Остаток ночи прошел без сна. И хотя слёз уже не было – усталость перешла в ту стадию, когда тело дрожит и вибрирует, как натянутая тетива, и не понять, то ли в забытьи приходят кошмары, то ли наяву. Перед её глазами стоял бледный манекен с катетером в вене, опутанный тонкими проводами – словно он попался в сеть паука-вампира, сосущего кровь прямо из сосудов.
Что будет потом с этим человеком – высосут и выбросят за ненадобностью? А что, если и Лео когда-то сидел в этом кресле, погруженный в смертельный сон? Она передергивалась от ужаса и отвращения, её бил озноб, ледяные ноги не хотели согреваться.
Утром раздался негромкий стук в дверь, микрофон ожил, и Елена услышала неожиданно мягкий голос Славы.
- Доброе утро, госпожинка! Хозяин просит вас, - она подчеркнула «просит», - собраться и выйти во двор. Через полчаса произойдет… ммм… знаменательное событие.
Елену словно подбросило в воздух. Она начала лихорадочно метаться по комнате, хватая то джинсы, то юбку, то свитер, то блузку. Глянула в зеркало – глаза красные, губы обветрены – а! Не всё ли равно! Слава терпеливо дожидалась на лестнице. Глядя на Елену, одетую наспех, с всклокоченными волосами, покачала головой, но, по обыкновению, промолчала.
Выйдя во двор, Елена задохнулась от свежего воздуха, напоённого дивными ароматами ранней весны, ветер приносил с гор запах талого снега, размякшей земли, первых цветов с южных склонов. Истошно переговаривались птицы, вне себя от радости и спешных дел. Зеленела трава, разбегались крокусы, готовились к торжественному цветению нарциссы и тюльпаны. Елена чувствовала себя словно очнувшейся от страшного сна – как бы хотелось верить, что сон этот, наконец, позади!
Слава, так похожая и непохожая на Мендесовых пленников, тронула её за локоть, жестом попросила отойти в сторону. Она отвела её от подъезда к дряхлому, наполовину высохшему вязу – он ещё хорохорился, тянул к солнцу уцелевшие живые ветки, спешно призывал к мобилизации бледные, нежные, анемичные листочки.
Вот опять открылась дверь, Елена вздрогнула и напряглась – и Слава вновь предупредительно коснулась её руки, словно просила потерпеть и не заставлять её применять силу. В её глазах даже промелькнуло нечто, похожее на сочувствие.
Первым вышел Фернандес, новый доверенный взамен куда-то пропавшего Переса, симпатичный, выдержанный, мягкий; затем вышел Мендес, затем – Лео в сопровождении двух слуг. Он был одет в свои старенькие джинсы и футболку, и черную ветровку Переса.
Елена не видела отсюда выражения его лица, он шел, неуверенно переставляя ноги – как человек, разучившийся ходить в долгом заточении. Елена вся подалась вперед, затаив дыхание, следила за каждым его движением, пытаясь угадать, понимает ли он происходящее. Вот он встал перед Мендесом, и тот, взяв его за руку, что-то сказал ему, глядя в глаза. Юноша покачнулся, кивнул, отклонился назад – Фернандес поддержал его за плечи. Мендес провел ладонью по его лицу – это гипноз, вот что это такое!
Елена не знала, во что ей верить – в добрую волю Мендеса, в то, что он способен возродить Лео к нормальной жизни, или же это очередная ложь, очередной умело поставленный спектакль.
Вот Лео очнулся, помотал головой, кажется, что-то ответил. Пошел по дорожке к воротам, обернулся, словно не веря, что можно уйти. Мендес нетерпеливо махнул ему вслед рукой, и Лео снова зашагал вперед, уже уверенней – или Елене всё это только показалось? Фернандес довел его до ворот, открыл маленькую дверцу, покачал головой. Елене хотелось броситься вслед за Лео, обнять, заглянуть в лицо, Чтобы убедиться, что все в порядке – ей хотелось в это верить, но что-то внутри противилось, твердило, что не может такое случиться за одну ночь. Слезы вновь катились по её щекам.
Дверца закрылась – и вместе с ней для Елены опять захлопнулся большой мир. Вот ушли слуги, исчез Мендес, вернулся Фернандес, а она всё стояла рядом со Славой под оживающим старцем и плакала, не жалея воспаленных глаз.
Этот день едва не пропал впустую – она отказалась заниматься, потом пожалела об этом, ибо учёба была единственным, что могло хоть как-то отвлечь её от мрачных мыслей, и – вызвала учителя рисования, художника Луиса Пазильо. Вот уже много дней подряд он писал её портрет, пока она лениво калякала в альбоме, спонтанно, по наитию сооружая конструкции, внушающие оторопь, ужас или недоумение – и при этом ёмкие и полные ощущения окружающего мира. Пазильо старался слишком не давить на неё и не поучать, он сам словно учился у неё выражать чувство сплетением линий и цветовыми пятнами, из головоломки которых выплывали вдруг лица, детали интерьера, дома или деревья. Это было похоже на чудо – откуда у этой девочки такое утонченное и изощренное восприятие? Его ни в коем случае нельзя испортить давлением, назиданием и уроками классического рисунка. А сама она ни в грош не ставила свои рисунки – это было лишь одним из её естественных проявлений. Он хотел бы собрать эти рисунки и когда-нибудь сделать из них выставку – почему в школе учителя не уделяли ей должного внимания? Халтурщики! Бесчувственные слепцы!
Сейчас она создавала пейзаж из чёрных клякс, стрел, искаженных лиц, впечатанных в камни, врезанных в треугольники.
Луис Пазильо заглядывал в альбом, качал головой, как Слава, и пытался развлекать её остроумной светской беседой и несметным количеством историй о своих многочисленных приятелях и учениках.
Он был по возрасту несколько моложе своих собратьев по «заключению», выглядел моложаво и бодро, занятия спортом до сих пор держали его в отличной форме. Пазильо искренне восхищался Еленой и грустил, расставшись с её матерью. Сейчас на его тонком, чутком лице словно отражались те чувства, что испытывала она. Он по-настоящему страдал, видя её измученной и подавленной, рисунки приводили в трепет, свидетельствуя о надвигающейся депрессии – и он сегодня позволил ей выражать свои страхи на бумаге свободно, чтобы они не копились в её душе.
Елена была все время разной – и он делал массу эскизов и набросков, желая вычленить главное, и никак не мог его уловить. Она была разной – и непостижимой. Он был влюблён в неё – как в совершенное творение Природы и Талант, не знающий сам о себе. Он восхищался грацией, нежностью, выразительностью черт, крылами ресниц, капризно очерченными губами, детской улыбкой - ах, как давно он не видел этой улыбки! – и это мучило его, как мучило надолго спрятавшееся солнышко: здесь, в этой Гростии, столько пасмурных дней!
Ему хотелось бы показать этой девочке сокровища мировых музеев, и в первую очередь – гениального Веласкеса, мудрого и страстного Гойю – о, она влюбилась бы в его Альбу! В его Капричос! И, конечно же, сумасшедшего Дали, которого боготворил не менее совершенного Боттичелли! В Елене есть что-то и от восприятия Дали, и одновременно – красота и грусть Ботичеллиевских богинь. Ну и конечно, он показал бы ей собственную галерею, свои собственные скромные творения… она смогла бы оценить его прекрасных, неистовых и нежных женщин, парящих в космосе, похожих на его безвременно ушедшую жену, и сильных духом и мужественных, но любящих и верных мужчин, в которых он всегда вкладывал частицу себя.
Неужели это время никогда не настанет? Конечно, он привез с собой кипы альбомов и дисков – но разве они способны заменить доверительное общение зрителя с душой, воплощенной в подлиннике?
Девочке здесь плохо, он так хорошо это понимает! Но Мендес никогда не упускает то, что хоть однажды попадает ему в руки – Пазильо хорошо знает и это тоже.
В свое время Мендес почти спас его жену от тяжелого наследственного заболевания крови, продлив ей жизнь, и поэтому Пазильо приехал по его приглашению и нисколько не жалел, даже в столь строгой изоляции, лишь только увидел Елену. У Мендеса всегда был отменный вкус и чутьё ко всему необычному.
В мае, когда просохнет земля, в изумительной долине на берегу реки начнётся строительство дома для неё, юной королевы, и Пазильо уже видит его так отчётливо! Он создаст для Елены Прекрасной самый чудесный дворец в мире – насколько позволят средства, конечно. Виллы и замки всех этих моделей, актрисочек и певичек скоропреходящей моды и в подмётки не будут годиться этому диву! Они отхватили свое богатство по случаю, вдруг улыбнувшемуся походя, вцепились в него когтями – она же ничего не просила и не ожидала чуда. У Пазильо уже имеются эскизы – когда предварительная работа будет закончена – Пазильо вынесет их на суд свой чаровницы, и будет записывать её критику, пожелания и капризы…
Сеанс закончился слишком быстро – они всегда кончаются слишком быстро! Но, кажется, ему удалось её немного развеселить - полуулыбка промелькнула на её лице бледным солнечным зайчиком, слетевшим с качнувшегося весеннего листа. Мрачные тайны этого дома не способствуют смеху, впрочем, он пообещал в них не вникать, да ему и вполне достаточно вдохновенной работы над портретом и потрясающе интересной разработкой интерьеров будущего дома. Ах, как смеялась госпожа Марта – ему не хватает её смеха, такого молодого и задорного… Она удивительно похожа на свою дочь – как она сейчас там одна, вспоминает ли его?
Жаль, что она так быстро убежала отсюда, без оглядки, без сожаления… Но он её понимает. Он, наверное, решится и попросит Мендеса позволить ему навестить дом Любомирских.
Пазильо тяжело вздохнул, прощаясь со своей моделью. Хорошего должно быть в меру, пусть она отдохнет от него.
Он погуляет по саду, поразмышляет, подышит весной, поужинает в обществе коллег – и засядет за эскизы почти до утра. Фантазии бурлят в нём, как в молодости!
… Вот так вот он прогуливался по этим заброшенным аллеям с госпожой Любомирской. С Мартой. Она так скрашивала общество трех вдовцов! Вечерами он часто развлекал её рассказами и анекдотами из жизни художников, получая в награду улыбку, так похожую на улыбку дочери, ласковый взгляд, так похожий на взгляд жены, дружеское пожатие руки. Он чувствовал – она смогла бы вновь расцвести рядом с ним, но тюремная обстановка и неприязнь Мендеса убивали в ней жизнь. Ничего, они еще обязательно увидятся. Придет время!
А ему осталось потерпеть еще немного – и он отправится руководить стройкой.
… Елена смотрела вслед этому обаятельному, обожающему жизнь человеку – и завидовала: он тоже взаперти, но по своей воле, и жизнь его, здесь, похоже, прекрасна! Зачем мама убежала – у неё могли бы наладиться с Пазильо замечательные отношения, они могли бы стать шансом на новую жизнь.
А какие шансы на новую жизнь у неё? Да, Лео покинул дом – но спасён ли он? Как об этом узнать? И что значат слова Мендеса об опасности и противниках? Что бы это ни значило – к ней это не имеет никакого отношения, и работать с ним рядом она не собирается.
Елена поковырялась в принесенной на обед тортилье, надкусила сладкий пирог, содрогнулась при виде оранжево-бурой хурмы, а вид салата с помидорами вызвал в ней дурноту и остался нетронутым; запила всё черным кофе, чтобы не уснуть и не прозевать появление Мендеса. Она не хотела показаться ему беззащитной и сонной. И, наконец, надолго залезла под душ – любимейшее занятие в этом доме, священнодействие, ритуальное очищение…
Ей нравилось успокоительное журчание струй, напоминающее воркотню горных ручьев, нравилась голубая кафельная плитка, напоминавшая о ясном небе, сдержанный и тонкий запах шампуней и мыла.
Да, вот так, смывая с себя всю накопившуюся гадость, пусть она выпаривается изо всех пор, пусть мыльная пена и губка впитают в себя страх, унижение, тревогу и ненависть, от которой она так устала.
Елена еле добралась до спальни, рухнула на кровать и провалилась в сон…
… Кошмар не замедлил явиться в виде высокой худой фигуры с белым лицом, склонившейся над её постелью – она даже не слышала, как открылась дверь, ковер заглушил шаги…
…Елена готова вжаться в стенку, но Мендес, в черном бархатном халате, расшитом золотом и жемчужинами, берёт её за плечи и разворачивает лицом к себе, усмехаясь одним уголком рта.
- Ну что, ты думала, что я не приду? Нет, придется тебе выполнять договор!
И он сбрасывает с неё одеяло, начинает развязывать халат. Краем глаза Елена успевает увидеть, что Лео в комнате – он сидит в углу в кресле, покачивая укоризненно головой. В одной его руке нож, из вены другой торчит игла, и кровь льется прямо на ковер.
И тут Мендес наваливается на неё, впивается в губы, заламывает руки. Она чувствует, как его твердая и страшная в своей неукротимости плоть готова прорвать её слабую защиту и войти в самую глубину её естества.
Ей становится трудно дышать, ей больно и тяжело, она вскакивает в кровати, судорожно хватая ртом воздух…
Тихо. Тикают настенные часы, слегка раздувается от сквозняка занавеска. На полу – блики от садового фонаря… Сон! Это был всего лишь сон!