Пенсионер Павленко аккуратно исполнял ежедневный утренний ритуал. Он отпивал за завтраком кофею, закусывал двумя обязательными бутербродами с сыром и колбасой, одевался в аккурат с прогнозом погоды на экране подаренного сыном айфона и выходил в ближайшую булочную за свежим хлебом и кефиром, без которых день терял всякую определённость.
Вот и сегодня он подходил к булочной в лучах лукавого утреннего солнышка, понимая, что вот уже и осени конец, и что это, возможно, последний ласковый денёк.
Не доходя до булочной, он заметил, что витрина соседнего магазина мобильных телефонов и аксессуаров преобразилась и стала выглядеть как-то иначе: скорее всего её переоформили, сделали более нарядной, что ли. Он остановился, любуясь новым витринным дизайном, и стал разглядывать последние модели мобильных телефонов в витрине. Они подмигивали ему со стенда, маня соблазнительными формами и намекая на безграничные возможности внутрителефонных кишечников. «Но, цены!..» - как вздохнул его дружбан Зяма, вернувшись из плодотворной поездки в Амстердам, где, конечно же, посетил и квартал красных фонарей и пыхнул чем-то пару раз в уютных кафешках, невзирая на жесточайший бронхит.
Но всё это мобильное великолепие, по большому счёту, Павленко было совершенно ни к чему. У него и так был айфон, подаренный сыном, которым он мог ну разве что заколачивать гвозди. На что ему эти все навороты? Телефон и так обеспечивал ему с лихвой весь его пенсионерский набор: и с сыном раз в неделю накалякаться, и подруге лет суровых Зине прокричать ежевечерне всю сегодняшнюю сводку с театра боевых действий, бо сказать «глуховата» полуслепой Зине означало очень сильно ей польстить.
Он скользнул глазами ниже и вдруг споткнулся об ленту, идущую как рамка через всю витрину. На ней большими печатными буквами было написано ГАД-ЖЕ-ТЫ.
Что-то его безумно смутило. Он отвернулся от витрины и отошел на два шага к дороге. Затем снова повернулся и прочитал теперь уже одним словом: ГАДЖЕТЫ.
Уже совсем скисший он развернулся в сторону обратную к булочной и без всякого энтузиама поплёлся домой.
Дома он открыл холодильник, вынул бутылку с остатками вчерашнего кефира, налил его в кружку. Достал из буфета сморщенный кусок яблочного пирога – привет от визита к нему соседки в воскресенье. Сел за стол, начал мрачно жевать и запивать пирог кефиром.
Весь последующий день он просидел за рабочим столом в маленькой комнате. Он заканчивал вытачивать из дерева небольшую статуэтку, которая изображала сплетенные в страстном объятьи тела – мужчины и женщины. На удивление сегодня работа спорилась, маленький резец исправно делал своё дело, превращая фантазию в удивительной красоты артефакт. Он никогда и нигде не учился скульптуре, но то, что сейчас выходило из-под его рук, заслуживало по меньшей мере восхищения. И никто кроме него не знал, что прототипы его скульптуры – он и она, его прекрасная Катя...
История, в общем, была довольно банальная. Это было давно. Новая девочка переехала из другого района и поступила в его 8 А класс. Он увидел её, когда директриса представляла новенькую, и похолодел. Это была ОНА, его грёза, его мечта, его счастье, – светленькая, с большими детскими глазами и припухшими губками, среднего росточка с изломанной подростоковой фигуркой. Она смотрела на мир, как бы спрашивая: вы серьёзно все такие? А что мне теперь делать? Ему не надо было ехать в тридевятое царство, исполнять три желания, крушить неверных. Потому что она пришла сама. Потому что её хотелось обнять и больше никуда не отпускать.
Она долго приглядывалась к нему, осторожно отвергая все настойчивые ухаживания. Весь арсенал сообщенных его друзьями примочек был задействован – и всё было мимо. Она предложила дружить, потому что к большему была не готова. Они часами гуляли по облистевшему парку, катались на скрипучей качельке и говорили, говорили, говорили...
Но настала зима. Он подловил Катю, выходящую из ворот школы, и, благо никого не было вокруг, вдруг крепко обнял, прижал и поцеловал в губы. Она не удивилась. Просто отошла на шаг, внимательно посмотрела на него, подошла, обняла за шею, смачно поцеловала в губы же и прошептала на ухо, смеясь: «Ну и гад же ты!..»
Потом была жизнь. Они больше не расставались. Было разное – счастье, раздоры, уходы, но неизменно снова оказывались вместе: они были целое, они были одно.
Она родила. Девочка появилась раньше времени, началась бесконечная череда болезней, и вдруг определилось страшное. Катя ушла с работы, всё время проводила с ребёнком, борясь с дочкиной бедой. Она учила девочку ходить, говорить, двигаться - жить и не сдаваться, оборудуя её жизнь всем возможным и необходимым в таком положении. Любовь, знала она, сделает чудо.
А он выпахивал как лошадь. Две работы, ночные халтуры до чеырёх утра. Однажды случилось ужасное. Его друзья, желая чуть скрасить его дикое состояние, затащили его в ресторан и напоили по самое нехочу. Он не появился дома ни в 7, ни в 8, ни ночью. Только под утро его бесчувственное тело ввалилось в дом и рухнуло в коридоре.
Но дом был пуст. Скорая забрала дочь в ужасном состоянии. Катя была с нею. Он с трудом понял соседку, которая орала на него, размахивая руками, что он негодяй и что надо немедленно ехать в больницу. Струя холодной воды привела его в чувство, он ринулся в больницу, взлетел в реанимцию и увидел Катю, белую, как саван. Она выходила из дверей отделения, смертельно спокойная, натянутая, как струна. «Что... с ней?..» - выдохнул он. - «Ведь всё же будет хорошо?..» - «А её больше нет, - сказала Катя, проходя мимо, как бы мимоходом. – Ну и гад же ты...»
Больше он Катю не видел. Никогда. Их развели заочно, через адвокатов, через какой-то год. На все попытки найти её судьба отвечала неизменным отказом. Катя исчезла из его жизни, как будто и не было.
Через пять лет он снова женился. Они прожили с женой тридцать лет в тихом, незамутнённом любовью браке. Она была бесплодна, они усыновили мальчика из детдома. Потом она умерла. Мальчик вырос, выучился, женился и уехал в США, живя там безбедно, благо был айтишником, обзавёлся семьёй и теремя детьми. Он названивал отцу аккуратно каждое воскресенье, снабжал его деньгами и всем необходимым. Сын даже предлагал переехать к нему, в Нью-Джерси, но, Павленко, не колеблясь, ответил ему «нет». Потому что не мог. Потому что где-то в этой дикой стране жила Катя. И он для неё был «гад».
Отмыться... Сделать всё, что угодно – чертвертоваться, распяться, - но найти и вымолить прощение. Потому что она – это был он, потому что они были одно...
К часу ночи статуэтка была закончена. Он понял, что делать ничего больше не нужно, когда она выскользнула из его рук и аккуратно стала на стол. Он расправил над нею архитектурную лампу и стал изучать своё творение. Это был он и не он. Где-то вычитал, что произведение искусства, будучи законченным, начинает жить своей собственной жизнью, - ну, как младенец, вышедший на свет Божий из лона матери. И что он точно отметил: в статуэтке сохранился тот смысл, с которого он её и начинал, а сказать его было невозможно. О чём говорят сплетённые в последней страсти тела? «Судьбы сплетенье», - как там у Пастернака?
Утром, собираясь в булочную он поставил статуэтку в роскошный солнечный луч на подоконнике и сфотографировал на телефон. Снимок получился немного пересвеченный. Но и таким он остался доволен. Загрузил его в whatsapp и отправил сыну. С тем и отправился в булочную.
В Трентоне, в Нью-Джерси, тем временем наступила ночь. Майк Павленко оторвался от компьютера, сладко потянулся и взглянул в окно. Там, с высоты его пентхауза на 14 этаже, он увидел простёртый ниц город, утопающий в огнях, сытый, благостный и безмятежный. Он подумал, что неплохо было бы перекусить, но путь к холодильнику был закрыт святой клятвой Монике, что жрать ночью он не будет: его нынешние 180 фунтов ну никак не вписывались в представления Моники о стройном и подтянутом мужчине. Он закончил непростой код, завтра нужно было сдать его боссу и, возможно, обсудить приятный скачок вверх зарплаты.
Звякнул телефон. Он открыл сообщение и увидел фотографию какой-то статуэтки. «Папа», - улыбнулся он. Он вывел изображение на мониор, увеличил и прогнал через редактор. Статуэтка, открывшаяся ему, изумила какой-то нереальной естественностью, страстностью и законченностью. Папа присылал свои работы и раньше, но то, что он увидел сейчас, Майка ошарашило. Это было что-то непридуманное, искреннее и совершенно настоящее.
Майк отправил фото Хэнку Андерссону, его дружбану, известному галеристу. «Ничего сейчас не спрашивай, только взгляни». Через полминуты он получил сообщение: «Что за чудо и откуда у тебя?» - «Го на кофе завтра в обед?» - «Забили».
В обед они сидели за кофе, и Майк рассказывал Хэнку о своём приёмном отце в далёкой стране, о его первой жене, о его увлечении скульптурой. Хэнк молча слушал, а потом сказал: «Старик, это бомба».
Через два дня Хэнк сидел в роскошном кабинете Паоло Павезе - миллионера, филантропа и страстного коллекционера. Поговаривали, что состояние отец Паоло сколотил еще в хищные времена разгула итальянской мафии. Но это отнюдь не приуменьшало нынешнее положение сына, уважаемого человека, уже достаточно пожилого, чтобы уже уметь снисходительно пропускать человеческие сплетни мимо себя.
Он выслушал сбивчивый рассказ Хэнка. Помолчал. Еще раз внимательно рассмотрел на гигантском мониторе фотографию удивительной статуэтки и медленно сказал: «Я хочу это иметь. За любые деньги».
В шесть утра Павленко разбудил звонок. «Странно», - подумал он. На айфоне высветился сын. - «Что-то случилось, Мишенька?» - тихо спросил он, не здороваясь. – «Да нет, па, всё хорошо, ты только не волнуйся. Понимаешь... Не знаю, как тебе объяснить... Твою работу хотят купить...» - «Какую работу? Я давно не работаю...» - «Па, ты не понял... Твою статуэтку хочет купить очень богатый человек! Он меценат, коллекционер, и он сказал, что то, что ты сделал, – абсолютно гениально!..» - «И во сколько меценат оценил мою гениальность?» - спросил ехидно Павленко, чувствуя, что здесь таится какой-то подвох. – «Па, это очень неприличные деньги ...» - И сын назвал сумму с пятью нулями.
Павленко помолчал. Он не знал, как на это реагировать. Сумма была настолько велика, что всё это походило на правду. С другой стороны ему на миг показалось, что вот, стоит он на панели, в квартале зяминых красных фонарей, и кто-то, скорее всего какая-то пьяная женщина, брызжа слюной и алкоголем, запихивает ему за пазуху грязной рукой пачку мятых купюр, приговаривая: «А теперь ты будешь мой... А теперь ты будешь мой...» Он вздрогнул и очнулся от мрачного.
«Па, ты здесь?..» - спросил Миша. – «Да, дорогой. Как поживает Моника? Дети?» - «Да прекрасно! Бодаемся!.. Что насчёт статуэтки?» - «Я... я не могу её продать. Как тебе это объяснить... Эта статуэтка – я... И Катя... Как же я... нас... продам?..»
Теперь замолчал Миша. Павленко молчал вместе с ним. Между ними был континент, океан и шесть часовых поясов. И вместе с тем, никогда они не были так близки, как в этот момент.
«Я, кажется, понял, па... Прости, мне нужно было самому догадаться... Забудь. Как ты себя чувствуешь?» - «Не поверишь – отлично!» - засмеялся Павленко. – «В честь окончания работы придумал сварить борщ и выпить соточку во благо! Фотку борща пришлю. Оближетесь! А если Моника захочет, я по видео покажу, как всё правильно нужно делать. Ты же еще не забыл, что такое борщ?» - «Обижаешь, начальник! Я еще, может, прилечу с Моникой к тебе на день рождения и на борщ!» - «Замётано! Буду ждать! Привет жене и детям!» - «Будь здоров, папа, и прости если я...» - На том и закончили разговор.
... Паоло Павезе отключил телефон. По разговору он понял, что статуэтки ему не видать. В последние годы он не получал отказов. И потому эта история со статуэткой царапнула его основательно. Он включил монитор и еще раз долго стал рассматривать тридэшное изображение, которое ему сделали дизайнеры. Проекция медленно крутилась вокруг оси, и казалось, что это круговое движение тел бесконечно продлевало эту боль, эту страсть, эту неотвратимость последнего объятия, ввинчивая этот порыв в вечность... Он нажал звонок. В кабинете, как всегда бесшумно, появилась фигура его секретаря Джино. – «Джино, вот что. Собери мне, будь добр, всю информацию обо всех причастных к этой работе», - и он указал на монитор с изображением скульптуры. Джино молча кивнул, ничего нового для него не было в задании шефа.
Прошло два месяца. Дело близилось к Новому году. Страна будто встряхнулась: развернулась ёлочными базарами, новогодней торговлей, закрутилась в предновогодней суете. Количество улыбок на душу населения резко увеличилось. Всё стремилось к празднику, ибо кому не хочется чуда? В этом-то неистребимом запахе мандаринов!
31 декабря Павленко выполнял ежегодный ритуал: он проходил торговые ряды, развёрнутые под его домом, скупал всякую вкусную всячину с тем, чтобы потом полдня настругивать салаты, крутить печёнку к паштету, запекать картошку в духовке. И всё для того, чтобы к полночи сесть одному к телевизору, откупорить шампанского и провожать под президента старый и встречать Новый год. Такова была сила многолетней привычки: он ждал таинства смены года, ему важно было переосмыслить всё, что с ним случилось за год, одному.
Когда он всё купил, то вспомнил, что кефир и хлеб никто не отменял. Он оставил охранять тяжеленные сумки тете Нине, которая здесь же торговала свежими яйцами, и отправился по своему ежедневному маршруту в булочную.
Подходя к магазину мобильной связи, он увидел стайку молодёжи, которая оживлённо жестикулировала, фотографировала витрину, делала селфи и вела репортажи на фоне всё той же витрины. Он подошел поближе и замер.
В витрине были убраны все телефоны. Вместо этого на оси медленно вращалась его скульптура! Она была увеличена раз в двадцать, вскрыта маслом и лаком. А на ее фоне, сделанные в технике пуантилизма, светились и улыбались огромные глаза. Её глаза. Кати.
Он скользнул взглядом ниже. Вместо ленты ГАДЖЕТЫ появилась на ленте же огромная надпись: «ТЫ НЕ ГАД. ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ...»
Павленко не знал, сколько времени прошло, пока он, замерев как вкопанный, стоял и смотрел на эту композицию. К нему подбежала девушка и весело крикнула: «У вас нос белый! Бегом домой греться!» Рассмеялась и убежала к своей компании. Павленко растер нос, почувствовал, что кровь снова побежала по жилам, и медленно поплёлся домой. Он забрал все продукты у тёти Нины («Родной, у тебя всё хорошо?»), поднялся на свой этаж и открыл дверь квартиры.
В квартире было что-то не так. В коридоре стояла чужая сумка, на вешалке висело чужое пальто, чьи-то незнакомые сапоги, находившись, прилегли отмокать в уголке. А главное – запах! Сытый, вкусный запах невесть чего, такой до боли знакомый, из какой-то прошлой жизни... Он поставил сумки и вошел в кухню.
За плитой спиной к нему стояла женщина. Нет, не так. За плитой спиной к нему стояла... Катя. Она что-то стряпала и напевала их любимое: «Когда мы были молодые, И чушь прекрасную несли...». Потом, не глядя на него, сказала: «Пришел? Петрушку купил?.. Нет. Вот откуда я это знаю?.. Ну и гад же ты!..» Хохотнула. Затем развернулась к нему – шестидесятилетняя, но такая же прекрасная, как и тогда, и сказала: «Переоденься. И руки помой. Ты мне нужен срочно на кухне! Мой мужчина»... И поцеловала в губы...