Последнее время Мария Васильевна не находила места, маялась, всё валилось из рук. Эти бетонные стены на пятом этаже районного центра Боровска, куда она приехала из Выселок почти семь лет назад, так надоели, так угнетают, что уже и сама не знает, что делать. День, как в клетке, взаперти, хотя выход из квартиры никто не запрещал, пойти на улицу во двор, посидеть на лавочке, посплетничать можно всегда. Но и там все одно и то же, одни и те же лица, одни и те же разговоры, суды-пересуды. Надоело! Так надоело, что и жить неохота. Вроде и чувствует себя неплохо для ее-то возраста, а от безделья, от тоски сходит с ума. Даже внучка Светочка и та не радует старушку, как прежде.
Еще когда она была маленькой, куда ни шло – время как-то пролетало за пеленками-распашонками, прогулками на улице с коляской. А подросла, пошла в школу – и всё! Может, потому, что могут обходиться и без бабушки?
Больше всего угнетало чувство невостребованности, ненужности ее как человека на этой земле. Исчезла цель в жизни, которая должна тянуть за собой, заставляя работать, страдать, радоваться. Вроде как сидишь, ходишь, ешь, спишь, а цели-то нет! Получается, не живешь, а осознанно ждешь смерти. И родные, небось, ждут, когда освободишь им комнату, хотя ни словом, ни намеком об этом не говорят. А может, зря наговаривает на них, на сына и невестку? Конечно, зря! Оба услужливые, ласковые, слова плохого не скажут. Вон у других то ссоры, то скандалы, а у нее – тишь да любовь и уважение. Иногда неловко перед товарками на лавочке, нечего им сказать, разговор поддержать нечем. Даже не верят, говорят, скрываешь, мол, Маша, сор из избы выносить не хочешь. А если его и нету, сора этого, тогда что выносить? Напраслину наговаривать не в ее характере. Нет, не по-людски это, не по-человечески. Тем более родные дети - сын, невестка и внучка.
А все равно не рада она этим стенам, нет, не рада. Всю жизнь в поле, в огороде, со скотинкой, а тут как в застенке. Разве ж это жизнь? Каторга! Что значит для нее безделье? Смерть! Что ж, она в здравом уме, при здоровье вот так и будет сиднем сидеть, ждать ее, окаянную?!?
Который год не выходит из головы её деревенька, её Выселки. Только воспоминаниями и живет в последнее время. Как уйдут дети на работу, внучка в школу, так она сядет у себя в комнате, задумается и вспоминает, вспоминает! Или спать ляжет, но никак уснуть не может, всё ворочается да ворочается до утра. И то верно: спишь-отдыхаешь, когда наработаешься, устанешь так, что ломит руки-ноги, каждую косточку, каждый суставчик, тогда и сон в радость – приходит, не спрашивая, разом уволакивает к себе, не успеешь и голову до подушки донести, как уже спишь. Это жизнь! А сейчас? Палец о палец негде ударить, какой сон после этого, и душа мается, так мается, что не успокоить.
- Ше-по-тун-ка, - бабушка шепчет по слогам название речки, что бежит вдоль Выселок. – Ше-по-тун-ка, - вслушивается, и слезы наворачиваются на глаза, туманят взгляд.
Дом их стоял как раз рядом с речушкой, огород выходил прямо к обрывистому берегу. И банька такая ладная, тепленькая, удобная в конце огорода. Ту, старую, еще с каменкой, что топили по-черному, муж разобрал, и они построил новую, современную, где печку топят из предбанника. И внутри всё сверкает чистотой, свежей желтизной каждой дощечки, каждой полочки. Бывало, придешь, помоешься и уходить неохота, так уютненько, так хорошо в баньке! И свет электрический горит, и вода из бочки по крану течет, не надо лазить в нее с ковшиком. А пол такой чистый-пречистый! Это уже она, Марьюшка, как хозяйка, следила, чтоб ни пылинки, ни соринки. А как же? По-другому в деревне нельзя, да и своё оно, однако. Кто беречь будет, если не хозяин с хозяйкой? Кажется, так бы и жил в баньке.
А дом? Сколько труда, сколько здоровья вложили они с мужем, чтобы был он не хуже других? Не сосчитать, не измерить их работу ни одному учётчику, зато получился на славу, на загляденье! Срубленный «в лапу» из крепких сосновых бревен, проложенных мхом, обшитый рейкой, выкрашенный с такой любовью, крытый оцинкованным железом, оштукатуренный и оклеен обоями внутри, с водяным отоплением, с местной канализацией, ему бы стоять и стоять веками, радовать и внуков, и правнуков. А что получилось? Спасибо, хоть детей успели на ноги поставить, выпустить в жизнь из родительского дома, а сами с мужем остались как неприкаянные в эту перестройку-недоделку. Что было перестраивать? Если бы из плохого в хорошее, как муж баньку, то это одно. А то всё хорошее, веками нажитое, потом политое, разрушили, перестроили, судьбы людские искромсали, поломали. Соседей, родных по миру разбросали. Перестройка, ни дна ей, ни покрышки! Тьфу!
На пенсии собирались с мужем пожить для себя, в свое удовольствие, не получилось. Рыбалку он любил, мог днями и ночами просиживать с удочкой, да работа не позволяла. Вот и планировал отвести душу на старости, так черт принес эту перестройку.
Не смог смотреть Егор Кузьмич на такое безобразие, когда рушились совхозы, уходили под нож дойные стада, зарастали травой плодороднейшие поля. Сильно взял в голову, особенно, когда до деревни перестройщики добрались, ломать всё стали, разбирать по бревнышку, что веками строилось. Бегал, куда-то ездил, всё пытался помешать развалу, всё пытался сохранить Выселки. Кому-то, каким-то злым, нехорошим людям перешёл дорогу: нашли убитым на берегу Шепотунки.
Концов так и не обнаружили, да и как искать будут, кто искать будет, коль милицией руководил приехавший откуда-то из Средней Азии Исмаилов, вот только имя запамятовала, больно трудное для ее слуха. Все тогда говорили, что это дело рук Джамала, а это друг Исмаилова. Навязались на нашу голову вместе с перестройкой, откуда-то всплыли доселе неведомые, чужие для местных, вот и расхлёбывай, честной народ.
Почитай, еще полдеревни в своих домах жили, а этот черт волосатый уже провода электрические посымал вместе с местными алкашами, потом до ферм и домов добрался. Ох, напасть на голову!
Пройтись бы по землице, почуять прохладу и ласку земную ногами босыми, вдохнуть её запах, встать на горушке перед Выселками, окинуть взглядом всё окрест и стоять, стоять, любоваться… Э-эх!
Мария Васильевна не заметила, как уже плакала, содрогаясь всем телом. Там же кладбище, её родные лежат. Что толку, коль раз в год свозит сын на машине туда на родительский день. А может ей побеседовать с мужем надо, выплакаться, душу излить… мамину и папину могилки проведать чаще, чем один раз, тогда как? Теперь и у самой такой возраст, что хочется не один раз сходить, поклониться могилкам. Совестно ведь одним разом отбояриваться, как обязанность исполнять. Надо душой на кладбище идти: как душа велела, так и сходи, поклонись, вспомни их, кто тебе жизнь дал, побеседуй, поговори с ними. И всплакни, и пожалься… Кто же лучше поймёт тебя, если не самые родные люди, не родители? Вот душа-то и тянет, зовет в Выселки. Где ж ты и с кем душу свою отведёшь-успокоишь, если не на могилках родных?!
А тут еще несколько ночей кряду вдруг сон один и тот же сниться стал. Прямо наваждение какое-то, а не сон. Вроде и сна как такового нет, что-то между явью и сном, забытьё какое-то, а, поди ж ты, сниться.
Будто бы стоит она на горушке перед Выселками, но не теперешней старухой, а девкой еще, которая до замужества, и видит, видит так отчетливо зарево над деревней. Только не от пожара, нет, а от солнца, хотя и не с той стороны, где оно всходить должно. Но все равно, Маша знает, что это солнце, только его не видно. А деревенька такая чистая-пречистая, прямо светится вся. Каждый листочек, каждая травинка, каждый стебелёк первозданной зеленью отдаёт, отливает. И так ей туда захотелось, что она вдруг расставила руки, взмахнула и полетела! Ощущение полета было таким настоящим, а на душе так тепло, радостно, легко, что хоть и не просыпайся. Которую ночь одно и то же. К чему это?
Это ж надо, расскажи кому – не поверят. Скажут, с ума сошла старая, это только дети во сне летают, растут, значит. И ты тоже в детство впала, с ума выжила, перечница?
А все ж сон неспроста, нет, неспроста.
Женщина еще с минуту сидела, уставившись немигающим взглядом в бетонную стенку комнаты, потом вдруг решительно встала, повязала чистый платок, вышла на улицу. С соседками на лавочке у подъезда только поздоровалась, трепать языком не стала, а скорым шагом направилась к центру, туда, где почта. Она уже решила, что сейчас снимет деньги и больше никто ее здесь не увидит. Автобус до Сосновки вскорости должен быть, успеет еще захватить какую-никакую одежку. Так хочется к себе в Выселки, что просто невмоготу, хоть режь. Прямо чувствует это так явственно, так правдиво, что если еще хотя бы ночь здесь переночует, то умрет, не увидев свою родину.
А детям напишет записку, поймут. Но уж если не поймут, то сами виноваты: пора и родителей понять, влезть в их шкуру, а то привыкли, чтобы старики их понимали. Как будто у пап и мам нет своей жизни: всё ради детей, всё для детей, а когда ж и о себе подумать? Погост не за горами, немножко и для себя пожить надо, хватит то на них тянуться, то по их указкам последние годы на земле доживать.
Думала и так, и этак, успокаивала себя или заранее оправдывалась перед детьми – так сразу и не поймешь. Может, всё вместе?
Ночевать станет на своей усадьбе, хоть шалаш поставит в вишняке, травкой закроет, травкой внутри застелет, как на перине можно лежать. Огород не даст помереть с голоду. Правда, соседние дома еще маленько сохранились благодаря фермеру Крюкову Может, в чей и войдет, и жить в нем останется, на месте решит, когда приедет, там видно будет, что зря гадать. В прошлом году на родительский день ездила с детишками, так ушла от них, ходила по деревенской улице, пришла к себе на бывшее подворье, села на остатки фундамента, окинула взглядом и так наплакалась, так наплакалась, что невестка едва отпоила какими-то лекарствами.
Не понимают они, дети, мать свою, нет, не понимают. Им всё кажется, что мама блажит, от старости да с жиру бесится, от их трехкомнатной квартиры со всеми удобствами нос воротит. Нет, не понимают они мать.
Ей бы по росной травке пройти, куренка-цыпленка покормить да грядку прополоть, да каждый день уставшей спать ложиться с мыслями о завтрашнем дне, что еще сделать надо с утра пораньше. И обязательно, чтоб в хлеву скотинка ждала ее, чтоб кот о ноги терся, мешал ходить, а она бы незлобиво так его поругивала, для острастки бы и замахнулась тряпкой. А то! И чтобы собачка жадно смотрела в глаза хозяйке, хвостом от радости виляла. А на выходные – ждала бы гостей, детишек своих да внуков. Это уж святое для бабушек-дедушек!
А когда работу переделаешь, хотя работа в своём хозяйстве не кончается, вот тогда уставшей и довольной можно посидеть и на лавочке перед домом, посплетничать с соседями, а то и поругаться из-за поросенка или гусенка. Вот это жизнь! Ты знаешь, что кому-то на этой земле еще нужна, будешь скрипеть, трещать, но идти и работать. Именно знание того, что ты кому-то нужен, будет тебя держать на этом свете, а не бетонные стены городской квартиры, что живьем в могилу загоняют.
Может, кто родился в этих казематах, вольной жизни не видел, вот для них и хороши многоэтажки, города, а не для нее, кровью, потом и плотью связанной с землей.
Когда выходила из подъезда с узелком в руках, соседки-товарки только удивленно переглянулись, но спросить так ничего и не успели – слишком быстро прошмыгнула мимо Марья Васильевна. Зачем ей лишние суды-пересуды? Правда, думать будут, что дети выгнали из дома или сбежала. Ну и пускай! Может, даст бог, еще приедет сюда как гостья, вот тогда и объяснит. Хотя вряд ли поймут. Не один раз порывалась она рассказать им про свои заветные планы, про Выселки, про речку Шепотунку, что краше нет места на земле, а всё не верили, смеялись даже. Слишком уж практичные эти городские, не понимают деревенских, относятся к ним свысока, гонористые. Мол, в дерьме ковыряться не велика честь. Глупые, что с них взять?
Откуда им понять, что душа замирает, когда солнышко из-за леса встает, а не из-за соседней железобетонной коробки. А как земля пахнет?! Даже тот же навоз: от него, ведь жизнь растениям, овощам да фруктам улучшается. Что можно вырастить на огороде без навоза-перегноя? Шиш! Выходит, жизнью пахнет навоз-то, а не воняет. Это ваши духи-одеколоны воняют, дыхание перехватывают, а не перегной, что уже землицей стал. А о земле грешно так неуважительно говорить, очень грешно, а вот она-то, землица, жизнью пахнет, и не надо спорить.
Уже тряслась больше часа на заднем сиденье автобуса, а всё с кем-то спорила или доказывала кому-то, а может, себя успокаивала, оправдывалась перед собственной совестью за этот шаг. Вот так взять и всё бросить – не каждый на это решится, а она решилась, смогла, и это в её-то возрасте. Ну что ж, не впервой ей принимать и делать решительные шаги, нет, не впервой. За свою жизнь она уже не раз убеждалась, что иногда надо поступать так, как велит душа, совесть, а не идти на поводу пусть даже близких и родных людей.
Почему-то не хотелось встретить знакомых в Сосновке, даже в автобусе несколько раз пристально вглядывалась в лица пассажиров и молила Бога, чтобы не было кого-то, кто узнал бы в ней некогда знаменитую на весь район доярку Марию Васильевну Степанову. Не хотела лишних расспросов, на которые пришлось бы врать; не хотела удивленных, непонимающих взглядов чужих людей, когда надо было изворачиваться, таиться. Но больше всего боялась, чтобы никто не стал отговаривать ее, убеждать в том, что она делает что-то непродуманное, плохое, постыдное.
К счастью, ни в автобусе, ни в самой Сосновке так и никто не встретился, только уже на выходе из села, когда она направлялась в сторону Выселок, какая-то старушка, что пасла комолую белую козу вдоль дороги, долго и пристально вглядывалась в идущую мимо на ночь глядя женщину, прикрыв глаза от заходящего солнца ладонью.
Длинные тени голых бетонных опор линии электропередачи, вытянувшись поперек пути, как будто создавали преграды, загораживали ту цель, то место на земле, куда так спешила Мария Васильевна.
К горке, откуда Выселки видны как на ладони, она подошла уже в сумерках, остановилась, пытаясь вернуть себе то настроение полета, легкости, ясности и чистоты, что так часто в последнее время преследовало ее во снах. Но его не было, как не было и былой уверенности в том, что поступила правильно, бросив всё, отказавшись от всех благ цивилизации, размеренного уклада жизни, что окружали ее эти годы вне Выселок.
Вот-вот из уст готовы были сорваться самые злые, самые уничижительные слова в свой адрес, да и колебания в душе всё нарастали и ширились, вытесняя прежнюю уверенность. Готова было и повернуть назад, но в это мгновение она увидела, почувствовала движение на том краю деревни у сохранившихся домов. Замерла, приложив руки к груди, затаив дыхание, пытаясь удостовериться, что не ошиблась, боясь ошибиться. И, как самое сокровенное, как молитву шептала: «Господи! Пусть будет так!». В подтверждение тут же вспыхнул огонек в окне Моховых. Был он желтым, неярким, даже тусклым, но это был огонек!
«Это знак! Божий знак!» - от избытка чувств перехватывало дыхание, а ноги сами уже несли Марию Васильевну на тот край деревни, на огонек, что так призывно, так желанно мерцал в наступающей ночи, звал к себе, притягивал.
Почти бежала, еле справляясь с дыханием, шептала, молила и заклинала об одном, чтобы только не погас, светил. Знала, чувствовала, что если, не дай бог, ей померещилось, то не переживет, не выдержит и останется навечно лежать вот здесь, на этой почти заросшей деревенской улице, на пороге своей последней мечты, что уже вошла в нее, став частицей жизни, решающей, главной ее частью, без которой и сама-то жизнь не нужна.
Ей даже в голову не приходило, что там могут быть нехорошие люди, бандиты, воры, которые в темноте вершат свои грязные, страшные дела. Об этом даже не думала, была твердая уверенность, что там ждут ее такие же, как она, ее единомышленники, товарищи, единоверцы, окрыленные той же мечтой, такой же целью в жизни.
Остановилась у старого колодца с задранным кверху журавелем, прижала руку к груди, пытаясь унять разошедшееся сердце, тяжело дышала, с силой втягивая в себя чистый ночной воздух. То ли от отдышки, то ли от долгожданных родных с детства запахов кружилась голова, пьянило.
Безлунное весеннее небо светилось мириадами звездочек, от реки тянуло сыростью, где-то в кустах пробовал голос соловей. Тишина была осязаемой, целебной, успокаивающей душу, исцеляющей тело.
Мыслей не было, вместо них была приятная пустота, чистая, не тронутая мирскими заботами, освобожденная от мусора прожитых лет. Наверное, так чувствует себя младенец, не хлебнувший житейского лиха.
Ей уже казалось, что цель достигнута и больше ничего не надо делать, а можно стоять вот так, ни о чем не думая, прислушиваясь к себе и к песне соловья, что заполнила собой и эти остатки когда-то большой деревни, и заброшенные сады на бывших хозяйских огородах, и всю ночь, что накрыла таинственным покрывалом этот самый лучший, самый красивейший и желанный клочок земли под весенним небом.
Со двора Моховых раздались вдруг молодые женские и мужские голоса, смех, бряцанье ведра: кто-то шел за водой. Только теперь до Марии Васильевны стало доходить, что она стоит у колодца как ночной призрак и может нечаянно испугать людей, что и не подозревают о её существовании вот здесь, на краю заброшенной, забытой деревни. Первой мыслью было спрятаться, уйти в тень зарослей сирени, которые почти вплотную подошли к улице. Но пересилила себя, решительно шагнула навстречу человеку с ведром, который направлялся к колодцу.