Е. Толычева. Минин и Пожарский

Е. Толычева (Е.В. Новосильцева, 1820 - 1885)

Минин и Пожарский.
Избрание на Царство Михаила Федоровича Романова
и
Подвиг Ивана Сусанина
(Рассказ из русской истории)


Летом 1610 года польское войско подошло к Москве. Царский брат Димитрий Иванович Шуйский выступил против поляков, но московское войско неохотно шло биться с поляками за Шуйских. Начальник польских войск Жолкевский разбил русских под Клушиным. В то же время из Калуги с казаками явился под Москву вор, что выдавал себя за убитого царевича Димитрия. Тогда, угрожаемые с двух сторон, москвичи свели с престола царя Василия Ивановича, и царством стала править боярская дума, пока не будет выбран царь. Одни хотели самозванца, другие польского королевича Владислава, а третьи ни того ни другого. Наконец, порешили призвать на царство польского королевича Владислава, сына Сигизмунда. Бояре боялись, чтобы народ не встал за самозванца, и ночью ввели поляков в Москву. Король Сигизмунд в это время стоял под Смоленском и никак не мог его взять. Боярская дума отправила послов: митрополита ростовского Филарета (бывший боярин Филарет Никитич Романов), да боярина Василия Голицына с товарищами, чтобы сказать королю, что его сын выбран на московское царство, и бить челом, чтобы королевич принял православную веру. Но король на это не согласился, ему хотелось самому сделаться царем и присоединить Россию к Польше. Все знали, что Сигизмунд усердный католик и больше всего хлопочет, чтобы подчинить православный народ власти римского папы. Время шло в спорах; наконец, король, разгневавшись на послов, отправил их в Польшу и велел держать в плену. В то время патриархом был Гермоген, человек крутой, неподатливый ни на какие прельщения. Он был против выбора в цари королевича Владислава. Гермоген стал писать грамоты и призывать православный русский народ на защиту веры против короля. Такая грамота дошла и до рязанского воеводы Прокопия Ляпунова. Он пользовался большой силой у рязанцев. Узнав из грамоты, что поляки дурачат русских, Ляпунов написал грамоты и разослал по городам; в грамотах он писал, что вера в опасности, просил, чтобы собирались ополчения и выходили по дороге к Москве. По голосу Ляпунова поднялась земля Рязанская, а за нею Нижний Новгород, Кострома, Ярославль, Вологда, Владимир и другие города. Двадцать пять городов выслали к нему свои ополчения, и он повел их в Москву. Ляпунов не разбирал людей, лишь бы шли к нему, всех готов был принимать. Скоро к нему присоединились казаки. У казаков атаманом был Иван Мартынович Заруцкий. Поляков в Москве было не более шести тысяч. Когда они узнали, что Ляпунов и прочие предводители ополчений были близко, то во вторник на страстной поляки стали бить и выгонять русских из Китай-города; и тут погибло народу обоего пола и разного возраста тысяч до восьми; а потом поляки зажгли Москву со всех сторон: только Кремль и Китай-город не жгли. Русские ополчения прибыли к столице, когда в ней торчали только обгорелые каменные церкви, да погреба, да печки (жилые строения в те поры были все почти деревянные). Русские обложили Москву и держали поляков в осаде месяца четыре, но взять их не могли, оттого что в таборе русских пошла безладица. Заруцкий спорил с Ляпуновым. Ляпунов был и разумнее и во всем лучше своих товарищей, но очень горд, задорен, неуживчив и крут. Он попрекал Трубецкого и Заруцкого их прежнею воровскою службою в Тушине; да и не им одним, а всем большим людям от его гордости много позору было. Простые казаки тоже не любили его, потому что он не давал им грабить и за самовольство наказывал  немилосердно. Поляки, что сидели в Москве, сведали обо всем и задумали Ляпунова погубить. Они написали грамоту, в которой он будто бы приказывал всем городам, как только Москва будет взята, бить и топить казаков без пощады, где бы они ни попались, и под этой грамотой искусно подделали подпись Ляпунова. Грамоту эту поляки подослали казакам; казаки заволновались, собрались в круг, позвали Ляпунова и убили его.
С Ляпуновым погибло и дело, которое он замыслил. В русском стане поднялась неурядица, какой еще не бывало. Казаки позорили ляпуновских ратников, увечили их, побивали на смерть, так что разогнали почти всех; мало кто остался. Неладно было и под Смоленском; как услыхали поляки, что русская земля поднялась, стали стеснять послов, подозревали, что они сносятся с своими земляками, которые восстали, а потом, разгневавшись на их упорство и что они не хотели ни за что отступаться от того, с чем их послала вся земля, посадили в лодки и как пленников отправили в Польшу. Потом они решились во что бы то ни стало взять Смоленск. Уже близь двух лет стояли они под этой крепостью и не могли взять; им было стыдно. Смоленск защищал тогда храбрый боярин Михаил Борисович Шеин, не поддавался ни на какие предложения и отбивал много раз приступы. Наконец, 2 июня 1611 года поляки взяли Смоленск дружным приступом. Русские, как ворвались к ним поляки, до того ожесточились, что жгли свой город, чтобы ничто не доставалось полякам, и сами бросались в огонь.
После взятия Смоленска король с панами отправились в Варшаву и повезли туда пленного царя Василия Шуйского с братьями. Поляки ради того устроили праздник, заставили пленного московского государя при всех сенаторах кланяться польскому королю, тешились унижением Москвы, веселились своими победами и думали, что уже теперь они навсегда покорили русский народ.
На беду русской земли, шведы взяли Новгород: они придрались к тому, что им не выплачены были деньги, которые им следовало получать на жалованье войску, помогавшему царю Василию: но главное, почему тогда шведы напали на Новгород, было то, что им было страшно допустить Московское государство попасть под власть Польши.
В Пскове явился новый вор Сидорка и назвался Димитрием, как будто в третий уже раз спасенным от смерти. Псков с пригородами признал его за царя. На юге набегали на русские земли татары. На востоке взбунтовались черемисы. Повсюду ходили шайки разбойников разного происхождения и звания, а больше черкесы, то есть малороссы. Московское государство, казалось, дошло до последнего конца.
В это время выступил на дело спасения Руси Дионисий, архимандрит Троицко-Сергиева монастыря. Был он прежде священником, потом пошел в монахи, сделан игуменом Пафнутиева Боровского монастыря, а потом выбран был братиею Троицко-Сергиева монастыря в архимандриты. Принявши этот сан, Дионисий тотчас отличился делами милосердия. Тогда везде около Москвы поляки ходили по русским селениям и мучили народ. В монастырь приходили мученые крестьяне: у иных волосы были опалены, у других полосы со спины содраны, у иных глаза высверлены или выпечены. Дионисий устроил для них больницы, где некоторые выздоравливали, а другие умирали и удостаивались христианского погребения. Кроме того, Дионисий посылал монахов и служек собирать мертвые тела: много было таких, что умирали под муками в лесах и на полях; иные замерзали от холода, после того как солдаты польские сожигали их деревни. Посланные Дионисием привозили их тела в монастырь и там хоронили. Злодействовали тогда не одни поляки: в польском войске было чуть не на половину немцев; тогда в Польше было войско наемное; кто хотел, тот и вступал на службу ради жалованья.
Архимандрит Дионисий и келарь ( ) Авраамий Палицын рассылали во все концы гибнувшего государства красноречивые увещательные грамоты, в которых яркими чертами изображали неистовство поляков, поругание святыни, гибель отечества и слезно умоляли весь народ русский собрать последние силы и идти на очищение Москвы от неприятеля. Эти грамоты, переписанные во множестве списков «борзыми письмами», пересылались из города в город и возбуждали в народе сильное религиозное воодушевление, особенно в северо-восточных областях России, менее других пострадавших от польских и казацких шаек. Возбуждение народа было сильно. По всем важнейшим городам зашумели оживленные сходки. Сходились и горожане, и соседние крестьяне для земского совета, чтобы всем миром надуматься, как беде пособить. Города стали пересылаться между собою грамотами, побуждая друг друга стать заодно против общих врагов. Воодушевление народа росло. Нравственное и религиозное возбуждение становилось все сильнее и сильнее.
Повсюду стала носиться молва о чудесных видениях и знамениях.
Восстание началось с Нижнего Новгорода. В октябре 1611 года пришла туда из Троицкого монастыря грамота; старшие люди собрались на совет. Пришел на совет и земский староста, мясной торговец Косьма Минин Сухорукий, человек честный, очень разумный, с чистой душой и твердым нравом. Он горячо любил родную землю и много бился за нее с воровскими людьми. На совете Минин сказал: «Св. Георгий явился мне во сне и велел разбудить уснувших: прочитайте грамоту в соборе, а там пусть будет, что Богу угодно». Совет согласился на Минину речь. На другой день зазвонили в большой соборный колокол; день был будний, народ встревожился и повалил в собор с разными мыслями: кто ждал доброй вести, кто боялся худой. После обедни протопоп вышел перед народом, уговаривал всех именем Христовым стать за святую веру и прочитал троицкую грамоту. Затем появился Косьма Минин и сказал: «Коли правду хотим спасти Московское государство, то не будем жалеть ничего: продадим дворы, заложим жен и детей наших и будем бить челом, кто бы вступился за веру и был нашим начальником».
Нижегородцы встрепенулись, стали сходиться в домах, на улицах, на площадях, судили и рядили, как бы взяться за дело. Минин был везде, толковал со всеми, ободрял, уговаривал. Чтобы показать народу пример, он отдал свои деньги на наем ратных людей; за ним стали давать и другие. Когда казны накопилось, надо было подумать, кого выбрать начальником. Минин сказал, что нет лучше воеводы, как князь Димитрий Михайлович Пожарский.
Он был первый, который с передовым отрядом вошел в Москву в то самое время, как поляки зажгли ее. Он бился с ними на Лубянке под Введением; его увезли раненного, и с тех пор он сидел в своей деревне, за сто двадцать верст от Нижнего Новгорода, и тогда чуть оправился от ран. К нему приехали Печерский архимандрит Феодосий и дворянин Ждан Болтин и с ними несколько посадских. Они просили его от всего Нижнего Новгорода постоять за землю русскую и принять начальство над ополчением.
Князь Пожарский сказал:
«Я рад за православную веру пострадать до смерти, а вы изберите из посадских людей такого человека, чтоб ему в мочь и за обычай было со мною быть у нашего великого дела - ведал бы он казну на жалованье ратным людям».
Стали думать посланцы, кто бы мог быть у них пригодным; но князь Пожарский не дал им додуматься и сказал:
«У вас в городе есть такой человек, Кузьма Захарьевич Минин-Сухорук, человек он бывалый; его на такое дело станет». Посланцы воротились в Нижний и рассказали на сходке, что им отвечал князь Димитрий Михайлович. Тогда весь мир приступил к Кузьма Захаровичу Минину-Сухоруку; стали просить, чтоб он был у великого дела, собирал казну и заведовал ею.
Минин-Сухорук отговаривался не от того, чтоб он в самом деле не хотел на себя принимать важного дела, а за тем, чтоб его поболее попросили, и он как будто поневоле согласился угодить миру, чтоб его потом слушали, а не станут слушать, так он бы мог им говорить: «Я ведь не хотел этой чести и власти; вы меня приневолили всем миром; так теперь я имею над вами власть. И круто вас поверну, коли захочу».
За этим-то Минин-Сухорук не решался долго-долго, а напоследок согласился: сейчас же велел написать мирской приговор на свой выбор, посадским людям приложить к нему руки, и тотчас после того отправить его к князю Димитрию Михайловичу Пожарскому. Это он сделал затем, чтобы нижегородцы не одумались и не переменили своей воли. Скоро увидали нижегородцы, что Кузьма Захарьевич Минин-Сухорук им тяжел. Он устроил оценщиков, велел ценить у всех дворы, скот, имущество, и от всего брал пятую часть, а у кого не было денег, у того продавал имущество. Не давал он спуску ни попам, ни монастырям, ни богатым, ни бедным. Иных самих с женами и детьми в кабалу отдавали. Положили, чтоб никто не остался, не давши своей доли для общего дела. Были примеры, что иные давали добровольно и более, чем следовало. Одна богатая вдовица копила много лет деньги и скопила 12.000 рублей, и отдала из них 10.000 рублей.
Весть про нижегородские дела живо разнеслась по русской земле, разные люди стали толпами приходить в Нижний, многие города присылали денег. Пожарский устраивал рать, Минин раздавал жалованье по статьям, кто чего по своей службе стоит; дворяне, у которых были поместья, жалованья брать не захотели. Когда все было готово, Пожарский и Минин двинулись в поход. Поляки и русские изменники перепугались, бросились к патриарху и приказывали ему вернуть ополчение назад. Гермоген отвечал им: «Да будут благословенны те, которые идут на спасение государства, а вы, изменники, будьте прокляты!». Поляки так озлобились за это на Гермогена, что уморили его голодом. Казаки тоже переполошились: они понимали, что Пожарский и Минин не дадут им своевольничать, грабить и мутить Русскую землю. Казаки задумали помешать восстанию городов, однако им не удалось; попытались убить Пожарского - не удалось и это. Тогда Заруцкий взял Марину с ее сыном и ушел в степи, но Трубецкой остался.
Ополчение тем временем подвигалось вперед.
23 августа ополчение подошло к Москве. Трубецкой сначала просил соединиться с ним в один стан; но земские люди не согласились: они не доверяли казакам, помнили, как они извели Ляпунова и как потом ругались над земскими людьми. Одни с другими никак не могли сойтись и быть в единогласии, хоть и сражались против общего врага. Казаки, признавая начальство князя Димитрия Тимофеевича Трубецкого, стояли на реке Яузе, а земские с князем Димитрием Михайловичем Пожарским вправо от них - у Арбатских ворот.
Через день после прибытия Пожарского появился под Москвою гетман Ходкевич. За ним шли ряды возов, числом четыреста, с запасами, которые надобно было провести в Кремль или Китай-город.
Ходкевич стал переходить через Москву-реку на Девичье поле и хотел, переправившись, поворотить направо, пробиться через Белый город и провезти запасы в Кремль. Русские его отбили.
На другой день после того, утром рано, Ходкевич поставил свои возы с запасами в порядок и велел войску идти с ними напролом. Пошли от Донского монастыря по Замоскворечью и думали пробраться к Москве-реке, перейти ее, и войти в Китай-город. Им тут мешали казацкие острожки, да рвы, да окопы, да накиданные кучи щебня: нельзя было двигаться с лошадьми, и поляки потащили возы сами. Как дошли они до церкви Климента святого на Пятницкой улице, - тут у них завязался жестокий бой с казаками. В это время казаки заволновались, видели, что с другой стороны земские люди им не помогают, и стали кричать. «Что ж это? Дворяне, да дети боярские только смотрят на нас, как мы бьемся, да кровь за них проливаем! Они и одеты, и обуты, и накормлены, а мы и голы, и босы, и голодны. Не хотим за них биться».
Тут прибежал к ним келарь Авраамий Палицын и стал уговаривать. «Храбрые, славные казаки, - говорил он им, - от вас началось доброе дело; вам вся слава и честь, вы первые перетерпели и голод, и холод, и наготу, и раны. Слава о вашей храбрости гремит в далеких землях, на вас вся надежда. Неужели, милые братцы, вы погубите все дело!». Эта речь старца Авраамия Палицына так их привела в чувство, что все закричали: «Хотим помирать за православную веру! Иди, отче к нашим в таборы. Умоли их всех идти с нами на неверных!». Палицын перешел назад через реку, пошел в табор к реке Яузе и там застал атаманов, которые пили вино, играли в карты, да песни пели. Палицын проговорил им такое горячее слово, что все бросились и закричали: «Пойдем, пойдем, не воротимся назад, пока не истребим в конец поляков».
«Вот вам ясак! - сказал Палицын. - Кричите: Сергиев! Сергиев! Чудотворец поможет. Вы узрите славу Божию».
Весь табор казацкий поднялся, одни в богатых, золотом шитых, зипунах, другие босые и оборванные кидались за Москву-реку и кричали: «Сергиев! Сергиев!».
Тогда Минин сказал Пожарскому: «Князь, дай мне войска, я пойду».
«Бери, сколько хочешь!» - сказал ему князь Димитрий Михайлович Пожарский.
Минин взял с собой людей, перешел реку, ударил на поляков у Крымского двора и сбил их. Поляки поколебались. Видя это, все ополчение ударило дружно. Поляки не выдержали и побежали, а на другой день, как взошло солнце, их уже не было под Москвою; ушли далеко назад.
Теперь ополчению оставалось только справиться с теми поляками, что сидели в Москве. Но между казаками и земскими встала опять рознь, пошла разладица; казаки порывались уйти из-под Москвы. Опять развелись бы грабежи и убийства в русской земле, если бы не вступился Троицкий архимандрит Дионисий. Он послал в казачий табор богатые ризы, стихари, епитрахили и другие сокровища церковные, только бы казаки из-под Москвы не уходили и начатого дела не порвали. Совесть проснулась у казаков, церковное добро они отослали назад в монастырь и обещались выстоять под Москвой до конца. А до конца было уже недалеко. Поляки и те русские люди, которые волей или неволей сидели вместе с ними в Москве, терпели во всем великую нужду. Голод был такой, что ели человечье мясо. Отцы ели детей своих: один поляк съел сына, другой - мать; господа пожирали слуг; судья убежал с суда, убоявшись, чтобы виноватым не вздумалось его съесть. Как ни храбры были поляки, но при такой беде держаться долго не могли. В конце октября 1612 года казаки пошли на приступ и взяли Китай-город; через месяц сдался и Кремль.
27-го ноября казаки Трубецкого и ополчение Пожарского собрались у двух разных церквей и, взяв иконы и кресты, разными улицами двинулись в Китай-город; огромные толпы парода валили вслед за ними. Оба ополчения сошлись у Лобного места, и едва начался молебен, как из кремлевских ворот показался третий крестный ход; шло кремлевское духовенство и несло Владимирскую Божию Матерь. Народ закричал от радости, увидав святую икону, которую видеть больше уж не надеялся. Крестные  ходы соединились, и обе рати, все народное множество вместе с клиром церковным запели: «Тебе, Бога хвалим».
В Кремле и в Китай-городе было найдено у поляков много добра, не хватало у них только одного - кормов; всюду стояли котлы с человечьим мясом. Все добро поляков Минин забрал в казну и по приказу Пожарского отдал казакам вместо жалованья. Пленных поделили между казаками и земскими; казаки своих пленников почти всех перебили.
Той порой польский король с малою ратью спешил к Москве выручать своих. Но время уже было не то, что прежде: ни один город не сдавался королю, ни один русский человек не приезжал к нему в стан бить челом королевичу. Передовой полк королевский подошел было к Москве, но его встретили воеводы русские и прогнали. Сигизмунд повернул домой.
Совершилось великое дело: выборный человек Косьма Минин и воевода князь Димитрий Пожарский очистили Москву от иноземцев, спасли Московское государство. Теперь оставалось выбрать царя. Бояре и воеводы послали гонцов во все концы Русской земли, велели звать в Москву все духовные власти и выборных от дворян и от всяких иных людей. Бояре и воеводы просили, чтобы все эти власти и выборные люди лучше договорились в своих городах накрепко и взяли о государском избрании полные договоры. Когда многие из них съехались в Москву, назначен был на три дня пост, а потом начались соборы. Прежде всего порешили, чтобы из иноземных королей и королевичей царя не выбирать, а выбирать природного русского.
Казалось, толковать было не о чем. Уж наперед можно было видеть, кого выберут. Не было тогда никого милее народу русскому, как род Романовых. Уж издавна он был в любви народной. Была добрая память о первой супруге царя Ивана Васильевича, Анастасии, которую народ за ее добродетели почитал чуть  ни святою. Помнили и не забыли ее доброго брата Никиту Романовича и соболезновали о его детях, которых Борис Годунов перемучил и перетомил. Так один из этих дядей Михаила Феодоровича, - боярин Михаил Никитич Романов, - томился и умер, безвинно замученный Борисом Годуновым, в селе Ныробе, Чердынского уезда, Пермской губернии. Ввиду предстоящего в 1912 году трехсотлетнего юбилея царствования дома Романовых, одному художнику поручено воспроизвести на полотне исторические места и предметы, имеющие прямое отношение к последнему году жизни и смерти замученного Годуновым боярина.
Художником будет изображено на полотне как самое село, так и та часовня, что высится ныне на месте, где была вырыта землянка, в которой в лютые морозы, питаясь хлебом и водою, почти без одежды жил несчастный страдалец и где он наконец был задушен своей безжалостной стражей, не смогшей дождаться его естественной смерти. Будет увековечена на полотне также и церковь, где временно был погребен замученный боярин.
Все полотна, равно как и ныне хранящийся в Ныробе рисунок оков, которые были на боярине Михаиле Никитиче, послужат украшением того музея, что будет возведен в Костроме к году 300-летняго юбилея царствования Дома Романовых.
Уважали митрополита Филарета, бывшего боярина Федора Никитича, который находился в плену в Польше и казался истинным русским мучеником за правое дело. Был у него шестнадцатилетний сын Михаил; вместе с матерью именем Марфою (постриженною насильно Борисом, как и ее муж) и дядею Иваном он сидел в Кремле с прочими боярами, когда поляки владели столицею. Еще когда только Шуйского низложили с престола, многие желали его посадить, но он был тогда еще мал, да главное поляки помешали, навязав Москве Владислава. Теперь, как только стали говорить и толковать о царском выборе, сразу заговорили о Михаиле Романове. Но были у него противники. Некоторые бояре хотели себе власти и нарочно тянули выбор, а сами засылали к выборным людям, чтоб расположить их в свою пользу. Это было напрасно. Не выборные люди, а служивые и земские, и казаки написали челобитные, что вся земля хочет Михаила Романова и подали троицкому келарю Авраамию, чтоб он их желание показал выборной думе. Тут же кстати пришли любопытные из Калуги и других соседних с нею городов; и оттуда люди всем миром заявили, что не хотят другого государя, кроме Романова. Тянуть выбора нельзя было дальше. Казаки вскричали, что и они хотят царем только Романова: казацким голосом нельзя было пренебречь. Если выбрать царя не по их мысли, то можно было ожидать больших смут. С избранием Романова выходило так хорошо, что и земские люди и казаки могли быть довольны. В неделю православия, 21 февраля, вышли на Красную площадь рязанский архиепископ  Феодор, келарь Авраамий, боярин Василий Петрович Морозов и хотели спрашивать множество народа, нарочно собранного для этого. Но им не довелось сказать ни одного слова. Народ как только увидал и догадался зачем его собрали, и что у него хотят спрашивать, в один голос закричал: «Михаил Феодорович Романов будет царь-государь Московскому государству и всей русской державе». «Се быть по смотрению Всевышнего Бога!» - сказал тогда Авраамий Палицын. После этого отслужили молебен и на ектениях помянули новоизбранного царя Михаила Феодоровича.
К новому царю собор отправил послов. Михаил проживал в то время в Костроме в Ипатьевском монастыре, вместе с матерью своей, инокиней Марфой. Ему было всего 16 лет. Послы приехали и били Михаилу челом, чтобы пожаловал, по приговору своей земли принял бы царство. Но Михаил отказался наотрез; не соглашалась за него и мать его. Она говорила, что люди Московского государства по грехам совсем испортились; дав свои души прежним государям, не прямо служили; вся земля разорена в конец, и идти теперь молодому Михаилу на царство значит идти на гибель. Послы со слезами упрашивали Михаила, чтобы соборного моленья и челобитья не презрел, чтобы воли Божией не снимал; говорили, что люди русские теперь наказались и пришли в соединение. Долго умоляли Михаила послы, с третьего часа до десятого; даже грозили ему, что Бог взыщет на нем конечное разорение государства. Наконец, Михаил согласился, допустил всех к руке и обещал быть скоро в Москве.
С той поры дом Романовых благополучно царствует в России и поныне.
Злые враги, разорители и лиходеи русского государства однако не угомонились; узнав, что Михаил выбран в цари, некоторые из них задумали его убить.
Ипатьевский монастырь, обнесенный надежною каменной стеною, - дар Лжедимитрия Романовскому роду. Монастырь должен был служить Михаилу Феодоровичу убежищем на первое время, а станет и там небезопасно, - есть в 70 верстах от Костромы село Домнино, родовое гнездо дворян Шестовых, где родилась и росла сама великая инокиня, место глухое и захолустное: леса да болота, даже и жителей нет при господской усадьбе, приказанной надежному старику Ивану Сусанину. Этот, если понадобится, сумеет сокрыть боярина Михаила.
Заходили между монахами тревожные слухи, что в лесу неспокойно, а лес подступает чуть не к самой монастырской стене. Началось дело с того, что два дня сряду лесник, возвращаясь с обхода, находил выкраденным из сторожки хлеб, запасенный на несколько дней, а вечером, во второй день покражи, на дальнем лесосеке видел четырех польских солдат, трех пеших да одного верхового; два же дня спустя пропал и сам лесник, как в воду канул. Под Михайлов день служка монастырский, ездивший с двумя дроворубами поднять последние дрова с того же лесочка, вернулся в монастырь уже только сам друг, в разорванном платье, с товарищем, жестоко искусанным: напали-де злые собаки, бывшие в лесу с целой шайкой поляков, а конных и пеших наберется солдат и целая сотня.
А за вечерней под Иоанна Златоуста служка, обиженный поляками в лесу, признал в нищем, теснившемся к выходу, разноглазого поляка, вымогавшего у монастыря хлеба. Признал также его за монастырскими уже воротами и дроворуб, возвращавшийся с посада. Служка рванулся было в погоню за нищим, но в тесноте потерял его с глаз, а мужичок до того испугался встречи, что даже и не крикнул.
С вестью о случившемся явился к боярыне Сусанин, прибывший накануне из Домнина в монастырь с медом и вощинами. Дрогнуло сердце матери: ей стало понятным, кого высматривал переодетый лазутчик: сегодня - соглядатай, а завтра - убийца.
- Как же уберечь-то мне от них моего Михаила?
- Мне отдай его, матушка-боярыня, - говорил Сусанин, - в Домнино отпусти его со мною, там, Божьей волею да твоими молитвами, уберегу его.
- Расстаться мне с ним теперь, когда убийцы уже высмотрели единственное дитя мое! Да кто же убережет его так-то, как мать убережет, кто собой от ножа заслонит? Да и не одна я тут: тут и монастырская братия и город - рукой подать; а ты ведь один: попритчилось на пути, хорони Бог, что с тобою, - что с ним-то тогда станется?
- Тем-то и опасно, матушка, что людно здесь больно: от лихого человека середь народа не убережешься. Случись-ка боярин нынче за вечернею, - долго ли до греха? Теснится-то ворог вперед, будто свечку поставить, а под полою нож.
- Да где же мне схоронить-то его от них на эти две недели? - думала великая инокиня. - В кремлевский дом разве опять переехать: все-таки дальше от леса, все же там и снаряд боевой, и людей ратных много, да на осыпь-то и тын крепостной мало надежды.
А всего пуще - воевода! Не верю я князю Роману Гагарину. Бог весть, что у него на уме.
Смеркалось; заблаговестили к вечерне, и народ тянулся в монастырь, когда в сторожевую избу, продрогший и обессиленный, вошел дроворуб, взятый поляками в лесу 7-го ноября. Ему удалось бежать от своих мучителей на выкраденной у них лошади; гнал он на ней с рассвета, и только версты за две от монастыря слабая от бескормицы лошадь пала в лесу, а он добрел уже пеший. Дали ему водки и накормили его, но на все вопросы сторожей и сбежавшихся служек он ничего не отвечал и только просил вызвать немедля из церкви отца архимандрита. Доложили, и старец Кирилл, переговорив наедине с мужичком, тотчас же пришел к великой инокине, только что вернувшейся от вечерни. Передал он ей недобрые вести: разбойничья польская шайка в лесу с тем и прислана, чтобы извести боярина Михаила. Дроворуб говорил со слов четырех казаков, находящихся в шайке и им подслушанных. Всего народа будет в шайке человек шестьдесят, и все верховые; с ними восемь собак-ищеек, а собаки еще страшнее, чем люди; лесник было тоже убежал от поляков и спрятался в болоте, чтобы отлежаться до ночи, так собаки тотчас же выследили его, а поляки зарубили до смерти. То же было бы и с дроворубом, если бы он сбежал пеший, а не верхом. Денег у разбойников нет.
- Так с первых морозов и ждать красного петуха, - говорил Сусанин. - Значит не сегодня-завтра, а для чего ж и не сегодня. На дворе вызвездило, да и нашего беглеца поляки уж верно хватились? Убежал, так кроме Ипатьевского бежать ему некуда, и порасскажет там, чего от пьяных казаков наслушался. Ждать-то и им теперь тоже некогда... Того смотри - перевоз снимут, благо еще отец архимандрит на той стороне. Матушка-боярыня, благослови Михаила Феодоровича в эту же ночь ехать со мною в Домнино; твои матерние молитвы дойдут до Бога: сохранит нас Царь Небесный, а станет зима, да пройдет беда, первопутком же сам сюда к тебе боярина доставлю; здесь же или в городе все равно ему беды не миновать.
На том и порешили, чтобы, кроме няни да ближних келейниц, никто в монастыре и не знал бы об отъезде боярина, а всем говорить: болен-де, и матушка инокиня никого к себе не пускает, а одеться боярину в крестьянское платье и, пока из города не выедут, лежать под войлоками, будто один Сусанин едет.
На дворе потеплело, и небо подернулось облаками. Время шло к полуночи. Отслушав молебен, путники с архимандритом прошли к великой инокине за благословением.
О полуночи были уже на перевозе. Снег падал хлопьями; в безветренном воздухе было облачно, тепло и темно; на городской стороне слышались песни запоздалого в кружале народа.
- В Домнино, значит, Иван Васильевич, - спрашивали перевозчики.
- Да, Михайлушко, погостевали у вас, пора и до дому, - отвечал Сусанин.
- Ну, Буланка, сослужила ты свою службу, - говорил Сусанин, опрастывая от ледяных игол потную морду лошади, - теперь сподоби, Господи, сослужить свою и раба Божьего Ивана! А, ну, как на перевозке-то выболтают, кого перевозили?
- Где же спрятать боярина так, чтобы собаки-то их людского духа не начуяли? - думал Сусанин на пути к зятю. - Окроме тайника под коровьями яслями, лучше места и не надумаешь: тут не то, что ляхам, да и собачьим чутьем не найти: скотина-то пахнет сильней человека. Как проклятые набегут, на первое время тут-то будет ладно. А застрянут здесь не на один день, переместить придется боярина: всю эту челядь-то в лес отведу от усадьбы подальше, а, пока вернемся, Богдаша тем часом выкрадет нашего родимого к себе в Деревнище. Тайник-то и у него под овином надежный; да опять как бы те не начуяли? Разве овин-то сжечь - тогда середь гари не разнюхают. Слава Те Господи, что умудряешь меня, слепца.
Сусанин наказал Антониде быть при боярине для послуг неотступно, а Богдану - буланку к корму поставить, подъясельный тайник почище убрать, да войлоками выстлать, и затем идти жечь овин; сам же, пообедавши, завалился на печь и до света проспал мертвым сном.
А со светом старик, надев зятевы валенки, пошел в лес следы пролагать, приказав Богдану, что делать; на случай - Семен прибежит в его отсутствие. В поздние обеды вернулся Сусанин домой.
- Не бывал Семен?
- Не бывал еще, батюшка, - ответил Сабинин.
- И ладно. Не кушал боярин?
- Тебя дожидается.
Осмотрев тайник и выходную из него дверь в огород, старик пошел служить боярину за обедом.
Совсем уж смеркалось, когда на взмыленной влетел на двор Семен: ляхи точно идут. Уже в Богородском ему говорили, что бражничают вороги в Кузнецове, а на полдороге  от Кузнецова завидел и сам их; свернул в лес и высмотрел, как тянулись они по дороге: всего пятьдесят верховых, и все пьяные, еле на конях держатся, а лошади худы и слабы, чуть ноги волокут, так что в Домнино раньше как к свету ждать их нельзя.
- Зять, ступай за вином.
- Сколько, батюшка, взять-то прикажешь?
- Восемь ведер возьми: вылакают. Да баранов четырех приколоть: нехристи, ведь им пост святой - не указ. Хлеба короваев с десяток прихватил бы уж за одно от своих. Пусть угостятся ляхи на своих на поминках-то.
Устроив боярина в тайнике и отпустив Сабининых в Деревнище, старик оправил лампадку пред образами, помолился, взял топор и ушел в Коршуны, оставив незамкнутыми и барские хоромы, и притворню, и скотный двор, а только приперев двери наружными задвижками, чтобы видно было пришельцам, что хозяева отлучились со двора, да ненадолго.
Семен недолго прождал поляков у околицы. - Передний из казаков спросил его:
- Где боярин?
- А кто его знает!
- Сусанина давай сюда!
- Дома нету-ти: в лес ушел, в Коршуны дрова рубить.
Все переискали и в хоромах, и в службах; нашли и постель и белье боярское, и тонкие сапоги, видно, что был и недавно, а теперь-то где? Перед полуднем, прихватив Семена, ляхи тронулись к Коршуны и по стуку топора набрели и на Сусанина.
- Во дедушка, - указал Семен.
- Где боярин твой?
- А почто его вам?
- Самому скажем. Говори, где он?
- За охотой пошел; вместе и вышли утром, он с ружьем, а я сюда. Должно, к обеду вернется.
- Ну, рассказывай сказки-то! Не отговоришься; веди пока в Домнино, да есть давай.
Вернулись в Домнино.
Сусанин угощал на диво, все вслух горюя, что боярин  до сих пор не бывал: «Уж разве в лесу не сказали ли, за его милостью приехали: может испугаться изволил, да и прячется».
- Однако, Панове шляхетство, - говорил старший рейтар, - пить, да ума не пропивать: не за водкой приехали. Нейдет к нам его милость, сами пойдем искать его по лесу. А старика на сворку и пусть ведет назад в Коршуны, оттуда и собак на след набросим: там, говорит, расстались-то утром. Время не ждет, так чтобы в лесу и не заночевать-то.
И, пошатываясь да наполнив фляги водкою, полупьяная толпа посадилась на-конь.
Пришли и в Деревнище. Здесь так же, как и в Домнине, весь сабининский двор обшарили.
- Веди назад в Коршуны! - крикнул казак, толкая Сусанина из ворот.
Поворотились и в Коршуны, но скоро свернули с дороги в строевой лес, и Сусанин навел на след. На первом мягком и не схваченном еще после вчерашнего мороза снегу след человеческий вдавливался ясно и отчетливо; путанного ничего не было: видна была одна пара ног; первые от дороги следы еще несколько черноватые от дорожной на обуви грязи, а там чем глубже в лес, тем чище и яснее очертаньем от затишья. Собаки понеслись по следу. Стал и Сусанин покликивать:
- Боярин, а боярин! Михаил Феодорович! Свои, отзовись, родимый!
Час спустя лес заредел: спускались к реке Корбе; след вел глубоким и обширным суходолом, по которому извивалась река, подернутая уже тонким льдом от недавнего мороза. На крутых его окраинах, с обеих сторон воды, берега перерезывались глубокими оврагами, заросшими дремучим лесом. В тихом и сыром воздухе слышался только топот лошадиный да крик вороны, сорвавшейся с ели и осыпавшей инеем проходящих. Собаки скучились и замахали хвостами; передний поляк соскочил с лошади и побежал к ним: на снегу было видно две-три капли крови и птичьи перья.
- Должно, рябца убил, - промолвил Сусанин.
И снова далее, и конца нет лесу; и все он гуще и гуще.
Еще с полчаса хода, и сквозь поредевший лес завидели деревеньку.
- Что за деревня? - спросил казак.
- Перевозом зовут, - отвечал Сусанин.
Старший рейтар переговорил что-то с казаками, велел выкликнуть и сосворить собак и поворачивать в деревню.
- Здесь мы с тобою поговорим, - сказал один из казаков Сусанину, сбив обухом первые ворота деревни и вводя его в избу вслед за рейтаром и старшими шайки.
Печь не остыла еще, и в доме заметно было, что образа и что поценнее куда-то убраны. Хозяев ни души. А старший рейтар совещался с казаками, допрашивая Сусанина в красной избе.
- Далеко ли до Домнина?
- И версты не будет, - отвечал Сусанин.
- Что врешь-то? Пять часов шли лесом и одной версты не дошли?
- Шли, да кружили Корбою. Усадьба-то вон отсюда видна.
Порешили послать тотчас же в Домнино разъезд в 10 человек, с казаком, на лошадях, какие посвежее, чтобы слетали на рысях, там все, как утром, обшарили бы и тем же следом, не мешкая, возвратились бы в Перевоз, чтобы всем вместе тронуться в лес, как месяц взойдет, или на Ярославскую дорогу, если схватят боярина. А пока вернутся, поставить по два караульных в двух концах Перевоза.
Смеркалось и морозило, когда разъезд выступил в Домнино. В ясные осенние сумерки можно было проследить из Перевоза, как вершинки, спустившись в долину Шачи и переехав гусем гать, на рысях поднимались к Домнинской усадьбе.
Но Богдан не дремал: проследив поляков до спуска к Корбе и убедившись, что потянулись они к Перевозу, через что сообщение между Домниным и Деревнищем стало безопасно, он тотчас же вернулся к саням, оставленным с Семеном у торной дороги через Коршуны, прискакал в Домнино, вывел боярина в крестьянской одежде из тайника, завалил дверь сеном и в четверть часа переместил его в свой тайник под сожженным овином.
А пока разъезд ставил все вверх дном в Домнинской усадьбе, Сусанину в Перевозе жутко было от своих мучителей. Пробовали сначала лестью, посулами и подкупом выведать от него - где боярин; но, видя, что старик стоит на том же, как и сначала показывал: «Был-де на охоте боярин, с охоты куда скрылся, - Господь его ведает», принялись за истязания: били нещадно долго. И судьи, и палачи кинулись на двор; но двое казаков не отступили от жертвы и шага: «И в пекле мы с тобой не расстанемся», - глумились они. В окнах на красном фоне пожара мелькнули возвратившиеся разъездные. Столбом в тихом морозном воздухе пылала Домнинская усадьба, подожженная ляхами.
- Дьяволы! - гремели у крыльца казаки. – Видно, вам жизнь не мила, что пожаром накликаете на себя всю мужицкую сволочь!
- Люди не сыскали - огонь найдет. От него не схоронишься: дым тонок: и в щели проберется, да задушит, - отвечали поляки. - Седлайте, шляхта; до лесу пора!
И кинулись к лошадям.
«Ангелом Своим заповесть о Тебе, сохранити Тя на всех путех Твоих», - шептал Сусанин, глядя в окна на родное пепелище.
- Снять караульных! - послышался голос старшего рейтара; но и снимать их было уже незачем: все четверо сами ввалились на двор с вестью, что и с запада, и с северо-запада показались толпы крестьян.
- Все на коня! - скомандовал рейтар, бросаясь в избу. Пошептавшись с казаками, он вернулся к коновязам.
- Ну, старый шут, - говорил один из двух, подступая к Сусанину, - втроем поедем; в лес вправо долиной Шачи веди. Бери кису-то, что сторонишься? В ней пятьсот дукатов. Считай теперь же; у нас так по-казачьему; без посула. Выведешь, хоть кружно, да без встречного народа, на ярославскую дорогу, - отпустим; а вздумаешь бежать, али в засаду, али в отвал завести, - тебя первого убьем, не промахнемся.
- После: у нас по-русскому деньги берут, как заслужат, - отвечал Сусанин, натягивая полушубок на избитую спину.
На дворе уже слышался говор сближающейся толпы. Посадили и Сусанина на лошадь, причумбурив ее тонкой цепью к двум казачьим лошадям.
«Гайда!» - и на полных рысях ляхи спустились в долину Шачи при двойном свете и полного месяца и пожара.
С полчаса можно было ехать рысью, а дальше тропинка становилась уже и уже, по мере того, как углублялись в лес, да и лошадям стало тяжелее от налипающей на копыта грязи.
Снег не унимался, и за два часа его столько нападало, что задние стали и приотставать. Люди все почти спешились; от скользивших на каждом шагу лошадей пар валил клубом, и отряду пришлось останавливаться, поджидая остальных.
Метель разыгрывалась, мороз крепчал, и острая изморозь, где пооткрытее, как иглами секла лицо.
Пока подбирали отсталых, рейтар и оба старшие казака сошлись около Сусанина, совещаясь, что делать.
Одни настаивали на том, чтобы разложить костры и у них заночевать в лесу, не рискуя спуском в болото. Другие возражали, что усилится метель - «все и у костров перемерзнем», - а поспадет  - так теми же кострами накличем на себя мужиков, осилить которых нам будет трудно после первого залпа целящих из темноты людей на свету.
На последнем и порешили. До «Чистого» болота отряд добрался, не потеряв даже и лошади; стерпима была изморозь и людям от лесного затишья. Но мороз все усиливался. Достигнув спуска в болото против Анферова, ляхи приободрились: метель настолько стихла, что иногда можно было разглядеть и ранние огни в избах Исупова. «И всего-то рукой подать», - ворчал казак, меряя глазом беловатую мглу, отделявшую их от света и спасения.
Бодро тронулся отряд в болото, но с первых же шагов всем почти пришлось спешиться.
Сусанин шел тихо впереди, сберегая силы для скачков с кочки на кочку, опускаясь наземь перед налетавшими буранными столпами и останавливаясь всякий раз, когда дыхание от усилия становилось одышкою. Казак не отставал, держась за цепь левою рукою, неся пистолет на правом рукаве и прихватываясь правою же рукою за сучья и корни.
Ловким ударом шеста старик выбил цепь из казачьей руки и нырнул в кусты. Казак успел, однако, выстрелить по нем, но промахнулся. Рейтар спустил курок в упор скользнувшей фигуре, но замокший пистолет осекся, и миг спустя за ветлами послышался треск угинающегося льда. Вслед за собаками ляхи кинулись к ручью, как один человек: первых двух Сусанин повалил дубиною, но остальные его осилили и изрубили мученика в куски.
К утру метель утихла, и под вечер Сабинин с деревенщинскими крестьянами набрели сначала на поляков, замерзших под Красною сосною, прозванною с той поры в народе «Проклятою», а затем, на берегу Водыша, меж двух вражьих трупов, обрели тело и Ивана Сусанина, кровью своею украсившего трон народолюбивого Дома Романовых.
Схоронили мужика под Домнинскою церковью, где в первое время и пелись ежедневные по нем панихиды. Преданье говорит, что боярин Михаил Феодорович сам складывал в гроб части изрубленного спасителя своего.
А в первых днях декабря Сабинин исполнил зарок тестя, возвратив инокине-матери возлюбленного сына ее, воцарившегося в Костромском Ипатьевском монастыре 14 марта 1613 года.
19-го марта 1613 года Михаил, сопровождаемый духовенством, присланными от Земского Совета и множеством съехавшихся в Кострому разного звания людей, в предшествии святых икон, отправился из Костромы в Москву. Мать следовала за ним. Путь его до Ярославля казался торжественным шествием; народ выбегал на дорогу с хлебом и солью, духовенство встречало его при церквах с крестами. В Ярославле почти весь народ вышел на встречу Царя. Здесь ожидали Михаила присланные из Москвы: архиепископ Суздальский Герасим и бояре. Путь Михаила из Ярославля до Москвы продолжался более двух недель. Царь поклонялся в Ростове и Переяславле св. мощам, посещал монастыри и прожил Светлую неделю в Троицкой лавре. От Троицкой обители путь до Москвы был истинным торжеством детей, встречающих отца своего. Москвичи ехали, шли, бежали навстречу Государю и с восторгом смотрели на благолепного, кроткого, юного властителя русской земли. В селе Братовщине благословил его митрополит Кирилл, и ударил ему челом князь Иван Воротынский, со множеством других сановников. Ряды войск, граждане с хлебом-солью предшествовали Михаилу, и толпились на пути. Близ Москвы все духовенство, все бояре с крестами и иконами вышли приветствовать Царя. Улицы были наполнены народом, плачущим от радости. Преклонясь пред святынею Успенского собора и поклонясь гробам предков в Архангельском соборе, Михаил вошел в царские Кремлевские чертоги. Родительница благословила его и удалилась на житье в Вознесенский монастырь.
Михаилу совершилось ровно семнадцать лет в день его коронования. Накануне во всех церквах столицы служили всенощную и пели молебны Чудотворцу Сергию. Утром, в Золотой Палате собрались бояре; дворец наполнился чиновниками и воинскими людьми, Кремль войском и народом. В Успенском соборе приготовили великое место, или царский чертог, о двенадцати ступенях, обитых красным сукном, и на нем поставили Персидский малый престол для Царя и стул для митрополита. Собор устлали парчами и бархатами. Митрополит Ефрем пришел в собор с духовенством; Царь вышел в Золотую Палату. Духовник царский нес в собор крест; скипетр нес Пожарский, державу Траханиотов, шапку Мономаха Иван Никитич, дядя Государя. Зазвонили во все кремлевские колокола. Митрополит Кирилл принял регалию в Успенском соборе: митрополит Ефрем положил их на налой перед царскими вратами храма. Царь выступил из палат; боярин Морозов шел перед ним; окольничие и десять стольников сопровождали его. Михаил остановился в соборе у патриаршего места; начался молебен. Между тем, окольничие и стольники ходили по церкви «и установляли народ, чтобы стоял со всяким молчанием, кротостию, целомудрием и вниманием».
Среди глубокой тишины, митрополит Ефрем возвел Царя на великое место, а Михаил – произнес: «Волей Бога Царь Феодор безчаден оставил земное царство, а избранные потом Цари - Борис скончался, а Василий от царства отрекся. И ныне вы, богомольцы наши, митрополиты, архиепископы, епископы, весь освященный собор, бояре, дворяне, приказные люди, дети боярские, атаманы, казаки, гости, служилые, жилецкие люди, всенародное множество городов всего великого Российского Царства избрали в Цари нас, Михаила. По Божьей милости и по данной вам благодати Святого Духа, по вашему и всяких чинов всего Московского государства избранию, богомольцы наши, благословите и венчайте нас на наши великие государства царским венцом и диадемою, по-прежнему царскому чину и достоянию».
Митрополит возложил на Царя крест Мономахов, прочел молитву, положа руки на его голову, облек его в бармы, возложил на него венец Мономахов, отвел его на царское место и преклонился пред ним. Царь сел на троне, принял скипетр и державу. С восторгом услышали присутствующие многолетие «Боговенчанному и поставленному Царю Михаилу». Все сановники и духовенство подходили поздравлять его, и митрополит Ефрем произнес поучение новопоставленному Властителю русской земли. «Ведай, - говорил он, - ведай, Царь Великий, Михаил Феодорович, яко от Бога дается Царям держава, и от Вышнего сила, Бог возносит вас, Царей, на престолы и полагает у вас милость и живот. Прияв правление, не токмо о своих, о себе, о своем житии подобает пещись Царям, но все ими обладаемое спасать, и соблюдать стадо свое от волков невредимо, бояться наказующего серпа небесного, и не давать воли злотворящим, погубляющим душу с телом. Как, не сущу на земли солнцу, все темно и нерассудно, так не сущу в душе наказанию все размещено бывает. От всего стяжания на земле едина добродетель бессмертна. Не приемли же, Государь, языка льстива и слуха суетна, не верь злому, не слушай оболгателя. Смотри в самого себя, Царь Боговенчанный! Мудрость всего честнее и тщательнее, и подобает тебе мудрым быть или мудрым последовать, на них же, яко на престоле, Бог почивает. Не блага мира сего, но добродетель украшает Царей. Не презирай низших тебя: над самим тобою есть Царь; и если Он о всех печется, ты ли о ком-нибудь не радеть будешь! Возмогай же, Государь, возмогай: да когда приидет час суда твоего, ты возможешь безбоязненно стать перед Господом и сказать смело: «Се я, Господи, и люди Твои, которых дал мне Ты»; - сказать, и услышать глас Царя и Бога твоего: «Благий рабе, Царю Российский Михаиле! В мале был ты мне верен, над многими тебя поставлю!»... Когда после сего, благословляя Царя животворящим крестом, владыка громко произнес молитву: «Да умножит Господь лета царствия Царя Михаила; да узрит от сыны сынов своих, да возвысится десница его над врагами, и устроится царство его и потомков его мирно и вечно!» - растроганные зрители святого обряда громко воскликнули: «Оно будет, оно будет многолетно!».
Царь слушал литургию в Царском сане. По парчам и бархатам подошел Михаил к Святому Миропомазанию. Венец держал тогда дядя его, Иван Никитич, скипетр князь Трубецкой, державу князь Пожарский. По окончании литургии, Царь звал к себе митрополита и духовных хлеба ести, и вышел из храма южными дверьми. Здесь, на крыльце, осыпал его потрижды золотыми и серебряными деньгами боярин Мстиславский, а также при выходе из Архангельского собора и из Благовещенского собора ко дворцу. Покрышка царского чертога в Успенском соборе была разорвана народом; каждый хотел сохранить лоскуток на память. В тот же день бояре и все чины, бывшие при короновании, были приглашены к Царскому столу, но денежных льгот народу не было дано, так как казна была пуста и сам Царь переносил в первое время разные лишения.
Михаил Феодорович въехал в Москву 2 мая, а 11 июля венчался на царство. На следующей день были царские именины  .
Царь именинник пожаловал Косьму Минина в думные дворяне и подарил ему дом в Нижнем Новгороде (против Спасо-Преображенского собора) и вотчину - село Богородицкое, за то, (как сказано в жалованной грамоте), «что он с боярами, воеводами и ратными людьми пришел под Москву и Московское государство очистил»  .
В 1615 году Минин подал царю челобитную на притеснения воеводами его родственников и крестьян, живших в Нижнем Новгороде, и вследствие этой челобитной послана была в Нижний Новгород грамота, по которой сын, братья и крестьяне Минина освобождались от суда в Нижнем, кроме дел тяжебных и разбойных, и должны были судиться в Москве.
В 1616 году Минин скончался и погребен в Спасо-Преображенском соборе.
После Косьмы Захарьевича осталась жена его Татьяна (неизвестно когда умершая и где погребенная) и сын Нефед. Вотчина Минина, село Богородицкое с деревнями, пожалована царем его прямым наследникам; равным образом подтверждена и прежняя грамота, по которой дядя Нефеда с крестьянами должны судиться только в Москве. Нефеда Косьмича Минина мы встречаем три раза в официальных памятниках; в 1625 году, по случаю отпуска персидского посла, в числе стряпчих с платьем на восьмом месте; в следующем 1626 году - на свадьбе царской у государева фонаря; наконец, в 1628 г. он упоминается в последний раз, по случаю представления персидского посла. Погребен Нефед близ своего отца.
Во время турецкой войны за Малороссию (в 1673 - 1681 гг.) мы встречаемся с фамилией Минина в лице внука Косьмы Захарьевича, Михаила Леонтьева, получившего в награду от царя Феодора Алексеевича поместье за отличие в битвах с турками и крымцами.
Правнук спасителя отечества, Алексей Минин, служивший при Елисавете Петровне в офицерских чинах в лейб-гвардии Измайловском полку, императрицею Екатериной II возведен в дворянское Российской империи достоинство 6-го июня 1786 г. «за службу деда Михаила и пращура Косьмы Мининых».
Говорят, что и до сих пор существуют родственники Минина в лице казанских купцов Подсевальщиковых. Затем  купеческую фамилию Мининых, существующих в городе Балахне, производят от одного из братьев Косьмы Захарьевича.
Войдем в Спасо-Преображенский собор, где покоится прах знаменитого нижегородца, спасителя отечества. На левой стороне, за второю колонною, между гробницами митрополита Павла и архиепископа Питирима, видна доска с краткою, но красноречивою надписью: «Гражданин Косьма Минин». Самая гробница Минина (вместе с гробницами удельных князей, княгинь, архиереев) находится в подземной церкви Спасо-Преображенского собора. Эта церковь напоминает пещеру: она почти лишена дневного света, и желающие осмотреть ее зажигают свечи и так сходят в подземелье. В этой церкви устроены три придела: во имя Казанской иконы Божией Матери, святых Безсребренников Косьмы и Дамиана и святого Великомученика Дмитрия Солунского. Главный храм во имя Казанской иконы Божией Матери напоминает праздник, установленный в память избавления Москвы и России от поляков, совершенного главным образом усилиями Минина и Пожарского. Правый придел во имя св. Великомученика Дмитрия Солунского напоминает знаменитое имя князя Дмитрия Михайловича Пожарского, а левый - Косьмы Захарьевича Минина. Нижегородская усыпальница до 1851 г. была просто сырым и холодным подвалом. Желая почтить своего знаменитого земляка, нижегородцы устроили в усыпальнице трехпрестольный храм, который и был освящен в 1851 году преосвященным Иеремиею. В этом подземном храме ежедневно совершается ранняя обедня, а 22 октября отсюда ежегодно совершается крестный ход к памятнику Минина и Пожарского, при огромном стечении народа. В левом приделе в честь святых Безсребренников Косьмы и Дамиана, где покоятся семь архиереев, погребен Косьма Минин. На гробнице его находится следующая надпись:

Избавитель Москвы, отечества любитель
И вздыхающей России оживитель.
Отчизны красота, поляков страх и месть,
России похвала и вечно слава - честь,
Се Минович Косьма зде телом почивает:
Всяк истинный кто Росс, да прах его лобзает.

Отправляясь в Персидский поход, Петр I в 1722 году, в день своего рождения 30-го мая слушал в соборе обедню, сам пел на клиросе, а потом присутствовал на панихиде по Минине, по окончании которой поклонился в землю перед гробницею его и сказал: «Здесь лежит избавитель России». Император Николай I, будучи в 1836 году 15-го августа в Нижнем Новгороде, также слушал панихиду по Минине, назвав его «знаменитейшим» из всего сословия купеческого.
24 августа 1878 года освящен памятник над могилою Минина. Памятник находится у северной стены Спасо-Преображенского кафедрального собора и имеет вид часовни, возвышающейся в верхней церкви над отверстием, проходящим сквозь своды подвального этажа, куда ведут две лестницы до самой гробницы Минина. Над могилой помещен величественный саркофаг из киерского лабрадора, с надписью: Преставился о Господе думный дворянин Косьма Минин Сухорук лета 7124 (1616). На стене над саркофагом возвышается в мраморном кивоте с золотою резьбою пожертвованная для украшения памятника Его Императорским Высочеством Государем Наследником (ныне в бозе почивающем Государем Императором Александром III), икона святых Безсеребренников Косьмы и Дамиана; пред нею теплится изящная, в виде креста, лампада. Икона эта помещается под сенью находящегося в верхней церкви списка с священного для каждого русского стяга (знамени), под знамением которого князь Пожарский и Минин вели нижегородские дружины к Москве  .
В нижнем этаже церкви, в великолепной склеповой части памятника, начерчены слова летописца: «Бысть в лето 1612 на Москве бояре и вся люди московские избраху на московское государство литовского королевича Владислава. Литовские же люди на Москве сидяху и начата умышляти, како Московское государство раззорити, под Москвою же люди о том скорбяху и плакахуся, а помощи никто же можеше содеяти». Нижняя часть памятника изящно украшена, а на стенах ее, на вьющихся хартиях, русской вязью изложена, по летописцу, вся история похода нижегородского ополчения в 1612 году.
Сподвижник Минина, князь Дмитрий Михайлович Пожарский, пережил его 26-ю годами.
В день венчания Михаила Феодоровича на царство, 11-го июля 1613 года, вождю-освободителю оказано было боярство: из стольников он был пожалован прямо в бояре, и затем при совершении царского коронования он держал яблоко (державу). Кроме того ему были еще пожалованы поместья: в Московском уезде село Вельяминово и в Суздальском - Холуи.
Но спустя несколько месяцев после этого Пожарскому пришлось отдать дань местничеству (старинному обычаю считаться заслугами и чинами своих предков). Вот как было дело. 6-го декабря Царь, жалуя боярство Борису Салтыкову, приказал князю Пожарскому официально объявить ему эту милость. Но Пожарский отказался от этого, считая, что меньше Салтыкова ему быть «невместно», и под предлогом болезни уехал из Москвы в деревню. Салтыков принял это за оскорбление своего рода и подал царю челобитную, доказывая, что «князю Д.М. Пожарскому можно быть не только меньше его, Бориса, но даже меньше его брата многими местами». Дело было расследовано, и Салтыков оказался прав. Пожарский был присужден к обычному в то время за такие преступления наказанию выдаче головою Салтыкову . Тем не менее это унизительное наказание не имело никакого влияния на судьбу Пожарского и не лишило его царской доверенности: он продолжал быть видным деятелем на разных поприщах службы.
В начале царствования Михаила Феодоровича русскую землю приходилось еще очищать от польских, казачьих и разбойничьих шаек. В 1615 году Пожарский был отправлен против польского наездника Лисовского, усилившегося в северной стране, и преследовал его из одного места в другое с такою неутомимостью, что проходил в сутки по 85 верст; но зато сам, истомленный невероятно быстрою погонею за самым неутомимым из наездников, слег от тяжкой болезни и отвезен был в Калугу.
В 1617 году он участвовал в заключении вечного мира со Швецией в селе Столбове.
В 1617 году Пожарский был отправлен царем для укрепления Можайска и Калуги против польского короля Владислава, шедшего в Москву с Ходкевичем с намерением - силою овладеть Московским престолом. Дорогобуж и Вязьма были уже покинуты своими воеводами и сдались Владиславу как царю Московскому; но Калуга с Можайском, защищенные Пожарским, остались тверды. За все эти службы Пожарский получил кубок серебряный позолоченный с покрышкою, весом в три гривенки 36 золотников и шубу - атлас турецкий на соболях, пуговицы серебряные золоченые.
В силу перемирия, заключенного с поляками (1-го декабря 1618 года) в деревне Деулине (в трех верстах от Троицы), возвращался из плена отец государя, митрополит Филарет. Для встречи ему был отправлен в Можайск Пожарский (вместе с Рязанским архиепископом Иосифом), с приветствием от сына. При посвящении Филарета Никитича в патриархи, в сентябре 1619 года, Пожарскому за деятельное участие в последней войне пожалованы: село, проселок, сельцо и четыре деревни.
С 1621 по 1628 год Пожарский заседал в Разбойном приказе.
Несмотря на местнические книги и челобитные, в которых значилось, что Пожарские люди «неразрядные», князь Дмитрий Михайлович на обеих свадьбах царя Михаила Феодоровича занимал видные места, именно - второго дружка с государевой стороны, а жена его, княгиня Прасковья Варфоломеевна, была второй свахой с государевой стороны.
В 1628 году Пожарский был назначен воеводою в Новгород Великий, а в 1635 году получил назначение в Судный Московский приказ. В 1637 году ему поручено иметь главный надзор над работами по возведению земляного вала вокруг всей столицы, на случай набегов крымских татар; по окончании этих работ он был отправлен с войском в Рязань для отражения варваров-опустошителей.
Под 1641 годом имя Пожарского встречается в последний раз за царским столом, а в 1642 году он скончался в глубокой старости и погребен в Суздальском Спасо-Ефимиевском монастыре.
В Москве на середине Красной площади, против Кремля, стоит вылитый из бронзы (художником Екимовым, по проекту Мартоса) памятник гражданину Косьме Минину и воеводе князю Пожарскому. Минин стоит перед больным князем Пожарским, указывает на Кремль и, вручая ему меч от лица отечества и щит с изображением Спасителя, как бы говорит: «Поспешим спасти Москву и Отечество!». Взоры стоящего князя Пожарского обращены к нему и выражают молитву: «Боже Спаситель наш! Ополчи немощную руку мою и благослови начинание наше!». Подножие памятника украшают две бронзовые выпуклые картины (барельефы). На одной представлено, как нижегородцы сносят на площадь свое имущество и ведут сыновей своих для всеобщего вооружения; на другой изображено бегство поляков из Кремля и преследование их нашими воинами. На памятнике надпись: «Гражданину Минину и князю Пожарскому благодарная Россия лета 1818 г.». (Сближение событий «французского» 1812 года с событиями «польского» 1612 г. воскресило в памяти потомства имена и подвиг главных деятелей рассмотренного нами времени и родило мысль о создании им достойного памятника).
В Нижнем Новгороде есть также памятник Минину и Пожарскому. Он поставлен в Кремле на крутом обрыве берега и представляет собою гранитный обелиск в 30 футов высоты, покоящийся на двойном, также гранитном, подножии (пьедестале). На одной стороне памятника сделано выпуклое изображение Косьмы Минина, с обнаженной головой; над головой изображены два гения, держащие венок из дубовых листьев; внизу подпись: «Гражданину Минину благодарное потомство, 1826 года». С другой стороны - изображение князя Пожарского в шлеме и латах и также подпись: «Князю Пожарскому благодарное потомство 1826 года».

          Буди Бог пошлет,
И нашим подвигом мы Русь избавим,
Великую от Бога примем милость
За избавление христианских душ,
И во вся роды, в будущие веки,
К навечной похвале нам учинится,
На славу и на помин душ наших.

Молодому царю выпала великая обо всем забота. Земля была разорена, города пожжены, казна царская пуста, везде были грабежи и разбои; люди изворовались, от всякого порядка отвыкли. Безгосударное время напустило на Русскую землю столько зла, что в короткий срок его нельзя было вывести. Царю приходилось и порядок во всем уряжать, и с казаками разведываться, и с иноземными врагами воевать. Казацкий атаман, Заруцкий, засел в Астрахани и творил там всякие злодейства, но наконец был пойман. Его и сына Марины казнили; Марину засадили в тюрьму, где она и умерла. Казаки однако не унялись, подходили ратью под самую Москву; их усмирили с великим трудом. Литовская вольница разоряла и пустошила русскую землю еще года три; с польским королем царь Михаил воевал два раза, да со шведским раз. Трудно было бы молодому царю управлять землей, если бы не вернулся из полона отец его, митрополит Филарет. Он был посвящен в патриархи и стал помогать царю словом и делом. Он укрепил самодержавную власть царя, ослабевшую в смутное время; под его руководством мягкосердый и кроткий Михаил занимался усердно земским устроением, созывал для совета по важным делам земские соборы и снова завел сношения с иноземными государями, которые даже помогли ему деньгами в войну с Польшей. В грамотах писались два великих государя Михаил Феодорович и отец его, святейший патриарх Филарет Никитич; все дела сын решал вместе с отцом, вместе принимали они и послов иноземных. До возвращения Филарета из полона, к молодому и неопытному Михаилу втерлись в милость люди лихие, бесчестные: они только и делали, что себя и свою родню богатили, земли крали и творили всякую неправду. Филарет отогнал от царя этих людей, держал в милости слуг верных, награждал их достойно и праведно и от обид оборонял.


Увещательная грамота Троицкого монастыря

Православные христиане! Вспомните истинную православную христианскую веру, что все мы родились от христианских родителей, знаменались печатию, святым крещением, обещались веровать во Святую Троицу; возложите упование на силу креста Господня и покажите подвиг свой; молите служилых людей, чтоб быть всем православным христианам в соединении и стать сообща против предателей христианских - Михайлы Салтыкова и Федьки Андронова и против вечных врагов христианства, польских и литовских людей. Сами видите близкую конечную погибель всех христиан, где только завладели люди, в каких городах, какое разорение учинилось Московскому государству? Где святая церковь? Где Божия образа? Где иноки, цветущие многолетними сединами, где и хорошо украшенные добродетелями? Не все ли до конца разорено и обречено злым поруганиям? Где народ общий христианский? Не все ли скончались лютою и горькою смертию? Где бесчисленное множество христианских чад в городах и селах? Не все ли без милости пострадали и разведены в плен? Не пощадили престаревших возрастом, не устрашились седин многолетних старцев, не сжалились над сосущими млеко незлобивыми младенцами. Не все ли испили чашу ярости и гнева Божия? Помяните и смилуйтесь над видимою нашею смертною погибелью, чтоб и вас не постигла такая лютая смерть. Бога ради, положите подвиг своего страдания, чтоб вам и всему общему народу, всем православным христианам, быть в соединении, и служилые люди однолично, без всякого мешканья, поспешили под Москву на сход, ко всем боярам и воеводам, ко всему смиренству народа всего православного христианства. Сами знаете: ко всякому делу едино время надлежит; безвременно же начинание всякому делу бывает суетно и бездельно. А если есть в ваших пределах какое-нибудь недоволье, Бога ради, отложите это на время, чтоб вам всем с ними заодно получить подвиг свой и страдать за избавление православной христианской веры, покамест они (т.е. враги) в долгом времени гладным утеснением боярам и воеводам и всем ратным людям какой-нибудь порухи не учинили. И если мы совокупленным единогласным молением прибегнем ко всещедрому Богу и ко Пречистой Богородице, Заступнице вечной рода христианского и ко всем святым, от века Богу угодившим, и обще обещаем сотворить подвиг и пострадать до смерти за православную истинную христианскую веру, неотложно милостивый Владыка Человеколюбец отвратит праведный гнев свой и избавит нашедшей лютой смерти и вечного порабощения безбожного латинского. Смилуйтесь и умилитесь, незакосненно, сотворите дело сие избавления ради христианского народа, ратными людьми помогите, чтоб ныне под Москвою, скудости ради, не учинилось какой-нибудь порухи боярам и воеводам и всяким воинским людям. О том много и слезно всем народом христианским вам челом бьем.

*

Смутное время в стихотворениях русских поэтов и в народных песнях

Прокопий Петрович Ляпунов
(НАРОДНАЯ ПЕСНЯ)

Как был-то у нас на святой Руси,
На святой Руси, в каменной Москве,
Было время военное, времечко мятежное,
Заполонила-то Москву погана Литва,
Погана Литва, погана Польска сторона.
Уж один-то боярин, думный воеводушка, крепко веру защищал,
Крепко веру защищал, изменников отгонял.
Уж как думный воевода был Прокопий Ляпунов.
Как Прокофий-то Петрович разослал своих гонцов,
Как Прокофий Ляпунов роздал письма гонцам,
Роздал письма гонцам, и приказ им приказал:
«Поезжайте вы, гонцы, на все русские концы,
На все русские концы, во большие города!
Вы просите воевод идти с войском сюда,
Свободить город Москву, защищать веру Христа».
Как узнал то Жигимонт от своих изменников бояр,
Что разослал-то Ляпунов гонцов в города,
Гонцов в города, просить воевод с войском сюда:
Рассердился, распалился нечестивый Жигимонт,
Распалившись, велел воеводушку убить,
Того ли воеводушку Прокофья Ляпунова.
И убили злы изменники воеводушку!..
Как и двинулись думны воеводы с больших городов:
Все большие города - Казань, Нижний - пришли с войском сюда:
Как и начали русаки погану Литву колоть-рубить, -
Удушили все нечестивое племя, из Москвы повыгнали.


Ночь перед приступом

Поляки ночью темною,
Пред самым Покровом,
С дружиною наемною,
Сидят перед огнем.

Исполнены отвагою,
Поляки крутят ус,
Пришли они ватагою
Громить святую Русь.

И с польскою державою
Пришли из разных стран,
Пришли войной неправою
Враги на россиян.

Тут волохи усатые
И угры в чекменях,
Цыгане бородатые
В косматых кожухах...

Валя толпою пегою,
Пришла за ратью рать,
С Лисовским и с Сапегою
Престол наш воевать.

И вот, махая бурками,
И шпорами звеня,
Веселыми мазурками,
Вкруг яркого огня

С ухватками удалыми
Несутся их ряды,
Гремя, звеня цимбалами,
Кричать, поют жиды.

Брянчат цыганки бубнами,
Наездники шумят,
Делами душегубными
Грозит их ярый взгляд

И веб стучат стаканами,
«Да здравствует Литва!» -
Так возгласами пьяными
Встречают Покрова.

А там едва заметная,
Меж сосен и дубов,
Во мгле стоить заветная
Обитель чернецов.

Монахи с верой пламенной
Во тьму вперили взор,
Вокруг твердыни каменной
Ведут ночной дозор.

Среди мечей зазубренных,
В священных стихарях,
И в панцирях изрубленных,
И в шлемах, и в тафьях,

Всю ночь они морозную,
До утренней поры
Рукою держат грозною
Кресты, иль топоры,

Священное их пение
Вторит высокий храм,
Железное терпение
На диво их врагам.

Не раз они пред битвою,
Презрев ночной покой,
Смиренною молитвою
Встречали день златой;

Не раз, сверкая взорами,
Они в глубокий ров
Сбирали шестопёрами
Литовских удальцов.

Ни на день в их обители
Глас Божий не затих,
Блаженные святители,
В окладах золотых,


Глядят на них с любовию,
Святых ликует хор:
Они своею кровию
Литве дадут отпор!

Но, чу! Там пушка грянула,
Во тьме огонь блеснул
Рать вражая воспрянула,
Раздался трубный гул!..

Молитесь Богу, братия!
Начнется скоро бой!
Я слышу их проклятия,
И гиканье, и вой;

Несчетными станицами
Идут они вдали –
Приляжем за бойницами,
Раздуем фитили!

Гр. А. Толстой
*

Смерть Патриарха Гермогена

 
Обездолена крамолой,
В бездне смуты утопая,
Как корабль, гонимый бурей,
Погибает Русь святая.

На Москве пануют ляхи,
И изменой беспримерной
Нагло выбран уж на царство
Королевич иноверный.

И засев в Кремле, поляки
И изменники-бояре
Шумно, весело гуляют,
Словно в бешенном угаре.

Вдруг - нежданное известье!
Все в испуге, все в смущенье, -
Нижний Новгород поднялся!..
Собралося ополченье!

Князь Пожарский воеводой
Выбран целою землею
И с могучей земской ратью
Скоро будет под Москвою!..
Истомленного страданьем
В узах тягостного плена,
Непощадно мучат ляхи
Патриарха Гермогена,

Вымогая, чтоб святитель
Грозным пастырским прещеньем
На Москву низовой рати
Задержал бы наступленье.

Но бессильны над владыкой
Все, и лесть, и истязанье:
Шлет святитель верной рати
Не запретное посланье,

А в глазах врагов смущенных
Он ее благословляет
И помочь ей благость Божью
Со слезами умоляет.

Изможден святитель пыткой,
Истощились старца силы,
И пред ним уж ангел смерти
Отворяет дверь могилы.

Но душа его святая,
На порой самом рая,
Все болеет и томится
О судьбе родного края.

И в предсмертной агонии,
Помертвелыми устами,
Все о нем он молит Бога –
Молит жарко, со слезами.

Вдруг подвал сырой и смрадный,
Где в оковах он томился,
Преисполнясь фимиамом,
Чудным светом озарился.

И предстал пред страстотерпцем
Убеленный сединами,
В черной инока одежде
Некий старец, ветхий днями.

И прозреньем духа свыше
Умирающий святитель
Угадал, что сей нежданный
Не от мира посетитель.

Был то Сергий преподобный,
Радонежский чудотворец,
Вестник милости Господней,
Божьей правды ратоборец;

Неустанный, неумолчный,
Перед благостью небесной
За святую Русь предстатель
И молитвенник болезный;

Кто своим благословеньем,
В пору бедствия иного,
Укрепил на бой с Мамаем
Князя Дмитрия Донского.

«Мир тебе, мой брат о Боге! –
Кротко молвил гость чудесный, -
Услыхал твою молитву
Сердцеведец Царь Небесный.

На твое за Русь родную
Призирая сокрушенье,
Он тебе, мой брат, со мною
Посылает утешенье.

Шлет тебе он благовестье:
Отложи тоску сомненья!
Не погибнет Русь святая,
Близок час ее спасенья!

Не погибнет Русь святая,
Враг над ней не вознесется, -
Сила земская восстала...
Брат мой, веруй, Русь спасется!

Эта сила Русь во веки
Не продаст и не обманет,
Эта сила скоро, скоро
Под Москвою грозно станет.

Грозно схватится с врагами
И пробьет к Москве дорогу,
И в Кремле заветном скоро
Грянет «Слава в вышних Богу!».

Сокровенны для живущих
Тайны Божья провиденья!
Но тебе Господь в час смертный,
Посылает откровенье:

Аки золото в горниле
Огнь палящий очищает,
Как булат на наковальне
Под ударами крепчает;

Как в природе бури, грозы,
Сокрушая то, что хило,
Возбуждают, укрепляют
Все, что здраво, в чем есть сила, -

Так, в путях Непостижимый,
Днями скорби и страданья
Воспитует Бог народы
На великое призванье.

Брат мой, внемли, возвещаю
Волю Господа святую!
Ждет удел великий в мире
Нашу родину земную.

Будет время: средь народов,
Русь высоко вознесется,
Но тяжелыми путями
Пробиваться ей придется.

И не раз еще случится
Ей изведать горе злое,
Гнет неволи и бесправья,
Горе смуты и крамолы,

Пришлых хищников обиды:
Скорби всяческой невзгоды;
Будут грозно подыматься
На нее войной народы,

Устроять ей будут ковы,
Злом иль завистью объяты,
И свои лихие люди,
И чужие супостаты.

И не раз казаться будет,
Что, под гнетом бед и горя,
Краю нашему родному
Не отбиться в этом споре,

Не изжить ему бездолья
Выше силы, выше меры;
Возликуют супостаты,
Усумнятся маловеры.

Но и в черную годину,
Посреди борьбы неравной,
Не погибнет Русь святая
И народ наш православный.

И с враждою, и с бедою
Он управиться сумеет, -
Все он, стойкий, переможет,
Все он, крепкий, одолеет.

И дождется и добьется
Он, за все свои невзгоды,
Царства света, царства правды,
Царства мира и свободы».

Смолкнул Божий благовестник,
Скрылось чудное виденье.
Старец взор возвел на небо
И воскликнул в умиленьи:

«Русь не сгибнет! Русь спасется!..
Боже благости великой!
Отпущаеши Ты с миром
Ныне, Господи Владыко,

Своего раба, прими же
Ты его в свою обитель!».
И почил с последним словом
Успокоенный святитель.

Опочил он, русским людям
Крепко верить завещая,
Что от всяческой невзгоды
Отстоится Русь святая.

М. Розенгейм.


Меч Пожарского
(В Московской Оружейной палате)

Здесь много видим мы и редкостей и славы,
Доспехов и держав, престолов и венцов,
Здесь Русская земля скрижалью величавой
Почтила подвиги исчезнувших веков,
И доблесть воинов, и мудрость государей,
И преданность граждан, и пастырей мольбу.
Здесь могут вопрошать преданья и судьбу
Историк мыслящий и страстный антикварий.
Владимир и Борис, татары и Мстислав, -
Все след оставили в таинственной палате.
Но больше всех венцов, престолов золотых,
Но больше всех кольчуг, доспехов позлащенных,
И кубков дедовских и чарок вековых,
И всех сокровищ, тут веками взгроможденных, -
Мне люб здесь меч один - меч бедный и простой,
Без пышного герба, меч ратника стальной...
Но он один решил событья мировые;
Но в битву сотни он водил других мечей,
Победой искупил честь родины своей:
То меч Пожарского, спасителя России!!!
Смотри же на него, боярей русских сын,
Смотри, отечество! слуга и гражданин!
Благоговей пред ним и помни: чистой славы
И доблести прямой свидетель величавый,
Сей меч нам к родине велит питать любовь,
Служить и делом ей, и словом, и советом!
Склони главу пред ним, - и удались с обетом
За Русь не пощадить ни жизнь свою, ни кровь!

Гр. Е. Ростопчина

*
Козьма Минин и князь Пожарский

Избрание Михаила Феодоровича
(НАРОДНАЯ ПЕСНЯ)

Как в старом-то было городе,
Во славном и богатом Нижнием,
Как уж жил тут поживал богатый мещанин,
Богатый мещанин Кузьма Сухорукий сын.
Он собрал-то себе войско из удалых молодцов,
Из удалых молодцов, нижегородских купцов;
Собравши их, он речь им взговорил:
«Ох, вы гой еси товарищи, нижегородские купцы!
Оставляйте вы свои домы,
Покидайте ваших жен, детей,
Вы продайте все ваше злато-серебро,
Накупите себе вострых копиев,
Вострых копиев, булатных ножей,
Выбирайте себе из князей и бояр удалова молодца,
Удалова молодца, воеводушку:
Пойдем-ко мы сражатися
За матушку за родную землю,
За родную землю, за матушку Москву:
Уж заполонили-то Москву проклятые народы, поляки злы!
Разобьем их, много перевешаем,
Самого то Сузмунда короля их в полон возьмем;
Освободим мы матушку Москву от нечестивых жидов,
Нечестивых жидов, поляков злых!
Уж как выбрали себе солдатушки, молодые ратнички,
Молодые ратнички, нижегородце купцы,
Выбрали себе удалова молодца,
Удалова молодца воеводушку,
Из славного княжеского роду -
Князя Дмитрия, по прозванию Пожарского,
За славный Москву-город сражатися.
С нечестивыми жидами-поляками войной бранитися.
Уж привел-то славный князь Пожарский своих храбрых воинов,
Привел ко московскиим стенам;
Становил-то славный князь Пожарский своих добрых воинов,
У московскиих у крепких стен;
Выходил-то славный князь Пожарский перед войско свое.
Как уж взговорил он своим храбрым воинам:
«Ох, вы гой еси, храбрые солдатушки,
Храбрые солдатушки, нижегородские купцы!
Помолимся мы на святые на врата, на Спасския,
На пречистый образ Спасителя!».
Помолившись, дело начали.
Как разбили-проломили святые врата,
Уж взошли-то храбрые солдатушки в белокаменный Кремль,
Как и начали солдатушки поляков колоть, рубить,
Колоть, рубить, в большие кучи валить;
Самого-то Сузмунда в полон взяли;
В полон взяли, руки-ноги ему вязали;
Руки-ноги вязали, буйну голову рубили,
Собиралися все князья, бояре московские,
Собиралися думу думати.
Как и взговорят старшие бояре, воеводы московские:
«Вы скажите, вы бояре, кому царем у нас быть?».
Как и взговорят бояре, воеводы московские:
«Выбираем мы себе в цари
Из бояр боярина славного –
Князя Дмитрия Пожарского сына».
Как и взговорит к боярам Пожарский князь:
«Ох, вы гой еси бояре, воеводы московские!
Не достоин я такой почести от вас,
Не могу принять я от вас царства московского.
Уж скажу же вам бояре, воеводы московские:
Уж мы выберем себе в православные цари
Из славного, из богатого дому Романова –
Михаила сына Феодоровича».
И выбирали себе бояре в цари Михаила Феодоровича.

*
Иван Сусанин

«Куда ты ведешь нас?.. Не видно ни зги!» -
Сусанину с сердцем вскричали враги.
«Мы вязнем и тонем в сугробинах снега;
Нам знать не добраться с тобой до ночлега.
Ты сбился, брат, верно нарочно с пути;
Но тем Михаила тебе не спасти!

Пусть мы заблудились, пусть вьюга бушует:
Но смерти от ляхов ваш царь не минует!..
Веди ж нас - так будет тебе за труды;
Иль бойся - недолго у нас до беды!
Заставил всю ночь нас пробиться с метелью…
Но что там чернеет в долине за елью?».

«Деревня!» - Сарматам в ответ мужичок:
«Вот гумна, заборы, а вот и мосток.
За мною! в ворота! Избушечка эта
Во всякое время для гостя нагрета,
Войдите - не бойтесь!». – «Ну, то-то, москаль!..
Какая же, братцы, чертовская даль!

Такой я проклятой не видывал ночи!
Слепились от снегу соколии очи...
Жупан мой - хоть выжми, нет нитки сухой!» -
Вошед, проворчал так сармат молодой.
«Вина нам, хозяин! мы смокли, иззябли!
Скорей!.. Не заставь нас приняться за сабли!».

Вот скатерть простая на стол постлана,
Поставлено пиво и кружка вина,
И русская каша, и щи пред гостями,
И хлеб перед каждым большими ломтями.
В окончины ветер, бушуя, стучит:
Уныло и с треском лучина горит.

Давно уж за-полночь... Сном крепким объяты,
Лежат беззаботно по лавкам сарматы.
В дымной избушке вкушают покой;
Один на стороже, Сусанин седой;
Вполголоса молит в углу у иконы
Царю молодому святой обороны.

Вдруг кто-то к воротам подъехал верхом.
Сусанин поднялся и в двери тайком...
«Ты ль это, родимый?.. А я за тобою!
Куда ты уходишь ненастной порою?
За-полночь... а ветер еще не затих...
Наводишь тоску лишь на сердце родных!».

«Приводит сам Бог тебя к этому дому!
Мой сын, поспешай же к царю молодому:
Скажи Михаилу, чтоб скрылся скорей;
Что гордые ляхи, по злобе своей,
Его потаенно убить замышляют,
И новой бедою Москве угрожают!

Скажи, что Сусанин спасает царя,
Любовью к отчизне и вере горя.
Скажи, что спасенье в одном лишь побеге
И, что уж убийцы со мной на ночлеге».
Но, что ты затеял? Подумай, родной!
Убьют тебя ляхи... Что будет со мной?

И с юной сестрою, и с матерью хилой?» -
«Творец защитит вас святой своей силой,
Не даст Он погибнуть, родимые, вам;
Покров и помощник Он всем сиротам.
Прощай же, о сын мой, нам дорого время!
И помни! я гибну за русское племя!» -
Рыдая, на лошадь Сусанин младой
Вскочил - и помчался свистящей стрелой,
Луна, между тем, совершила полкруга;
Свист ветра умолкнул, утихнула вьюга;
На небе восточном зарделась заря:
Проснулись сарматы - злодеи царя.

«Сусанин! – вскричали. - Что молишься Богу?
Теперь уж не время - пора нам в дорогу!»
Оставив деревню шумящей толпой,
В лес темный вступают окольной тропой,
Сусанин ведет их... Вот утро настало,
И солнце сквозь ветви в лесу засияло:

То скроется быстро, то ярко блеснет,
То тускло засветит, то вновь пропадет...
Стоят, не шелохнясь, и дуб, и береза;
Лишь снег под ногами скрипит от мороза,
Лишь временно ворон, вспорхнув, прошумит,
И дятел дуплистую иву долбит.

Друг за другом идут в молчанье сарматы;
Все дале и дале седой их вожатый.
Уж солнце высоко сияет с небес;
Все глуше и диче становится лес, -
И вдруг пропадает тропинка пред ними:
И сосны, и ели, ветвями густыми

Склонившись угрюмо до самой земли,
Дебристую стену из сучьев сплели.
Вотще на стороже тревожное ухо;
Все в том захолустье и мертво, и глухо...
«Куда ты завел нас?» - лях старый вскричал.
«Туда, куда нужно!» - Сусанин сказал.

«Убейте! замучьте! - моя здесь могила!
Но знайте, и рвитесь - я спас Михаила!
Предателя, мнили, во мне вы нашли:
Их нет и не будет на русской земли!
В ней каждый отчизну с младенчества любит,
И душу изменой свою не погубит».

«Злодей!» - закричали враги, закипев:
«Умрешь под мечами!» - «Не страшен ваш гнев.
Кто русский по сердцу, тот бодро и смело
И радостно гибнет за правое дело!
Ни казни, ни смерти и я не боюсь;
Не дрогнув, умру за царя и за Русь!» -

«Умри же!» - сарматы герою вскричали,
И сабли над старцем, свистя, засверкали.
«Погибни, предатель! конец твой настал!».
И твердый Сусанин весь в язвах упал.
Снег чистый чистейшая кровь обагрила:
Она для России спасла Михаила!

К. Рылеев


На памятник Сусанину

Тебе ль чугун, тебе ли мрамор ставить,
Сусанин доблестный и верный гражданин,
Святой Руси достойный сын?
Тебя ли можем мы чрез памятник прославить?
Увековечим ли тебя в стране твоей
Деяньем рук и грудами камней?
Чугун растопится... Полудня мрамор белый
Раздробят долгие морозы русских зим.
Есть памятник иной: он тверд, несокрушим,
Он силен и велик, как ты, Сусанин смелый!
Сей вечный памятник давно сооружен
Тебе в сердцах признательных потомков:
Во дни крамол и смут из пепла, из обломков,
С Россией новою восстал как феникс он, -
И с нею все растет, могучий и спокойный.
Да!.. благоденствие и слава Россиян,
Да!.. громкие хвалы позднейших сограждан.
Вот памятник, Сусанина достойный!

Графиня Е. Ростопчина


(Публикуется по изданию: «Минин и Пожарский. Избрание на Царство Михаила Федоровича Романова и Подвиг Ивана Сусанина». Рассказ из русской истории Е. Толычевой. С рисунками. Изд. 6-е. СПб.: Книгоиздательство Н.С. Аскарханова. 1910).

Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой.