Как это часто случается в жизни, долгожданное и желанное происходит неожиданно – так же как и неотвратимое и ужасное. Наконец-то пришла телеграмма из Варшавы – через сутки Элеонор прибывала в Замостин.
Виктор готовился тщательно. Дом и лабораторию привели в порядок, лишнее убрали. Елена была в доме – но никаких следов её пребывания обнаружить было невозможно, она находилась в центральной башне, а комнату для Элеонор отвели в правом (жилом) крыле. Виктор волновался и трепетал, как мальчишка перед экзаменом.
После его ухода со сцены мировой науки и добровольного заточения в провинции, далеко от родной Испании, их пути с Элеонор разошлись – она не одобряла его решения, принятого в горячечные минуты обиды и разочарования. Потом и она покинула родину в неизвестном направлении. И вот теперь, спустя 5 лет, она откликнулась на его зов. Письмо Элеонор пробудило в нем прекрасные воспоминания о детстве, но любви к миру не прибавило.
Ровно в 14-ноль ноль из машины Хуана Переса вышла высокая статная женщина в скромном сером плаще. День был пасмурный, сырой и зябкий. Но она шла без зонта, с непокрытой головой, легкой гордой походкой, и полегшая трава оставляла на туфлях без каблуков мокрые следы, а морось покрывала волосы серебристой плёнкой. Виктор встречал её на высоком крыльце, потом не выдержал и сбежал вниз: «Элеонор!»
«Виктор!» - Элеонор обняла брата крепко, не по-женски. Наконец она оттолкнула Мендеса, улыбнулась, счастливо и печально вглядываясь в его лицо.
- Ты бледен, у тебя покраснели глаза, опять мучает бессонница? И эта седина – о Матерь Божия, откуда она взялась? Ты опять кормишь своей кровью это чудовище, да? Отвечай же немедленно!.. – Элеонор плакала у него на груди, и Виктор гладил её по голове: – Идём в дом, милая!
- Да, да… - Элеонор утерла слёзы, огляделась. – У тебя здесь странно, забавно, но мило. Как в детской сказке. Какой взъерошенный сад, какие мрачные стены… Внутри у тебя тоже – как в потустороннем мире?
Они поднялись в гостиную второго этажа по мощной дубовой лестнице без ковров – Мендес их с трудом выносил. Гостиная и вся мебель в ней тоже были из резного полированного дуба: книжные стеллажи, письменный и обеденный столы, гигантский диван и громоздкие кресла с высокими спинками, обитые бежевым бархатом, вместительный бар с двумя десятками нераспечатанных бутылок. Множество вычурных светильников, на стенах – два гвадалахарских пейзажа кисти Гройо, ряд больших цветных офортов с видами старого Толедо, - всё, что осталось от Родины, все в массивных рамах. Дубовые панели на стенах с жутковатыми причудливыми масками… Электрообогреватели работали, светильники тоже, в гостиной было тепло и светло, музыкальный центр очень тихо играл мрачноватую сюиту в готическом стиле.
Эклектическая смесь старины и современности создавала ощущение неуюта и равнодушия хозяина к быту, все вокруг казалось недовольным и утомленным, жаждущим ласки и общения, вдобавок к тому – за окнами лил дождь, превращая день в серую, смутную, летучую мышь, зависшую между небом и землей. Тёмно-фиолетовый палас и плотные сиреневые шторы с крупными желтыми цветами довершали мистификацию.
Это было в духе Виктора, было его утонченным, мрачным юмором, своеобразной осознаваемой способностью делать своим присутствием любое помещение нежилым, и Элеонор посмеивалась, во всем узнавая его вкус, упрямство, презрение к привычному. Она-то знала, что ему по-настоящему комфортно здесь – он не терпел присутствия того, чего не любил.
Стол был накрыт строго, по вкусу сестры. И даже любимый португальский портвейн приехал издалека специально для неё. Элеонор не притронулась к вину, но пила кофе, не подливая сливок. Потом задумчиво надломила шоколад.
А Мендес смотрел на сестру с необыкновенной нежностью, уцелевшей вопреки всем невзгодам. Элеонор удивительно походила на брата гордой посадкой головы, глубоким звучным голосом. Её пышные черные волосы, небрежно сколотые у затылка старинным костяным гребнем, не тронул ни один седой волосок. А прекрасные светло-карие глаза дополняли сходство.
- Ты смотришь на меня так пристально… Что, я очень постарела за эти годы, Виктор? Ведь мне уже 39…
- Нисколько, милая, ты все так же прекрасна!
Её лицо просияло.
– Я приехала не только увидеть тебя, но и спросить – не могу ли я тебе помочь в чем-нибудь. Помнишь наши юные мечты и планы? Я боготворила тебя, Вик, но, кажется, я уже сделала все, что могла. Теперь ты сам силен и защищен, а я осталась всего лишь слабой женщиной…
- Что ты говоришь, Лео, без тебя я не стал бы собой, ты влила в меня свою веру, свою волю к победе, свою неукротимую энергию, что бы я был без тебя – это ты вдохнула в меня жажду жизни, словно донор!
- Я уже растеряла половину своей энергии, Вик, и решила снова выйти замуж, чтобы обрести новый стимул и отца для малышки Марии – ты только не ревнуй, ладно?
- Как Мария?
- Паралич полностью не прошел, но она уже может передвигаться вдоль стенки…
- Счастлив слышать. А кто он?
- Врач-хирург, Грегори Пенсон, это он лечил Марию.
- Клиника в Веве? Я, кажется, слышал о нем. Рад за тебя. – Мендес задумался. – Лео, я мог бы приехать на твою свадьбу.
- Нет, нет, Вик, не надо, я знаю – ты всегда думаешь только о деле. Грегори не годится для твоих грандиозных планов, у него больное сердце. Оставь его мне, я люблю его. Позволь нам жить своей жизнью – сколько получится. И потом, мы обойдемся без шумных вечеринок.
Виктор покачал головой и улыбнулся.
- Это действительно серьезно. Раз ты любишь его так же сильно, как и меня.
- А у тебя, Вик, есть девушка? Одиночество тебя убивает.
Он кивнул.
- Какая она?
- Безмятежная. Юная. Солнечная.
Элеонор кивала, улыбаясь.
- Что такое? Неужели ты влюблен, Вик?
Мендес рассмеялся.
- Я люблю только тебя, Лео, одну тебя, и еще я люблю себя, свою бешеную идею, и свою волю. Ты же знаешь, Лео, все остальное для меня ничего не значит. Да иначе было бы просто смешно. А эта девочка… Она послушно исполнит свою роль, прибавив мне воли к победе, если я захочу, или исчезнет из моей жизни, если я захочу. И всё же… Когда она идет мимо, у меня перехватывает дыхание. А, черт, она прекрасней всех, кого я знал до сих пор!
Глаза Элеонор потемнели. Она покачала головой.
- Будь осторожен, Вик. Эта твоя обычная бравада - она скрывает ранимое сердце. Я не верю, что ты сможешь кого-то погубить. Чувствую, ты задет не на шутку. А любовь – это снежный ком, растущая лавина. Она сомнет тебя и слепит заново. Твоя маска отчуждения приросла не только к лицу, но и к душе – она, поверь мне, слезет клочьями, истлеет. Эта девушка… Я должна увидеть ее. Ты нас познакомишь?
- Нет, Лео, нет, это ничего не изменит…
- Чего не изменит, Вик?
- Я хотел сказать, что это невозможно.
- Но почему?
- Её… сейчас нет в городе.
- Ты чего-то не договариваешь, - Элеонор тяжело вздохнула. - Но она любит тебя?
- Она… будет моим соратником, – тихо произнес Мендес, но в голосе его не было уверенности, и сестра это заметила.
- Жаль, что я не могу её увидеть. Всё это как-то странно. Похоже на какой-то обман, мираж, словно ты её придумал. Хотелось бы верить, что это не так. Вы… обручены?
Мендес вспомнил помертвевшее лицо Елены: – Да.
- Успокой меня, Вик, пригласи на свадьбу… или хотя бы на крестины.
- Обязательно, Лео.
- Торжественно поклянись.
- Торжественно клянусь.
- Только не делай больше глупостей, ты их и так уже сделал достаточно.
Он крепко сжал руку сестры и поднес к губам.
- Отдохни с дороги, милая, прими ванну, ты устала. Мой дом полностью в твоем распоряжении. Встретимся в гостиной в пять, за обедом.
- Ты не меняешь своих привычек, – Элеонор лукаво погрозила пальцем. – Ну, идем, веди меня в мои покои.
… Вечером, отдохнувшая и помолодевшая, Элеонор спустилась вниз и, никого не застав, не удержалась и съела несколько тарталеток с грибами в остром сладком соусе.
- Вкусно! - похвалила она вслух повара. – А теперь попробуем ваш салат с креветками.
Мендес застал её с вилкой в одной руке и бокалом с минеральной в другой.
- Извини, я очень проголодалась, - проговорила она. – Ты же не хочешь, чтобы твоя сестра умерла с голоду?
Они обедали долго и обстоятельно, пили португальский портвейн. Присутствие сестры прибавило Мендесу аппетита, он наконец-то почувствовал вкус. Позднее, за кофе, Элеонор закурила – Мендес от сигареты отказался, чем очень удивил сестру.
- Пока нельзя, может повредить эксперименту.
- Ты продолжаешь работу? Расскажи скорее.
- Я знаю, Лео, тебя не волнуют побрякушки, ты женщина иной породы, - глаза Мендеса лихорадочно заблестели. – Идем, я покажу тебе лабораторию.
Они спустились в глубокий подвал, построенный на века. Мощная кладка была сохранена такой, какая она была изначально. И была потрясающе красива, Мендес откровенно ею любовался. Здесь было сухо, тепло и светло – в старинные позеленевшие канделябры были вставлены вполне современные лампочки, проводка шла прямо поверху. Три двери вели из залы по разным направлениям – за одной был винный склад, сохраненный в первозданном виде, другая вела ещё глубже, в подземелье под левым, не восстановленным, крылом, и третья, прямо под башней, вела в лабораторию.
Элеонор вошла и ахнула, изумленно раскрыв глаза.
Обширное помещение было заставлено приборами, токарными станками с микропроцессорами для тончайшей работы с медицинским инструментом, стеллажами с лабораторной посудой, микроскопами, мощными ювелирными очками-окулярами, ультразвуковыми датчиками и прочим оборудованием. В углу стояла мини-печь, посередине комнаты, на длинных столах, располагались перегонные кубы и распечатанные коробки с недавно полученным био-сырьем. Над одним из пластиковых столов висела панель с выдвижными цветными лампами для облучения, над другим столом – огромная кварцевая лампа. В дальнем углу примостился скромный письменный стол с компьютером, над ним – полки с папками и книгами…
Как все это умещалось в одной зале, и как он тут передвигался – оставалось загадкой.
- Вик, это потрясающе! – сказала пораженная Элеонор. – Ты практически полностью воссоздал свою Толедскую лабораторию!
- Это ещё не все. Видишь ту крохотную дверцу между стеллажами? Там маленький склад, умывальник с туалетом и… как бы зона отдыха – диван, где можно поспать, плита, где можно сварить кофе… А вот этот шкафчик сдвигается – и там подопытные крысы и кролики, когда требуется – я переношу их сюда.
- Ты ещё и спишь здесь, – Элеонор нахмурилась. – Не мудрено, что ты так бледен.
- Зато теперь я могу принести тебе в свадебный подарок итог своей многолетней работы. Вот он! – и Мендес вытянул вперед ладонь. На ней, тускло отсвечивая ржаво-красным, лежала небольшая запечатанная ампула.
Элеонор неуверенно протянула руку и осторожно, бережно взяла ампулу, словно диковинное насекомое: – Что это, Вик? Неужели…
- Это препарат Мендеса, Лео. Натуральная, не синтезированная порция. Самые первые граммы. Раритет. Она еще не очищена, действует грубо, словно яд. Вызывает зависимость, перестраивает клетки мозга. Но действует, Лео, действует! Я достиг цели, теперь дело за немногим. И всё это – только благодаря тебе. Не бойся, Лео, бери…
- Да, милый, я сохраню её до самой смерти. Ведь здесь твоя кровь – а, значит, и частица меня… Но только… Я не совсем поняла, - голос Элеонор дрогнул. – Что ты создал, Вик? Это – наркотик? Это – не лекарство?
- Это – залог могущества и власти, Лео!
- И как же ты этого достигаешь? – недоверчиво усмехнулась Элеонор, с опаской вертя ампулу.
- Программированием. Моя кровь несет код подчинения, забивающий другую информацию извне. Подчинение моему голосу, взгляду, жесту, мыслям. Своего рода гипноз, закрепленный на химическом уровне. Гипнотическое облучение.
- Ты это делаешь со своей кровью, и поэтому тебе приходится её откачивать слишком много… Поэтому ты худ и бледен… О небо! Ты шутишь! Скажи, что это шутка!
- Это не шутка, Лео. Я действительно использую свою кровь. К сожалению, первая доза должна быть первородной, остальные могут быть синтетическими.
- То же самое ты говорил, когда искал панацею… - прошептала сестра. – Но зачем тебе это надо? Что ты будешь делать с этим опасным изобретением? Как ты изменишь мир к лучшему? За тобой будут охотиться, чтобы заставить служить Злу!
- Этому миру уже не поможешь, Лео.
- Тогда что ты с ним сделаешь, Вик?
Страшное прозрение сжало её сердце, заледенило кровь. Элеонор изменилась в лице: - Значит, это не шутка. А как же твоя любовь?
- Любовь… Сказки для детей. Я могу запрограммировать и любовь, и ненависть. Я могу запрограммировать что угодно – и после этого верить в любовь? Мне она лишь помеха. Да, это опасное открытие, но уж лучше им воспользуюсь я сам. Это будет посильнее героина и всякой синтетики. Это – совершенство. С той лишь разницей, что диктую я. Лео, оставайся со мной, мы будем диктовать вместе.
- Вик, мне страшно за тебя и твой рассудок. Я знаю, ты самый сильный, самый умный, самый упорный. Но ты устал от этой тяжелой ноши, ты ломаешься, тебя сминает страшная гордыня, ты становишься преступником! – голос сестры дрогнул, она сжала виски ладонями.
Мендес громко рассмеялся: – Цари и президенты – самые большие преступники на Земле. Но стать большим преступником, чем Бог, не удавалось еще никому!
Элеонор вздрогнула, как от удара: – Не богохульствуй! О Небо, как далеко ты ушел от Бога! Это я виновата. Я не имела права заниматься собой. Я несла за тебя ответственность! Выпусти меня отсюда, я хочу уйти!
Они вышли из лаборатории. Мендес держался за стенку, с трудом переставляя ноги вверх по ступенькам. Перед глазами от усталости плыли звенящие и колючие белые круги.
В гостиной он тяжело рухнул на диван и умоляюще посмотрел ей в глаза.
- Пожалуйста, не бойся, Лео. Работа еще не закончена, она вся впереди, черт возьми! Я надеялся, что ты приехала поддержать меня.
- Я буду молиться за тебя!
- Лео, ты не возненавидела меня?
- Я буду молиться за тебя!
- Ты не бросишь меня?
- Я уеду, Вик, но я буду молиться за тебя…
- Ты не хочешь меня понять!
- Вик, ты покинул институт – это была первая большая ошибка.
- А вторая? – резко вскинулся он.
- Ты покинул мир. А теперь собираешься сделать третью. Это – преступление против мира и Бога. Далеко же зашла твоя ненависть!
- Может быть, потому, что тебя так долго не было рядом?
- Я по-прежнему люблю тебя Вик! Очень люблю! Что я могу сделать для тебя? – она положила руки ему на плечи, посмотрела в измученные глаза.
- Лео, помнишь, как мы все собирались вокруг тебя, и ты пела. Спой мне сейчас. Твой голос - лучшее лекарство, это мед и яд, он пробуждает во мне такие сладкие и невозвратные воспоминания! Спой… - И Мендес снял со стены гитару.