Елена посещала мать каждый день, и каждый день пыталась изображать веселую улыбку и беззаботность, но кошки продолжали скрести на душе. Доктор Кантор уверял, что все идет замечательно, Марта повеселела и даже посвежела, у неё уже ничего не болело, кардиограмма была в норме, но дата выписки не назначалась.
Марта выспрашивала Елену об её жизни – а ей особенно нечего было рассказывать. Но вот появилась одна новость – Мендес обещал нанять учителей для Елены, и Марта была почти счастлива.
Однажды она спросила Елену, внимательно глядя ей в глаза и стараясь быть мягче:
- Что-то есть странное в твоих глазах и словах… Меня не оставляет ощущение, что ты чего-то недоговариваешь. У меня непонятное предчувствие… Скажи мне – ты… его любовница?
Елена покачала головой.
- Прости, я не хочу тебя обидеть – это не так страшно, я тоже… была любовницей. Страшнее быть заложницей своей ненависти. Ты… знаешь его, как мужчину?
- Нет…
- Но он любит тебя?
Молчание.
- Не знаю.
- Странно, что же тогда ему нужно от тебя? Чего он ждет?
Елена хотела ответить на этот вопрос, но ответ был столь же очевиден, сколь дик и невероятен: «любви…»
…
Преподавателей было трое – все почтенные старцы (по крайней мере, двое из них), одержимые своим предметом. Вполне достаточно для того, чтобы вызвать тоску.
Один преподавал точные науки – математику, биологию и химию; второй – литературу и историю искусств; третий – живопись. Гостиную Елены заполонили книжные полки и большой письменный стол. Все педагоги восхищались Живаго наперебой, вызывая раздражение, называли «гениальным ученым»… Что бы это значило?
Но делать нечего. Они были столь настойчивы и терпеливы, что пришлось стараться. Елена вскоре тоже почувствовала себя настойчивой, терпеливой и … старой. Однако учёба всё-таки захватила её, и скучать стало некогда.
В ноябре пришла настоящая зима. Три раза в неделю она ездила кататься на лыжах со своей охранницей, только вдвоём – та сидела за рулём – за город, в самые пустынные и безлюдные места, на берега Старицы, в местечко под названием Полицы.
Елене даже удалось завести с ней что-то вроде дружбы, и - хоть и с большим трудом - но разговорить.
Елена узнала, что та из России, зовут её – язык сломаешь – Слава Вячеславовна, что она была личным телохранителем крутого босса, потом в перестрелке его убили, а её, попытавшуюся спасти его сына, ранили, потом хотели перевербовать – но она чудом сбежала из-под надзора и разными кружными путями попала к Живаго. Русскую мафию она знала не понаслышке, имела дело с террористами – и вот теперь затерялась в Замостине.
Она двигалась легко, размеренно и бесшумно, и Елена на лыжах никогда не могла за ней угнаться. Она не могла понять – было ли это для Славы удовольствием, или просто очередной разминкой.
А во время прогулок в парке, когда Елена кормила с рук ораву наглых разномастных синиц, её так распирало от восторга, что, сама того не замечая, она начинала рассказывать ей о своих друзьях, о матери, о Лео, любимой подруге Динке, оставшейся за кругом. Как-то раз даже, в порыве дружелюбия и тоски по общению, она пригласила Славу к себе в гости на чай с пирожными и телевизор.
Слава долго смотрела на неё, потом вздохнула и легонько покачала головой.
А скоро литератор загрузил её по уши чтением, и времени не осталось даже на телевизор.
Близилось Рождество, к Новому Году Марту обещали-таки выписать – и она надеялась, что Живаго заберёт её к себе в дом. Мама в доме Живаго – это значит, что она здесь пропишется навечно! Елена представляла себе вместо разгульных, шумных праздников в кругу друзей – тоскливое одиночество в кошмарной хозяйской гостиной – и ещё больше грустнела, серьёзнела, старела.
От Живаго не было ни слуху, ни духу – где он пропадал, куда уезжал, что происходило в мире? Но зато он её не трогал, не пугал и не домогался – уже хорошо.
И Елена стала привыкать к своей странной жизни.
За день до Рождества Живаго появился – и в доме сразу засуетилось, забегало неизвестно откуда взявшееся воинство слуг.
Дом слегка повеселел – в холле второго этажа поставили ёлку, она уперлась острой макушкой в потолок и наполнила комнаты ледяной смолистой свежестью.
Украшений не было – Живаго не любил мишуры – зато по окружности елки стояли печальные и задумчивые ангелы с лицами, неуловимо напоминающими лицо Елены.
Уроки были отменены. Утром, накануне ночи Рождества, Живаго встретил Елену у ёлки, разглядывающую ангелов.
- Одевайтесь, - сказал он коротко. – Я хочу показать вам кое-что.
- Мы куда-то поедем?
- Да.
- А мама?
- Мама вечером будет здесь.
- Обещаете?
- Да.
Слава в этот раз сидела сзади, а за рулем был Живаго.
Он вел джип уверенно, небрежно, нетерпеливо. Они ехали в сторону, противоположную от гор, туда, где пологие холмы мягкой волнистой линией обегали горизонт, чередуясь с широкими просторными лугами.
- Да мы же тут на лыжах катаемся! – воскликнула пораженная Елена, оборачиваясь к Славе. Слава улыбнулась.
Вот машина вылетела за поворот и резко затормозила.
Они вышли из машины – все трое – и встали на краю склона, Слава - сзади и чуть левее.
Елена увидела снежную пустынную равнину, перерезаемую небольшими балками, купами кустов, расползшихся черными паучками по белому лепестку низины. Чуть правее – стену белых низких холмов, словно расписанных иероглифами голых деревьев и темных елей, увидела дальние синеющие леса и перелески, а на переднем плане – изломы витиеватой, скованной стужей речушки.
- Что это? – спросила она с недоумением. – Какое-то поле. Зачем мы здесь? И без лыж…
Живаго долго и с наслаждением вглядывался вдаль, лаская глазами ландшафт, вдыхая морозный воздух. Облачка пара стыли вокруг них.
- Здесь будет построен дом для вас. Это место принадлежит вам.
- Всё поле? – переспросила она недоверчиво.
- Всё поле, и этот ближний холм, и эта река…
Странное, доселе неведомое чувство охватило её. Обладать всем этим пространством, заселять его по своему усмотрению, по своему желанию… Но эйфория тут же схлынула. Это Лео был бы счастлив, он селянин по духу. А зачем это ей? И какой ценой? Неужели она так дорого стоит?
И даже теперь она не могла заставить себя произнести хотя бы «спасибо», выразить в простых проявлениях свой восторг – как прежде с Лео: она уже разучилась прыгать от радости, бросаться на шею, кричать и нестись, сломя голову, от избытка чувств, словно жеребёнок, впервые почувствовавший силу ног и притяжение пространства.
Живаго не стал спрашивать, нравится ли ей тут, он не требовал потока благодарностей, и она была ему за это признательна.
Он только легонько обнял её за плечи и на миг заглянул в лицо – и страх не нахлынул вновь грязной липкой жижей, не омыл сердце ледяной волной.
Она увидела обветренные, сухие, резко очерченные губы, ямочку на упрямом подбородке, глаза под прикрытием настороженных темных век и крылатого излома бровей – глаза, в которых никогда не было покоя.
Она увидела, что он красив особой, суровой и властной мужской красотой, захватывающей в плен мгновенно, не желающей знать презренную маету сомнений и поражений, то самое, что она считала гипнозом, чего страшилась, от чего впадала в панику…
Они возвращались так же молча.
А по приезде в доме её встретила мать.