ударят. И вкушать пищу с врагом не станут. Кирка ест нашу пищу. Это значит, что она доверяет нам, а мы можем доверять ей.
Я доверяла им, всем троим. От них зависело мое будущее. Я спросила Геродота, можно ли мне остаться на корабле? По суше я не доберусь до своих через земли, на которых господствуют скифы, но если меня высадят с борта за полуостровам...Там и одна я не пропаду! Они переглянулись. Я не дочь Геродота, со мной матросы не будут вежливы, а если я, дитя дикого народа, кого-нибудь из них отправлю в Аид, плохо всем придется, даже историку! Арест готов мне обеспечить безопасность в Керкинитиде. Он-то готов, но может ли он ручаться за сограждан? Не может один человек ручаться за многих! Даже архонт не смог бы, а Арест — не архонт. Да и можно ли там жить, в Керкинитиде?
Я посмотрела на город. По нему, как муравьи по муравейнику, носились толпы полуголых мужчин, все трудоспособное население. Правильно они делали, что не мешкали. И скифы, и наши могли нагрянуть за добычей: город без стен все равно, что воин без доспеха.
- Мы жилые дома не разбираем, - сказал Арест. - Только надстройки и пристройки, которые перекрывают улицы. Все прочные здания останутся целыми.
Значит, целой останется и тутошняя Бастилия! Что такое Бастилия? Не знаю, откуда вдруг свалилось на меня это слово. Впрочем, их каменные дома — те же бастилии. Не представляю, как можно жить внутри стен. Пусть и деревянных, как на вторых этажах, все равно то же, что в клетке. Нельзя ли мне поставить шатер за городом? Греки переглянулись понимающе, и Арест мне улыбнулся сочувственно. Я не дома! Здесь в шатре не защитят меня ни авторитет Геродота, ни мускулы Ареста. Если кому-то из керкинитидцев очень уж захочется женщину!
Не у всех в Керкинитиде есть женщины. У Ареста жена есть, ее заботам он меня и припоручит, в его дом никто не ворвется. Не принято! Мы, свободные женщины свободного народа, мужчин себе выбирали сами, и даже если у мужчины уже имелась жена, женщины не дрались из-за него меж собой. При условии, что он не выделял одну из них, а любил всех. Если выделал, доставалось мужу. Зачем нам друг друга увечить, когда мы так недолго живем? Завтра нам сражаться в одном строю, и, может быть, погибать. У греков все по-другому. Их мужчины могут ходить к чужим женщинам, но жена у них одна, и лишь детей от нее они признают своими детьми. Они жен закрывают в домах, никуда их оттуда не выпускают. Я б так жить не смогла. Мне Арест нравится, но жить с ним я не буду. Буду, если он уйдет со мной к моему народу, но он — не уйдет. Для него естественно то, что нам кажется странным. Как могут эллины поклоняться богиням, а к женщинам относиться, как к животным? Их богини тоже женщины, и ведут себя, как женщины, но богини и бессмертны, и мстительны. За неуважение к себе могут сурово покарать. Греки их боятся, поэтому ублажают. Боимся ли мы своих богов? Нет. Уповаем на них, но не трепещем перед ними. Наши жрицы узнают заранее, чего боги хотят, так что мы не гневим ни богов, ни духов предков. Если и гневим иной раз, то по недомыслию, а это простительно.
О греках знали мы больше понаслышке, от племен лесостепи, которые с греками торговали. Эллины относились к ним презрительно — варвары! - но охотно покупали у них скот и коней. Мы, кочевники, по морю не ходим, города не строим, лозу не растим, зато знаем толк в конях. Местные нас предупреждали, что с эллинами надо держать ухо в остро, очень они коварны. Улыбаться будут, усадят за пиршественный стол - отметить сделку, - напоят до смерти, и очнется человек уже в трюме корабля, в кандалах. В метрополии ценятся рабы-варвары, они сильные, выносливые, вот и крадут греческие купцы своих деловых партнеров. И коней берут, и людей. Нельзя с эллинами пить! Вот и не буду. Хватит с меня одной чарки. У меня и с нее-то голова закружилась. Слишком долго шла я до Керкинитиды, слишком устала. Оголодала, но на еду не набросилась с жадностью: я не собака, я дочь гордого народа! Тем более, что едой была рыба, а мы ее редко ели, предпочитали мясо. К рыбе подали лепешки и фрукты, их я брала понемногу, а в рыбе ковыряться не стала из опасения уронить свое достоинство. Вдруг да подавлюсь костью! И Геродот с дочерью, и Арфей на меня смотрели доброжелательно, даже с симпатией, но вдруг это — притворство? А если нет, какую историю мог ученый записать с моих слов? Я обычная лучница, я безграмотна, я историю знаю лишь по рассказам стариков. Да и старики в истории путаются. Помнят о том, что происходило с ними, а про то, что случалось давным-давно передают какие-то смутные предания. Мы уже не помним, когда, откуда и почему наши предки пошли на Запад. Что их погнало в дальний путь, землетрясение, потоп, враждебные племена? По старикам, и то, и другое, и третье. Всего правильней ученому найти наших старцев. Из их рассказов он может что-нибудь выяснить, а мы, молодые, историю воспринимали, как сказки. Так я и сказала Геродоту, а он ответил:» Я обязан передавать все, что рассказывают мне, но верить всему не обязан». Но другие-то поверят. Ему! Нашим сказкам! Главным в них было то, что мы могли гордиться — своим народом, а значит, и собой! Мы и гордились. Поэтому я не отрублюсь на палубе, на глазах у эллинов, хотя мне стало нехорошо. Уж лучше умереть, чем так опозориться, да еще и подвергнуть риску свою свободу! Кажется, до Бастилии Аресту предстоит тащить меня на себе! Откуда я знаю про Бастилию? Я знаю много слов, которых раньше не было в моем лексиконе..Вот и еще одно новое слово! Наверное, боги мне их подсказывают, не хотят, чтобы греки смотрели на меня свысока. Смотреть на нас свысока дозволяется лишь нашим богам!
Арест дотащил меня до каюты на корме. В ней я и проснулась ближе к закату. Целая и не в кандалах. Может быть, потому, что корабль с Геродотом на борту направлялся не в материковую Грецию? Он уже куда-то направляется или все еще стоит близ Керкинитиды? Я выбралась на палубу, увидала Керкинитиду и успокоилась. Геродот с Амбатией и Арест все еще сидели близ мачты, все трое писали. Что? Неужели историю с моих слов?! Амбатия заметила меня, жестом пригласила к их столику. Она мне улыбалась, как сестре, и мне хотелось ей доверять. Она, как и я, была свободной женщиной. Из свободных у эллинов были только гетеры и поэтесса Сапфо, так рассказывал варвар из лесостепи. Он был грамотный, и читал по-гречески, и писал. Он знал стихи этой их поэтессы. Вот ее они чтили почти, как богинь, называли великой. Жила она далеко, на острове Лесбос, воспевала в стихах своего мужчину. Он ей изменил, а потом ушел в Аид, и тогда она сбросилась со скалы. Мой мужчина, который мог бы стать моим мужем, ушел к богам предыдущей осенью, но мне и на ум не пришло перечить воле богов. Раз они забрали моего парня, значит, им он нужнее! Ему лучше теперь, чем нам. Но греческую поэтессу я поняла. Ей, как и мне, одиноко стало без дорогого. Я себе нового мужчину так и не выбрала, никто мне не нравился, всех я сравнивала с возлюбленным и ни в ком не находила его. Арест мне понравился, но он — грек, с ним у нас ничего не выйдет даже если я понравлюсь ему. Я добралась до мачты, прилегла на шкуру близ столика. Рыбу и лепешки с него убрали, но вино и фрукты остались. Арест предложил мне вина, и я, поколебавшись, кивнула. Только пусть разбавит водой. Арест посмотрел на меня уважительно. Приобщаюсь к культуре! Мы сейчас с ним спустимся в город, ночь я проведу в его доме, а там посмотрим. Утром Геродотов корабль снимается с якоря, берет курс на Ольвию. Оттуда до своих мне добраться будет проще, чем через перешеек. Правда, Ольвия стала скифским протекторатом, но цари не мешают эллинам жить в их обычаях. Лишь бы дань платили, а там пусть празднуют свои дионисии. Цари и сами любят что-нибудь праздновать. Скифы, проживающие близ Ольвии охотно присоединяются к грекам на их мистериях. Не на тайных, конечно — такие тоже есть — на общенародных, когда все гуляют, и вино течет рекой. Что я предпочту, выйти в море или остаться в Керкинитиде? Море устрашало меня, но не больше, чем чужой город без стен. И раз есть люди, которые в море себя чувствуют так же уверенно, как мы — на конях, то я доверюсь их опыту и воле богов. Даже если боги меня заберут, не страшно. В их владениях мы встретимся с моим парнем, там и поженимся. Нет на свете ничего окончательного и страшного! Кроме плена и рабства, кроме Бастилии!
К закату работы прекратились, население разбрелось по домам, и на улицах остались лишь стражники. Добровольцы из числа горожан. Не имела Керкинитида постоянной, профессиональной армии, зато каждый совершеннолетний горожанин был воином. С детства учился владеть мечом и стрелять из лука. В этом мы были похожи с греками, я сама стрелять научилась даже раньше, наверное, чем ходить. Кстати, где мое оружие? Мне его вернут, когда мы взойдем на корабль? Мне ведь еще шагать и шагать по просторам, занятым скифами! Лучше, если по их просторам буду я шагать без оружия! Может, и лучше, но без него я себя чувствую голой. С акинаком в сапоге сарматская женщина не может себя чувствовать беззащитной! Надеюсь, хоть клинок у меня не отберут в доме Ареста? Зачем, если я не собираюсь нападать на семейство и слуг хозяина! А я сильно похожа на бешеную волчицу?
Судя по дому на одной из главных улиц, Арест был не последним человеком в Керкинитиде. Мы пересекли внутренний дворик и достигли двери, обрамленной двумя полуколоннами. Дверь тут же распахнулась, пожилой раб поклонился господину, спросил, подавать ли еду, а господин ответил, что сыт. Еду пусть принесут в гинекей, для гостьи. Пусть похлебку принесут, вяленого мяса, но не рыбу! Наблюдательным человеком оказался Арест! Раб исчез, а мы стали подниматься на второй этаж по широкой, с перилами, лестнице. Оказались возле двери в покой, Арест ее распахнул и позвал:» Хлоя!». Появилась гречанка в хитоне до пола, с прической, украшенной ленточками и побрякушками. Вероятно, здесь не полагалось встречать мужа неприбранной. Муж всучил ей сверток с моей одеждой, приказал отстирать ее и зашить, и Хлоя тут же перепоручила это одной из служанок. Их в покое стояло трое, две пожилые, и одна молодая. Про меня сказал, что я сарматка, спасшаяся от скифов, что мною заинтересовался его учитель, я ранена, но слегка, так что пусть решат женщины, можно ли мне помыться. Он вышел, а женщины окружили меня. Одна из пожилых стала меня раздевать, вторая потрогала мои косы и укоризненно поцокала языком. Хлоя на меня смотрела неодобрительно. Вероятно, для нее имя великого историка значения не имело. Хлоя заподозрила, что Арест в ее дом привел свою любовницу? Но не объясняться же мне с ней, не оправдываться! Я, однако, сочла нужным успокоить хозяйку. Сообщила о намерении пробираться к своим. Воин я, а не какая-нибудь гетера. Точнее, порнайя. Так у них называют женщин, которые ходят в порт за моряками. Так нам рассказывал варвар из лесостепи. Этими женщинами пользуются не только мореходы, но те — самые выгодные, а гетеры себе цену знают и кого попало в свой покой не допустят. Они с мужчинами разговаривают об искусстве, философствуют и музицируют, а для плотских утех гостей держат рабынь. Кажется, Хлоя на мой счет успокоилась. Не настолько дик и голоден ее муж, чтобы позариться на раненую сарматку! Велела служанкам принести теплой воды, а мне — расплести косы. Когда я в последний раз мыла волосы? Всю себя? Никогда, наверное. Мылись мы, если это можно так назвать, лишь при переходе через реки и когда купали коней. Это греки всю их историю жили возле большой воды, привыкли к ней. Еще и благовония принапридумывали, чтобы ароматизировать и воду, и тело. Меня тоже ароматизируют, но не всю. Раны, хоть и пустяковые, но все-таки раны, их лучше не трогать. Мне оттерли от грязи руки, ноги и спину, и вымыли волосы. А уж раз мне завтра появляться на людях, то волосы на ночь надо завить. Выходить из дома с не завитыми волосами — верх неприличия, как для женщины, так и для мужчины! Почти то же, что выйти из дому голыми! Можно не завиваться, если человеку предстоит надеть шлем или заниматься тяжелым трудом, но в мирных буднях человек обязан соблюдать этикет! Мне еще не завтра в бой? Значит, утром мне сделают прическу. Я спорить не стала — это бы нарушило законы гостеприимства — да и любопытно сделалось взглянуть, как я буду выглядеть с эллинской замысловатой прической! На корабле, переодевшись в свое платье, я и от прически избавлюсь, а сейчас мне бы выспаться. А перед этим — подкрепиться. Слуга как раз передал женщинам похлебку, лепешки, мясо. Я спросила про свой акинак, где он? Хлоя ответила, что женщины испугались, обнаружив при мне острый клинок, но я объяснила, что мы и после смерти не расстаемся с акинаками, их кладут нам в могилы. Эллинкам кладут прялки, а нам — оружие. Я порежу мясо, и все, никого не обижу, но спать мне будет спокойней, если спать я лягу с ножом. Привычка! С раннего детства! Хлоя вздохнула сострадательно, и кинжал мне вернули. И я провалилась в сон без сновидений. Если бы в ту ночь на меня кто-то напал, я бы не оказала сопротивления, не смогла бы проснуться! Мало мне ран, мне всю утробу отдавили два тяжеленных трупа, валявшихся на мне часов пять. Сколько это, часов пять? Много! Как это много, я почувствовала только теперь, расслабившись после мытья и сытой еды. Нельзя было расслабляться, но телу не прикажешь, в нем живет собственный его ум. Тело знает, что делает, и когда дерется, и когда отдыхает.
Кажется, женщинам понравилось делать из меня эллинку. Я своим появлением внесла разнообразие в их жизнь. Хлоя перерыла содержимое сундучков и ларцов, нарядила меня в яркий хитон и надела на меня свои украшения. Я попыталась воспротивиться - как я верну хозяйке ее бусы и браслеты, если навсегда покину их дом? А не надо возвращать, украшений у хозяйки хватает. Ей их надевать некуда, а я отправляюсь в большой людный мир. Хорошо, если там я буду вспоминать Хлою!
Прическу мне сооружали все три служанки, наперебой. Волосы у меня длинные, густые и жесткие, и женщины перепробовали разные виды укладки. Часть моей гривы они подняли кверху, часть — завитую с ночи — разложили по плечам, вплели в волосы ленты. От чего я отказалась решительно, так от белил и румян. Сарматка должна быть смуглой!
Но я и с не набеленным, не подрумяненным лицом выглядеть стала так необычно, что Арест меня не сразу узнал. А узнав, одарил взглядом, который не мог понравиться Хлое. С вожделением он на меня посмотрел. Это и мне не понравилось. Я-то знала, что мы с Арестом скоро расстанемся, мы — из разных стихий, нам нельзя привыкать друг к другу.
Сапоги на сандалии я не сменила, а мое сарматское платье за ночь и постирали, и залатали. На корабле я его надену. Очень неудобно ходить в хитоне, путаться в нем ногами с риском упасть. Этому искусству — не падать при ходьбе — надо, наверное, учиться с раннего детства, это даже потрудней, чем научиться стрелять. Я попрощалась с женщинами, и мы с Арестом ушли. Женщины смотрели нам вслед из окон второго этажа. Видели, наверное, что на улице я поддернула хитон, взяла подол в руку. Не собиралась я перевоплощаться в гречанку. Тем более, что вид мой и на команду корабля произвел впечатление. Может, мореходы решили, что ради них я придала себе столь соблазнительный вид? Геродот на меня глядел с удовлетворением — как если б лично он в моем лице приобщил к цивилизации племена варваров. Не совсем мы потеряны для цивилизации! Снять с нас штаны, и будем люди, как люди! Не хотелось бы его огорчать, но в штаны я перебралась сразу же, как вступила на корабль. Украшения Хлои отдала Амбатии. Все, кроме браслетов. Они мне понравились.
Мореходы подняли якорь. Паруса ставить не стали — на море стоял штиль. Сели на весла. Мы, пассажиры, глядели, как пробуждается Керкинитида. К недоразобранной стене спешили мужчины с не завитыми волосами. Им предстояло весь день потеть на солнцепеке. Возведут новую стену, отстроятся, отмокнут в емкостях с благовониями, тогда и займутся своей наружностью. Сейчас думать о таком глупо. Мы шли вдоль берега. Смотрели на берега. Чуть северней Керкинитиды я заметила вдали группу всадников. Скифский разъезд или разведка? Их было немного. Я указала на них своим спутникам, но они и сами их заметили. Геродот озаботился, посмотрел вопросительно на Ареста, но тот остался спокойным. Да, это скифы, они патрулируют побережье, сарматов они высматривают, а Керкинитиду не тронут. У маленького города есть могучий союзник Херсонес, а с ним царям выгодней торговать. Покупать вино, продавать пшеницу. Когда случалось государствам бряцать оружием, оставались в накладе те и другие. Керкинитиду Херсонес, скорей всего, поглотит, а к добру это или нет, судить не Аресту. Слишком невелика Керкинитида, слишком опасно расположена — на путях продвижения всяческих народов Степи — чтоб могла долго чеканить собственную монету! Боги все решат за людей!
Крохотную каютку на ночь разделяли ширмой на две половины — мужскую и женскую. На мужской спал Геродот. Арест проводил ночь с моряками, под навесом из паруса. Я бы с большим удовольствием ушла под навес, но мне было нельзя. Мы с Амбатией и днем старались лишний раз не мозолить глаза команде. Амбатия находилась при отце, а меня взялся оберегать Арест. Моряки не выгляди скопищем голодных самцов, тем паче, что мы от порта отошли только что. Моряки занимались своим делом, не напивались до варварского безумия, но Арест рассудил, что люди есть люди, всякое может случиться и лучше, если обойтись без поножовщины. Может быть, Арест меня выдал за свою женщину. В этом случае, он рисковал. Его могли убрать как соперника.
Наш историк день проводил на воздухе. То ходил вдоль борта, рассматривал берега, то общался с командой и что-то записывал. Когда к нему присоединялась Амбатия, она его записи переписывала набело, с поправками отца. Мне заняться было нечем. Арест моему обществу предпочитал общение с Геродотом. Сидел с ним и с Амбатией, снимал копии со свитков учителя. Куда все это потом подевается? Мне кажется, пропадет. Мне, впрочем, следовало заняться собой, привести свое тело в здоровое состояние. Поэтому в первые дни плавания я много спала. Перед тем, как заснуть, обращалась к богам и духам за помощью. Я верила, что они мне помогут, и они помогали. Когда в каюту возвращалась Амбатия, мы разговаривали. Я спросила, не угнетает ли ее жизнь на море. Она ответила, что отец в свои путешествия отправляется лишь при устойчивой и теплой погоде, а зимой они живут в городах. У них есть дом в Херсонесе. Если я пожелаю остаться с ними, то и мне там найдется место. Никто меня неволить не будет, не запрет в гинекее и не обрядит в хитон, зато я смогу обучиться грамоте, ознакомлюсь с классическим наследием эллинов. Я ответила, что воспользуюсь предложением, если не доберусь до своих. Амбатия будет рада, если не доберусь — Геродот много времени проводит в материковой Греции или по другую сторону Понта, в тамошних царствах, и тогда Амбатия остается в херсонесском доме одна. Почему она до сих пор не замужем? Она вдова. Оказалось, наши судьбы похожи. Я потеряла возлюбленного, а она — молодого мужа. Он тоже был учеником Геродота, и храбрым воином и любознательным путешественником. Погиб на краю обитаемого мира, где протекают адские реки и располагается вход в Аид. Почему-то я сообщила, что знаю эти места, хотя никогда там не бывала. Эти места вовсе не край мира, и Аида там нет. Если и есть, то эллинский, только для них. Там и правда протекает огненная река, и полно мелких вулканов, извергающих из недр земли вонючую грязь, но ни пса-мутанта Цербера, ни Харона с лодкой никто из наших людей там не встречал. Из каких наших? Не помню. Вероятно, старики нам рассказывали о них с чужих слов. Или же до тех пределов добирались когда-то дальние предки? Но, скорей всего, те края видели духи, они-то без усилий перемещаются над землей. Там есть огромный каменный город с дворцом, есть рыбацкое селение на берегу, и есть кратер вулкана...Вот в него-то и провалился муж Амбатии! После этого Амбатия умолила отца не оставлять ее одну, брать с собой, не то она последует за мужем, и отец понял, что последует. Очень она мужа любила, а отец любит ее. Я за своим возлюбленным последую, когда мне боги это позволят. После того, как выполню долг перед народом, и воинский, и женский. Не так нас много, чтобы уклоняться от исполнения долга. Никто не вправе избегать битвы, а уцелевшим надо продолжать род. Не от кого попало - от случайных связей рождаются уроды — от мужчины, которого мне захочется. Мне хочется Ареста, но Арест — эллин. Впрочем, какая разница, своего ребенка я бы родила в свое племя, и вырос бы он в законах нашего племени. Еще и ходил бы войной на род своего отца, если мы когда-то схлестнемся с греками! Мой ребенок ничего бы про отца не узнал, а отец ничего бы не знал о нем. Мое тело уже оправилось об увечий. Заниматься любовью на корабле невозможно, но через сколько-то дней мы пристанем к суше.
Я потеребила браслеты Хлои. Хорошая она женщина, а от меня ей вреда не будет. Арест к ней вернется, а своего ребенка я унесу далеко. У земли края нет.
Амбатия помолчала, прежде, чем сказать, что есть у земли край, и мы скоро в этом убедимся. Отправимся на новые пастбища, а наткнемся на горы, непроходимые леса и моря, на народы, более многочисленные и лучше вооруженные. Там и будет для нас край земли и, может быть, всей нашей истории. Я Амбатии не поверила, засмеялась. Мы — очень сильные. Мы не изнежены жизнью в стенах, и ковать оружие мы умеем, и пользоваться им учимся с малолетства. Амбатия посмотрела на меня с сожалением. Если я научусь читать, я постигну много такого, о чем и не подозревают мои сородичи у костров. Может, и не надо мне все это постигать?
Я спросила Амбатию, сколько нам плыть до суши. Оказалось, недолго. Геродот хочет в Ольвии посетить большие весенние Дионисии, посмотреть, как их отмечают там, с участием скифов, мы к концу празднества как раз поспеваем. Мы с Арестом зачнем ребенка в дни празднества! Наш ребенок будет веселым!
Арест нас позвал к трапезе, и мы с Амбатией направились к мачте. На меня с косами и в штанах моряки не смотрели с таким вожделением, как когда я была в хитоне, но поглядывали, конечно. Не с равнодушием. На Ареста они тоже косились не с равнодушием, но их взгляды он как бы не замечал. Мне шепнул:» Сегодня у нас жареный ягненок», и я слегка пожала его руку. Мы друг друга отлично поняли.
Шум гуляния мы услышали еще при входе в лиман. Не ожидала, что эллины могут быть такими разнузданными. Мне они представлялись сдержанными, надменными, себе на уме. Может, это скифы разрезвились? Они, как и мы, вино пьют неразбавленным.
Если скифы и участвовали в шествии, то их в маскарадной толпе от греков было не отличить. Все в той толпе были в масках разных животных, в шкурах, увитые лозой, с амфорами, из которых прихлебывали на ходу. Обливались, но и от этого веселились. Были здесь и женщины. Арест сказал, что это — жрицы, хотя участвовали в празднике и гетеры, и порнайи, и скифянки из окрестностей Ольвии. Всем людям хочется праздника! Мне его тоже захотелось, но Арест меня в толпу не пустил, я была здесь чужая. Он повлек меня к храму, захотел помолиться. Его бог принимает всех, примет и варварку. Что или кого принесем мы в жертву? Мы не будем никого убивать, на алтарь богу Аполлону — богу любви — мы положим фрукты, которые Арест несет с корабля. Вином окропим алтарь. К правильному богу мы с Арестом идем!
Мы пробились сквозь веселящийся люд и приблизились к зданию, большому, каменному. Над широкой дверью, на фронтоне, как объяснил мне Арест, располагался барельеф с изображением пениса, символом мужской силы. Правильный символ! Я его с удовольствием рассмотрела. Если и у Ареста такой же, наш ребенок будет героем! Он, независимо от пола, родится непобедимым воином! Можно ли зачинать детей в храмах? Если да, то мы этим и займемся, прямо у алтаря, чтобы бог любви приумножил силу Ареста. Этим в храме заняться не получилось, там находился жрец, и на меня он взирал настороженно. Может быть, знал, что в храм я вошла с оружием? Вероятно, сюда с акинаками входить запрещалось. Арест выложил дары на алтарь, налил вина в чашу на алтаре, произнес молитву, и мы вышли. Столкнулись на улице с парочкой наших мореходов, и они, уже веселые, с девками, которые висели на них, указали Аресту дорогу в питейное заведение. Мы переглянулись. Я покачала головой, а Арест кивнул понимающе. Он, как и я, не бывал прежде в Ольвии, но он был эллин и придумал, что делать. Мы к питейному заведению подошли с задов, и Арест пожелал увидеть хозяина. Дал мелкую монету слуге, и к нам вышел старший хозяйский сын, уже взрослый. Арест и ему дал монету, пошептался с ним, и мужчина пропустил нас в жилую часть дома. Довел до двери в покой, где мы, наконец, остались вдвоем.
- Кирка, - выдохнул Арест. - Ты тоже этого хочешь.
Я задрала его короткий хитон, оглядела и ощупала его детородный орган, и мы с ним повалились на ложе. Мы сделаем мне сильного красивого ребенка!
Мы ребенка делали долго. Передыхали и снова примыкали друг к другу. Мы безудержно друг друга хотели. Мы друг другом наслаждались. Вряд ли нечто подобное Арест испытывал с Хлоей, потому что прошептал мне:» Оставайся со мной, моей!». Я не стала говорить, что это невозможно. Сам поймет, когда схлынет страсть.
Далеко за полдень, измученные, но радостные, мы опять отправились в Ольвию, на главную площадь. Играли спектакль по какой-то смешной пьесе, и публика хохотала, обменивалась впечатлениями. Я не смогла оценить ни пьесу, ни игру актеров — в масках и со скамеечками, привязанными к ногам. Арест эти подставки назвал котурнами. Наверняка, в такой обуви трудно было актерами развлекать зрителей, но они к ней привыкли. Для них главным было не двигаться, а выговаривать текст. Арест текст понимал, я — нет, поэтому рассматривала толпу. Надеялась в ней увидеть Геродота с Амбатией, но увидала лишь нескольких матросов с нашей триеры. Матросы наслаждались спектаклем. Когда он закончился, все стали наслаждаться конкурсом поэтов. а я совсем заскучала. Оказалось, не меня одну утомили завывания чтецов. Я поймала на себе чей-то пристальный взгляд, обернулась и увидела скифа. Он одет был по-маскарадному, в шкуру, но я сразу опознала в нем скифа. Он ко мне протолкался, спросил, кто я.
- Кирка, - назвалась я и указала на Ареста. - Я здесь с ним.
-_Ты его рабыня?
- Я сарматка, - объявила я с вызовом. - Я заблудилась, а теперь ищу дорогу к своим.
- Ты можешь пойти со мной.
-Ты покажешь мне дорогу?
- Я примерно знаю, где сарматы разбили лагерь.
- Ты клянешься, что не причинишь мне зла?
- Клянусь.
-Хорошо.
Я глянула на Ареста — он внимал поэзии, весь в ней растворился. Я коснулась прощально его руки, он не почувствовал. Никогда не думала, что стихи имеют такую власть над людьми! Когда мой народ войдет в Таврику и в ней обоснуется, я своих детей отправлю к эллинам учиться поэзии. Всякому народу нужна еще и поэзия!
Скиф богов не прогневил, зла мне не причинил, хотя мы с ним и были врагами. Не мы — наши народы, так само собой получилось, но мы со скифом ничего плохого друг другу не сделали, зачем бы стал он нарушать клятву? Он привел меня в свой дом в селении неподалеку от Ольвии. Дом у него был кирпичный, как у греков, с верхним этажом деревянным, с хозяйственными пристройками во дворе — зерновой ямой, конюшней, овчарней, ульями, с наделом пахотной земли, с огородом. Жил он там с тремя женами, кучей детворы и стариками-родителями. Не бедствовал, а войне предпочитал торговлю. Потому так настораживало его продвижение моих соплеменников по Причерноморью, к югу. Я заверила его, что поговорю со своими старейшинами, вождями, с самой царицей. Попрошу не трогать мирных людей. Нашим тоже совершенно не хочется погибать! Ежели никто у нас на пути не встанет, пройдем путь и...упремся в море? Там, впереди, только море, а мы не мореходы. Мы от моря повернем вспять. Либо в степи осядем, либо двинемся на юго-запад материка. Нам еще не надоело кочевать и воевать? Что делать, если мы так устроены! Вся земля уже заселена, обжита, нам на ней места не нашлось, а возвращаться нам некуда. Мы о прародине даже не знаем, где она! Но раз ушли оттуда, значит, и там не оказалось нам места.
Со скифом легла я по собственной воле — отблагодарила за приют. Одной из его жен подарила свои браслеты — они ей очень понравились, а скиф дал мне коня и еды в дорогу. Он мне тоже был благодарен. Через девять месяцев, в очередном походе, я рожу двойню — сына-эллина и скифяночку дочь. Выполню свой долг и вознесусь к богам, где меня ждет мой первый возлюбленный. Еще не сейчас. Я еще успею навестить возлюбленного в кургане. Ничего не буду рассказывать. Я неба все видно отчетливей, чем с земли, так что парень мой все про меня знает. Мой парень может гордиться мной. Тем особенно, что я смогла сочинить стихи! Сама не знаю, как мне это удалось, но — смогла.