Второй и третий день прошли в пустоте, тоске, метаниях, приступах ярости, сменяющихся слезами. Елена пыталась колотить руками и ногами в двери и кричать, но лишь охрипла и набила синяки. На четвертый день она включила телевизор. Это было глупо – она представила себе, как нелепо выглядела её истерика – ведь за ней наверняка наблюдали, иначе как объяснить тот факт, что её горничная входила в гостиную тогда, когда Елена этого не видела? Она каждый день решала - со следующего дня установить слежку за дверью, и все никак не могла решить, за какой именно.
А вечером, когда темнело, Елена, не зажигая света в спальне, пыталась молиться. Молитва у нее получалась корявая – она не была слишком прилежной ученицей и даже часто сбегала с ребятами с уроков богословия, за что бывала наказана, а исповедь вообще ненавидела – уж больно противный, злой и въедливый был их школьный падре. И теперь она скорее вела долгие разговоры с Иисусом и Марией, вкладывая в них всю страсть, всю обиду, разочарование, злость и страхи. Она боялась, что Живаго придет к ней, когда кончатся месячные, и будет приставать, и снова никто её не спасет. Она умоляла защитить её от насилия, защитить от насилия Лео и мать.
Разговоры с распятием её немного успокаивали и утешали, и она засыпала спокойнее, чем прежде. Теперь у нее была бумага, конверты и ручки, она каждый день писала отчаянные письма матери, которые исправно исчезали к утру – и она привыкла, что ее комнаты кишат призраками, каждый из которых наделен своими обязанностями. Дневной призрак – серая безучастная девушка – регулярно чистила туалет и ванную, приносила и уносила еду, меняла белье, пылесосила ковер. Ночной призрак выносил мусор, забирал письма и приносил чистую бумагу, цветные женские журналы, диски с географическими сериалами. И еще один призрак – призрак Хозяина – раскинул черные крыла, оставляя за собою право на особые привилегии.
Елена не могла никак решить – то ли ей питаться получше и копить силы, то ли объявить голодовку, и каждый раз говорила себе – ну вот, последний раз съем это мороженое с клубникой – и все! Ну, вот только маленький кусочек шоколадки (яблочного пирога, бананового бисквита, орехов в шоколаде, персикового мусса) – и больше ни-ни! Но соблазнов все не уменьшалось, и она испугалась, что так, пожалуй, растолстеет - только этот страх и убавил ей аппетита и страсти к сладкому.
Так не могло продолжаться бесконечно, существование заходило в тупик. Однажды она попыталась попросить у девушки-зомби пылесос, чтобы поработать самой – но наткнулась на страх, девушка стиснула зубы и не дала ей даже дотронуться до трубки, непонятная злоба перекосила её лицо. И напуганная Елена забилась в ванную…
Однако на следующий день пылесос был оставлен в её комнате, и это стало её маленьким развлечением.
Весточки от Марты не было. Елена по-прежнему сходила с ума от неизвестности и тревоги – теперь её больше беспокоили мать и Лео. Почему они до сих пор ее не нашли? Ведь это так просто – она же у них под боком! Неужели и с ними что-то стряслось?
То ли в награду, то ли почему ещё – но Елене словно постепенно ослабляли вожжи, поощряя, как арестанта, за хорошее поведение.
Ей разрешили ходить в гимнастический зал – и она вымещала на тренажерах отчаяние и гнев, зато и от пирожных больше не отказывалась. Ей разрешили гулять по парку – просто однажды после завтрака дверь оказалась открытой, на пороге стояли резиновые сапожки, и на кресле лежала теплая длинная стеганая куртка.
После этого в её шкафу прописались несколько свитеров, теплое белье и брюки, две куртки, плащ-дождевик, длинный вязаный жилет и разноцветные шапочки…
Всё портило только постоянное присутствие в поле её зрения двух людей – мужчины с висячими черными усами и в темных очках, и невысокой коренастой дамы, невозмутимой, молчаливой и настороженной, как сторожевая собака.
На все вопросы Елены они отвечали уклончиво и односложно. Вернее, не отвечали вовсе.
Но даже это не могло заглушить восторга первой прогулки! Она с наслаждением вдыхала холодный сырой воздух, вспугивала стайки нахохленных воробьев, дружно склевывающих последний спорыш, стряхивала с кустов воду и швыряла дождевые капли в небо. Носилась по дорожкам вдоль глухой стены, петляла как заяц, со злорадством наблюдая исподтишка, как её стражи проделывают то же самое, пытаясь сохранить безразличие и достоинство.
…Осень бушевала в заброшенном парке, сорила отжившими листьями – садовники сметали их с дорожек на обочины, а по утрам мороз красил их белым, лужицы хрустели под ногами и рассыпались в прах. Скоро зима – а она погребена здесь, за глухой стеной, одинокая, заброшенная, всеми забытая.
Ворота открывались и закрывались, разгружались и загружались машины с какими-то коробками, свертками, кипами. Рвануться бы в эти ворота, расталкивая чужих снующих людей, закричать, вырваться на свободу - дама-страж придвигалась ближе, почти вплотную, словно слыша её мысли, отвращение и липкий страх обволакивали Елену. Она уже ощущала цепкую руку на своем плече, передергивалась и демонстративно поворачивала обратно. Время еще не пришло – она вырвется, дайте срок!
Она смотрела из окна своей тюрьмы и строила планы. Видная из окна излучина Старицы стыла металлической спиралью. Холмы оделись в несерьезный, маскарадный наряд, где серо-рыжая пестрота перемежалась с чисто золотыми медальонами, едкий багрянец – с нежно-розовыми лишаями, жухлая охра – с серебристо-зеленоватыми столбиками. И все это красовалось на суровом черно-зеленом фоне мощных старых елей. Горы были прекрасны! А она так и не побывала на пикнике.
Однажды после обеда в дверь постучались. Елена так изумилась, что машинально ответила «да», и в раздвинувшуюся дверцу заглянул усатый и ровным, вежливым голосом передал ей приглашение от Хозяина к вечернему чаю с просьбой надеть вот это платье – он осторожно положил на диван сверток – и, обернувшись в проеме, добавил: «Вас ждет важное сообщение, госпожинка Елена».
Дверь задвинулась, а Елена так и осталась стоять, как вкопанная. Она не знала, на что ей решиться. А если это известие от мамы? А, может, от Лео? А вдруг – что-то страшное? Сердце замирало от тревоги. Она развернула сверток и ахнула!
Блестящее, струящееся нежно-оливковое платье, под цвет её глаз, до щиколоток, мягко драпирующее легкую фигурку, глухое спереди и открытое сзади. Черные туфли на высоких каблуках, черные колготки, ослепительно-белое жемчужное ожерелье, похожее на то, первое - целый ящик у него этих ожерелий, что ли? Елена смотрела на свое отражение в трюмо и не могла оторвать глаз. Настоящая леди! Наконец подавила вздох разочарования и сняла всё.
Вот оно как – он хочет превратить чайную церемонию в свидание, а сообщение – лишь уловка, чтобы её подманить! Обойдется!
Елена надела домашние спортивные брючки, кофточку попроще – теперь ей было из чего выбирать – и замшевые тапки – вот так-то! Пусть знает – она соглашается не ради него, а ради информации о родных.
Ровно в семь дверь снова открылась, и усатый пригласил ее за собой. Елена спустилась в гостиную – поверенный ввел ее внутрь и тихо вышел. У Елены снова душа ушла в пятки: Живаго в строгом черном костюме, прямой и угрюмый, сидел на необъятном диване, с рюмкой в руке, положив ногу на ногу. Он жестом пригласил ее сесть рядом, ничем не выдавая своего разочарования при виде ее наряда. Но Елена упрямо прошла мимо и села на кончик старинного резного стула, сложила руки на коленях, дерзко взглянула на него – этого лучше было не делать, глаза Живаго пронзили её морозными иглами, дрожь пробежала снизу вверх.
Она с трудом удержалась от всхлипа. Живаго был красив, да, красив, но она ненавидела эту красоту, эту самоуверенность, эти хозяйские жесты. И гостиная была под стать ему: великолепная, торжественная, прекрасная – и в то же время тяжелая и гнетущая. Эта неуклюжая мебель, эти совершенные в своей уродливости маски, старинные картины в богатых рамах, это вкрадчивое ласкающее освещение, делающее все вокруг ненадежным и зыбким, отсутствие уютных милых безделушек, за которые так легко и приятно цепляться взгляду… Эта чуждая роскошь никогда не станет ей близка и понятна, как и этот странный человек, несущий лишь разлад и смятение.
Молчание затянулось. Живаго поднялся, поставил рюмку на стол, покрытый бархатной золотисто-персиковой скатертью, взял в руки пульт, небрежно поиграл кнопками – откуда-то сверху полилась ласковая, тихая, ненавязчивая музыка.
- Счастлив снова видеть вас, - наконец негромко произнес он, и Елена с ужасом поняла, что он говорит искренне. – У меня есть для вас утешительное сообщение от госпожи Марты.
- Мама! - Вскрикнула Елена, забыв обо всем. – Где оно? Как она?
Живаго задумчиво поглядел на нее, пощелкал пальцами.
– А вы составите мне компанию?
Елена, всхлипнув, кивнула.
- Правда? Не обманете?
- Да, - с трудом выдавила она.
- И не надо плакать, пожалуйста, все не так уж скверно. Утрите слезы – они не красят. Вот так… - и он протянул ей батистовый клетчатый платок.
Елена вытерла глаза и щеки, снова кивнула, не поднимая головы, потребовала: - Давайте письмо…
Живаго медленно подошел к ней, маленькой и несчастной девочке, встал на колени, протянул руку – Елена отшатнулась. Он взял её легонько за подбородок, поднял лицо, развернул к себе. Его ноздри раздувались, кончики губ подергивались. В его глазах мелькнуло на миг такое мучительное напряжение, смутная тоска и горечь, что Елену что-то кольнуло глубоко в сердце, непонятное, муторное, чуждое – жалость? Она снова затравленно смотрела ему в глаза, её губы приоткрылись, ей не хватало воздуха – насильник был рядом с ней, лицо к лицу.
Живаго опустил руку, встал, отошел к письменному столу, вернулся, протянул Елене лист бумаги и опять уселся на диван. Он уже взял себя в руки.
- Берите.
Елена схватила письмо, жадно и напряженно всматривалась в родной почерк. Рука матери дрожала, некоторые буквы были почти не прописаны. Пока Елена читала – в гостиную вносили чашки, блюда с разными вкусностями, фруктами, красивые разноцветные бутылки, бокалы. Елене это было безразлично, она словно слышала тихий укоряющий голос матери: «Еленка, девочка моя милая, что же ты ко мне не приходишь? Все обо мне забыли – и ты, и Лео, забросили совсем. Доктор Кантор говорит, что болезнь моя застарелая, сердце плохое, и что я слишком много работала… Но теперь ты устроена – и мне уже не придется так много работать – ведь все это было ради тебя. Целую, не беспокойся слишком сильно – все уже обошлось, скоро пойду на поправку, до встречи, мама».
Елена подняла сверкающие неприязнью и негодованием глаза: - Что с моей мамой? Где она?
- В больнице. Микроинфаркт. Конечно, рановато для её возраста, но чего не бывает.
Елена вскочила.
- Это вы виноваты! Да! Я знаю! Она не выдержала моего отсутствия, а вы ей нагло врали в лицо… Нагло и подло!
- Ложь не всегда бывает наглой и подлой. Госпоже Марте спокойнее от мысли, что с дочерью все в порядке.
- В порядке, да, довели до инфаркта – и порядок? И еще хотите, чтобы я сидела рядом с вами? Я хочу видеть маму, она ждет меня!
Живаго долго молчал, пригубил коньяк.
- Думаю, это можно устроить. И потом, я распорядился, чтобы госпоже Марте обеспечили наилучший уход, доктор Кантор – мой друг, теперь он будет и вашим постоянным лечащим врачом. Да сядьте же – многое зависит от вашего поведения, не надо мелькать перед глазами и размахивать кулаками – я все равно сильнее вас. Давайте жить мирно, а?
- Это вы называете миром?
- Любой мир лучше войны – это истина.
Елена рухнула в кресло, продолжая ёрзать, и Живаго рывком придвинул тяжелое кресло к себе.
- Ну что вам еще от меня надо? – Долго сдерживаемые слёзы полились снова ручьём.
Живаго болезненно скривился, странно посмотрел на нее и махнул рукой: - Вы все равно не поймете!
Протянул ей салфетку, заставил высморкаться, самолично промокнул щеки и глаза, ибо клетчатый платочек давно валялся где-то под ногами. Потом налил в рюмку коньяк, приказал: - Пейте, снимет напряжение!
Елена замотала головой, но рюмка прижалась к её сомкнутым губам, звякнула о зубы, и она сделала глоток, еще – поперхнулась, закашлялась. Потом Живаго налил опять – голова начала наливаться тяжестью, а тело, наоборот, стало легче воздушного шарика.
Живаго заставил её съесть ломоть ветчины, ломтик сыра и кусочек ананаса, несколько маслин. Давясь, кашляя и шмыгая носом, она запивала все это крепким, горьким, зеленым чаем, не ощущая ни вкуса, ни запаха.
Она и не заметила, как рука Живаго оказалась на её плече, она сама – на диване рядом с ним, его мягкие волосы касались её щеки, а в её руке зыбко и ненадежно примостилась еще одна полная рюмка, словно бабочка, готовая вот-вот улететь.
Гостиная парила вокруг и уже не казалась мрачной и темной – радужные круги перед глазами расцвечивали и раскачивали её, словно райскую птицу.
- Вот так… - говорил Живаго. – Теперь вы не волнуетесь и не злитесь, значит, наступило хоть какое-то, но перемирие. Вы – глупая маленькая девочка, Елена… - он тяжко и хрипло вздохнул.
Его рука обнимала ее за талию и слегка покачивала, словно баюкая. Елена вдруг ощутила на шее мягкое прикосновение его губ – и это не было ей неприятно. Губы Живаго пробовали и ласкали её, музыка обволакивала. Елена ойкнула. Закрыв глаза, ёжилась от бегущих по телу мурашек. Склонив голову набок, она подставила шею всю, целиком. Рюмка выпала из ослабевших пальцев и покатилась по дубовому паркету. Где-то под ложечкой сладко заныло, волны пошли вверх и вниз, поднимая над полом и одновременно пригвождая к месту. Его пальцы перебирали её волосы, щекотно касались лица, легонько, словно нежный ветерок, трогали кончики бровей, проводили по кромке губ. Она чувствовала тонкий и пряный запах его кожи.
Вот горячее дыхание обожгло лицо, он придвинулся совсем вплотную, твердая настойчивая рука уверенно, по-хозяйски, проникла под блузку, прошлась по спине, легла на поясницу… Она вздрогнула от внезапного страха – ей почудилось искаженное лицо мужчины, настигающего её на жестком некошеном лугу. Её передернуло, туманное очарование прошло, отвращение вновь сковало члены.
Живаго это почувствовал. Он усмехнулся и отодвинулся.
– Не бойтесь, вам ничего не грозит, - сказал он, - вы пьяны сейчас. Я дождусь, когда вы протрезвеете.
Вечер был скомкан и превратился в нудный кошмар. Живаго стал напряженным и молчаливым, у Елены приятное опьянение перешло в омерзительную тяжесть в голове.
«Больше не буду пить!» – Пообещала она себе. – «Ни за что! Никогда!»
…На следующий день Елена отправилась в больницу навещать мать.