В стране очередей счастливыми казались только голуби и манекены. Я разглядывал их, снующих под ногами прохожих и стоящих за недоступными витринами. Голуби садились и взлетали, хлопая крыльями, манекены, как крупные аквариумные рыбы, удивленно и гордо таращились нарисованными глазами. Застойная Москва жила своей обычной субботней жизнью, но мне в ней было все так же непонятно, как и в сновании голубей.
Номерок на руке. Только сейчас я понял его двойственную семантику. Но что поделать, очередь – человеческое объединение, линейное по своей форме, анархическое по своей идеологии, мимолетное по своей онтологии, уникальное по своему составу, но имеющее статус абсолюта в категории справедливости распределения благ.
Голуби и манекены явно ничего не знали об очередях. Первые не могли понять, зачем ждать, если нужно что-то ухватить. Манекенам же все модное и дефицитное доставалось просто так.
Я встал в очередь за колбасой, сестра стояла в очереди за сыром, мама стояла в очереди за мясом, а бабушка контролировала всех нас в наших трех очередях, плюс свою, за подсолнечным маслом в пластиковых бутылках.
Моя очередь была самая престижная, потому что колбаса представляла собой основу диеты советского труженика. Колбаса вареная, докторская или столичная, подавалась в виде бутерброда, в жареном или вареном(повторно!) виде как главное блюдо к гарниру, как основной ингредиент к салату оливье, наконец, как закуска к праздничному столу, нарезанная тонкими ломтиками! Колбаса сухая или полусухая, “полувареная” (как это полу-вареная? - спросите вы) – это уже были более специфические продукты, не рассчитанные на столь широкое употребление.
В очередь иногда вставали без очереди ветераны, инвалиды и многодетные, а также маргинальные элементы, которые, как правило, получали дружный отпор от всей очереди, иногда в натуральном виде, если не находилось слабака или доброхота, пропускавшего нахала вперед.
Как и подобает самой важной очереди, хвост ее выходил на улицу и формировался там, периодически удлиняясь до соседнего универмага. У меня было время поглазеть и на манекены за стеклом, и на сытых московских голубей.
Сзади меня подтолкнул чемоданом здоровенный краснолицый блондин в куртке из коричневого кожзама в такой же узкополой шляпе с раздвоенной тульей. Здоровяк широко и шумно дышал грудью, похожей на аккордеон, и смахивал со лба и затылка катившийся из-под шляпы пот. При этом с его простого широкого лица не сходила какая-то вынужденная виноватая улыбка. Широкие и квадратные, как у лошади, зубы, свидетельствовали о большой физической силе. Он заметил мой любопытный взгляд и улыбнулся еще шире. Подошла мама. По простоте душевной она так же удивленно посмотрела на здоровяка и спросила:
- Это где же такие здоровые люди живут?
- Из Курска мы, это от картошки и квасу, - протрубил он в ответ достаточно дружелюбно, вновь передвинув чемодан.
- Пойдем, - сказала она мне, - колбаса кончилась.
Очередь рассыпалась, чтобы собраться вновь где-то, и площадка перед продмагом опустела.
Прошло полвека. Теперь здесь одиноко стоит бронзовый памятник приезжему с чемоданом, и каждый прохожий норовит смахнуть с его лица капли дождя и пыль, от чего его широкое лицо ярко светится.