Я сначала не плакала.
Как-то умерло всё во мне. Нечем было плакать – сухо было и тупо. И пронзительно. Словно тебя ударили. Коленкой, пяткой. Туда, где зарождается дыхание. Туда, где зарождается жизнь.
И я перестала всё чувствовать. Шла по улице окаменевшая – ничего не видя. Просто смотрела перед собой и кусала губы.
Нет, не в девушке было дело. В последний момент я увидела её прохваченное ужасом лицо и узнала: это та, что была похожа на меня. Тростиночка в красивом длинном платье. Но нет, нет, нет, не в ней было дело...
Просто эта девушка ещё раз сказала мне: он не твой. Не надо выдумывать, он не твой. Он свободен. И всегда будет свободным, и всегда будет делать, что хочет…
Только разве я не знала этого с самого начала?
И Милка сто раз говорила: челом не бьёт, шапку не сломит, независимый, упрямый, прогибаться не будет, ни за кем не поведётся, будет сам всегда вести, зачем тебе такой…
И я знала это. И я любила это.
Но нет, опять нет. Не это главное. Не в этом месте выжигалось сердце.
А тогда что?
Вагон качнуло. Люди потекли к выходу. Оказывается, я куда-то ехала. Не помнила, как спустилась под землю, как села в вагон. Куда села? Куда еду?
Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Краснопресненская
На кольцевую села. Значит, с пересадкой придётся. Ну, и чёрт с ней. Какая разница. Приеду я сейчас, Татка кинется с округлившимися глазами, сразу поймёт, начнёт тормошить, расспрашивать… Что я скажу?
Может, вообще мне не выходить? Просто ехать и ехать, куда глаза глядят. Князь рассказывал, что любит так: просто кататься, выходить на станциях, глазеть по-детски, снова садиться и ехать наобум… Князь, опять князь, всегда он рядом, всегда внутри… Но что же такое, отчего такая скорбь, словно планета умерла…
Может, и правда, умерла она, эта планета. Где мы были только друг у друга, где умудрялись быть счастливыми.
Дважды так было. Дважды я летела в пропасть. Когда в первый раз увидела её. Она вошла в нашу прихожую в своём чёрном пальто с серебряными пуговицами, и пол качнулся, я вдруг увидела под ногами бездну. Но она был рядом, обнял, не дал упасть. А сейчас как мне быть? Чем не дать себе упасть вниз?
А второй раз, когда увидела их танец. Их сверхъестественное, ошеломительное, невероятное танго, которое и танцем не назовёшь. И оно мне тогда всё сказало. Я всё поняла, увидела всю правду. Только непонятно было, что с ней, с этой правдой, делать. И также я летела куда-то вниз, теряя опору, теряя способность думать, жить… И он опять меня пытался спасать, уговаривал, тормошил. А я… всё испортила сама. И он разбил ракушку и ушёл…
Нора тогда сказала: тебя придётся с этим жить. Но как жить, зная, что ты просто тень какой-то прошлой невероятной любви. И ничего, ничего, ничего нельзя изменить, ничего…
Вот оно, главное. Не то, что он девушку поцеловал. А то, что он и меня целовал, и эту девушку, как одну из многих. И я была для него не единственной, а одной из многих. Чьи лица сливаются в одну невнятную ленту забытых воспоминаний. Вот в чем дело. В том, что самое красивое в его жизни, всё самое незабываемое в его жизни было связано не с тобой. А ты – так, одна из многих, просто временно прибившаяся к его берегу… Не единственная. Не уникальная, не особенная, не одна лучшая из всех, а просто так… просто временное успокоение.
А Нора сказала: тебе придётся с этим жить. А зачем мне с этим жить? И как мне с этим жить? И вообще, зачем теперь жить?..
Станция Парк Культуры. Переход на Сокольническую линию.
Сокольническая линия. Где-то здесь, в этой стороне, Нора на Юго-Западной. Здесь князь был. А я так радовалась, что он переехал и теперь во Дворце, потому что теперь к нему можно было на метро без пересадок по прямой от моего дома... Радовалась, как теперь удобно встречаться. А оно вон как вышло. Я вспомнила, как полная предвкушений, нетерпеливо открыла дверь, как метнулась мимо, едва не сбив меня с ног, белокурая девочка, - и опять почувствовала боль, пронзительную, как от выстрела…
Станция Добрынинская. Переход на Серпуховско-Тимирязевскую линию.
Мне выходить. А можно остаться. Ехать и ехать, а потом встать и разбить вагонное окно. Чтобы вырвать из себя эту боль – как он разбил эту раковину.
Переход полон шелеста человеческих шагов – он повсюду, этот шелест и шорох, я песчинка в бесконечном людском потоке, и так немного легче. Идти лучше, чем ехать. Потому что с каждым шагом что-то в тебе затихает. А может быть, не ехать, а вот так ходить? Ходить и ходить по переходам, пока не упадёшь от усталости… И тебя подберут, а тебе уже будет всё равно… Будет хорошо, будет не больно…
* * *
Ну, так всё и произошло, как я представляла: Татка сначала кинулась ко мне, а потом отшатнулась с распахнутыми глазищами.
- Что стряслось?
Не раздеваясь, не разуваясь, я прошла и села молча на кровать. И тут только поняла, как страшно устала и как дико была напряжена всё это время. Всё во мне было стиснуто – плечи, локти, колени. И я ехала так, и шла вот такая, стиснутая, и даже не замечала… Словно и правда перед расстрелом…
- Что случилось?
- Да ничего, - без выражения сказала я, взяла сигарету, чиркнула зажигалкой, но даже затянуться не смогла – стало противно. Ничего я сейчас не могла: говорить, курить, есть, спать… Наверное, надо что-то делать в таких состояниях. Плакать хотя бы. А Нора напоила бы коньяком. И, наверное, это и правильно. Во всяком случае, мне становилось легче. Вот так, наверное, спиваются люди. Потому что неизвестно что делать со своей опустошённой душой. Когда душа пуста – зачем жить? А если души вообще нет?
- У нас нет коньяка?
- Эй, что стряслось-то? Что?
Татка рядом, и от её встревоженных глаз, от её сердечного участия, у меня внутри ломается что-то, и слёзы закипают и текут по щекам.
- Рассказывай немедленно, что стряслось!
- Ничего… - срывающимся голосом бормочу я.
Я плачу беззвучно, горячие, горючие слёзы текут за воротник. Зря текут. Всё равно легче уже не будет.
- Ты была у него? Я не пойму. Ты до него доехала или нет?
Наверное от слёз сигарета такая противная. Татка подсунула пепельницу, включила чайник. Села рядом.
Я вытерла слёзы.
- Ничего. Когда я пришла… у него была девушка, - и опять горюче потекло из моих глаз.
- Ну и что?
- Всё.
Я замолчала, стараясь не смотреть на Татку – я и сама себе была противна.
- Дальше-то что? Вы поругались?
- Нет, - я судорожно вздохнула. - Просто ушла.
- Из-за девушки?
Я молчала.
- А девушка что?
- Ничего. Тоже ушла.
Слёзы кончились, оказывается мало их было.
- Ну, я пока трагедии-то не вижу, - сказала Татка. – Девушка какая-то зашла. Он в служебном помещении устроился. Значит к нему в любой момент может кто-то завалиться. В том числе и девушки.
- А и нет никакой трагедии, - горько сказала я. - Просто сухие факты. Просто я – одна из многих, кем он утешается.
- Чего-чего? – с интересом спросила Татка. – Утешается? Они что, в постели были?
- Ну, почти, - мстительно сказала я.
- А как же ты зашла? – немедленно удивилась Татка. – Неужели дверь взломала?
- Открыта была дверь, - я тяжело вздохнула.
- Ах, открыта дверь, - протянула Татка. – Ну, это ничего не значит. Можешь не волноваться. Когда у людей что-то серьёзное, они запираются.
- Я не понимаю, - сказала я. – Два человека стоят целуются. Это что, несерьёзно?
- Круто, - сказала Татка. – Но вообще это не всегда уж вот так серьёзно-то. А ты что, прямо видела? Прямо можешь поручиться, что они целовались?
- Не знаю, - сказала я. – Не в этом дело.
- Ах, не в этом дело, - сказала Татка. – Так, вот что. Давай, снимай всё.ю раздевайся, разувайся и будем чай пить. Булка и варенье есть. Или давай суп разогрею, ты же голодная. Ты хоть сегодня пообедала?
- Ну, когда? Нет, конечно. Бегала весь день. У археологов чаем напоили.
- У нас суп остался, сейчас разогрею.
- Не буду я суп. Я ничего не могу. Не буду.
- Нет, ты съешь! А потом будем разбираться.
- Да не буду я ни в чём разбираться! Не в чем тут разбираться! – закричала я. – Мне и так всё ясно! Я просто одна из всех! Одна из многих! Понимаешь?
- А надо как? – спросила Татка кротко.
- Не знаю! – воскликнула я яростно.
Нервно встала, сняла плащ, швырнула его в сторону вешалки, туда же полетели оба сапога друг за другом, Татка только головой качала. Я кинулась в ванную, остервенело умылась холодной водой, и сразу же заплакала снова, присев на край ванны – громко, навзрыд…
Татка прибежала, охала, кинулась за водой, потом за таблетками, потом – по комнатам за какими-то каплями – я уже плохо помнила, мне стало холодно, потом сразу жарко, я срывала с себя всю одежду, бросала на пол, жалуясь, что меня всё душит, Татка махала на меня тетрадями, журналами, отпаивала какими-то противными каплями, и, наконец, я затихла на своей постели, вжавшись в неё изо всех сил, стиснув себя в комок и боясь двинуться, нашла какой-то положение, чтобы стало легче дышать. Оказывается, дышать надо было особенным образом. Паника медленно отсупала от меня.
- Сколько времени? – спросила я шёпотом, не двигаясь, надо было проверить, могу ли я говорить.
- Половина второго, - так же тихо ответила Татка.
И в этот момент в дверь постучали.
Татка встревоженно кинулась к дверям, я услышала короткий разговор, потом звук открываемой задвижки. Наверное, девчонки пришли узнавать, жива ли я ещё, Татк, наверное, весь этаж переполошила…
Я неловко подняла голову от подушки, Татка стояла с ошарашенными глазами.
- Это к тебе…
Мне показалось, в комнату вошла цыганка. В длинной юбке, в сапожках на каблучках. Я испуганно села в кровати. Цыганка уверенно встала посреди комнаты и оказалась… Норой. Да, это была Нора - в пёстром шёлковом платке, повязанном поверх распущенных волос и крошечной пижонской лаковой курточке.
- Вставай, пошли!
- Куда? – еле выговорила я.
- Вставай-вставай! Всё равно ведь не спишь. И не уснёшь. И я с вами, дураками, не сплю. А мне надо хоть на пару часов прикорнуть… Пошли, что сидишь!
- Зачем? Я не хочу!..
- Думаешь, я очень хочу? Да дай ты ей кофту какую-нибудь! – прикрикнула она на остолбеневшую Татку. – Холодно там внизу! И быстрей давайте, у меня такси стоит и копеечки тикают!
- Я не поеду никуда! – упрямо сказала я.
- А я тебя никуда и не повезу, - Нора выдернула из рук Татки свитер и бесцеремонно натянула мне на голову. – Одевайся. Это я поеду. Домой. Или мне тут всю ночь с вами вошкаться?
Я ничего не понимала. Но и сил разбираться не было, я покорилась. Меня засунули в свитер, нацепили на ноги тапочки. Нора придирчиво всмотрелась в меня, потом подхватила и потащила из комнаты.
Пока мы спускались по лестнице, она не проронила ни слова.
Внизу в вестибюле, на скамейке в тёмном углу сидел, уронив голову на руки, князь. При виде нас он встал. Нора подвела меня к нему и буквально ткнула в его руки, ему ничего не оставалось делать, кроме как обнять меня. Мне уже было совсем всё равно.
- Значит, так, - сказала Нора, коротко взглянув на часы. – Он ни в чём перед тобой не виноват. Сейчас сидите тут хоть до утра и всё выясняйте. А я поехала домой. Аривидерчи. Про кольцо не забудь, - бросила она князю и направилась к выходу.
Пёстрая цыганская юбка полыхнула в стеклянных дверях, двери сомкнулись. Мы остались одни. Наступила тишина. Я села на диван и так же, как он, положила голову на руки.
- Я приехал, чтобы убедиться, что с тобой всё в порядке, - помолчав сказал князь. – Если ты не хочешь меня видеть, я уйду.
- Такси ушло, - медленно сказала я.
- Пешком пойду, - сказал князь невозмутимо.
И посмотрел на меня. И я медленно подняла на него глаза.
- Знаешь, - сказал он тихо. - Я чуть не умер.
- Я тоже, - сказала я. - Я тоже чуть не умерла. Но Татка меня спасла.
Он усмехнулся.
- А меня Нора спасла.
- Она нас обоих спасла, - сказала я.
- А хочешь пойдём гулять? - сказал он. - Погода такая хорошая. Весной пахнет.
- Хочу, - сказала я.
И опять заплакала. Но уже счастливо.
продолжение следует