Ряд эпизодов из романа "Милосердие".Посвящается
памяти святого страстотерпца цесаревичу Алексию.
* * *
"Вбираю боль и скорбь столетья, судеб распутывая вязь.
Молитвой теплой отогреться, на лик царевича крестясь…"
18 июля 1914 год. Детская половина Александровского дворца.
До конца урока английского языка оставалось восемь минут. Поднявшись на второй этаж левого флигеля, старший преподаватель, направлявшийся в учительскую, с удивлением заглянул в приоткрытую дверь классной комнаты Цесаревича. Через распахнутое настежь окно ветерок играл белыми капусовыми занавесками и беспорядочно перелистывал страницами лежащей на подоконнике книги.
Сиднея Гиббса не было, а сам ученик стоял у ряда стенных полушкафов. Достав из отведённой ячейки, предназначенной для коллекции уральских минералов, небольшой розового цвета камень, Алексей с увлечением разглядывал его со всех сторон. Услышав шаги и знакомый голос, он с живостью обернулся:
— И вам доброго здоровья, Петр Васильевич. Мистера Сида только что попросили спуститься к маме на антресоль. А вот мы с ним принялись уже за вторую историю "Three blind Mice", — кивнув на подоконник, затараторил мальчик, — Сид сказал, что произношение моё ещё хромает, но есть успехи.
Тайный советник Пётр Петров высоко оценивал педагогические способности обоих преподавателей французского и английского языков и считал, что лучшего выбора и быть не может. Совершенно чудесным образом мальчик на глазах менялся под влиянием швейцарца Пьера Жильяра и Гиббса. Как поделилась с ним на днях Анна Вырубова, манеры его улучшились и он стал ладно обращаться с людьми. Вместе с тем наибольшее огорчение доставлял тяжкий недуг Наследника, по этой причине и занятия порой велись от случая к случаю. Что касается зарубежных языков, то здесь Петр Васильевич был полностью согласен с Их Величествами, "погружаться" в язык следует только впоследствии времени. У ребёнка перво-наперво должен выработаться чистый русский выговор, ибо язык Отечества до чрезвычайности важен для предстоящего Цесаря.
— Так что за камень, Алексей Николаевич?
Он прошёл к соседнему полушкафу с учебными пособиями. В нижних ячейках рядком стояли задачники по арифметике Аржанникова, Паульсона, Магницкого. Над ними, точно в карауле, возвышались буквари, азбуки, прописи, словари и книги по грамматике английских и французских языков. Петров усмехнулся, припомнив прогремевшую на всю Россию фразу из знаменитого учебника Марго – " Золотые зайцы не желают скакать по зеленым канатам". Поднял голову к секциям с русской словесностью. Скользнув взглядом по кожаным корешкам учебников русского языка, поначалу выбрал на сегодня Ушинского "Родное слово", но раздумал и достал "Практическую русскую грамматику" Греча. Она более подходила к нынешнему уроку.
— Розовый турмалин, Петр Васильевич! Папа; сказал, это редкий камень. Будучи цесаревичем, он привёз его из поездки по Уралу.
— Рад вашей увлечённостью геологией я в детстве тоже имел пристрастие. Сказывали, на екатеринбургском рынке гранильщики прозывают его "самоцветом". Ну, а теперь прошу занять своё место.
Продолжая предыдущее занятие, Петров поначалу шагнул к малой классной доске и прописными буквами начертал мелом верхние полстрофы из "Жаворонка". Это способствовало скорому припоминанию, а затем и твёрдому заучиванию стиха. После чего на большой доске написал –
"Въ родительномъ падеж; вм;сто м;стоим;нія
"её" употребляется м;стоим;ніе "ея".
Затем медленно продиктовал предложение:
— "Онъ взялъ ея шляпу с комода и отдалъ её ей", — и попросил дважды повторить эту фразу в тетради.
А по окончанию первого задания, постараться оживить в памяти всё поэтическое произведение блистательного русского поэта. Он вернулся к учительскому столу, давая возможность ученику сосредоточиться. На самом краю столешницы лежал с раскрытой бархатной обложкой и с рельефным изображением креста, Молитвослов Цесаревича. По всей видимости, книгу оставил второпях с первого урока духовник Царской семьи протоиерей Александр Васильев. На титульном листе Молитвослова значилась дарственная надпись:
"Его императорскому Величеству, Алексею Николаевичу,
атаману донскому и всех казачьих войск".
Помрачнел. Постоянное беспокойство за Алексея приносило Петру Васильевичу душевную боль. И хотя в последние месяцы состояние Цесаревича намного улучшилось, тем не менее тревога не отпускала. Вздохнув тяжело, пробормотал, осенив себя крестным знамением:
— Дай-то Бог, чтоб Благодарением притупилась лютость болезни!
Он тихо встал, намереваясь дать Алексею последнее на сегодня задание, прочесть очередные две страницы из книжки "Иванушка дурачок" и карандашом подчеркнуть непонятные слова. Но тотчас отказался от мысли, подумав, что лучше пока сохранять щадящий режим. Бросив взгляд на часы, решил вызвать автомобиль и вдвоём съездить в Александрийский парк. Улыбнулся, представив, как "донской атаман" будет рад навестить своё ржаное поле, пройтись по меже, потрогать окрепшие колосья. А потом они сообща обсудят, как ловчее ставить серп на жатву.
Скрипнула приоткрывшаяся дверь. Взволнованное лицо Вырубовой заставило насторожиться. По личному желанию она никогда бы не посмела нарушить тишину урока. Присмотрелся, в простоватом, прежде румяном лице, ни кровинки. Чёрная лента в каштановых волосах, знак фрейлины, свисал раскатанной полоской. Нешто стряслось?! Так и спросил, скользнув в коридор.
— Катастрофа... мобилизация... Петр Васильевич. И Австро-Венгрия туда же.
— Что вы, Анна Александровна, это касается лишь губерний, прилегающих к Австрии. По крайней мере, Ея Величество такого же мнения.
— Куда там! Ещё вчера Государь повелел начать всеобщую, а только сегодня сошло с газет. Даже Александра Фёдоровна оказалась в неведении и сейчас в полнейшей растерянности.
Выразительные глаза этой удивительной, неземной кротости молодой женщины полнились непролитыми слезам. Как-то на Вербное воскресенье Пьер Жильяр, пребывая в гостях в петербургской квартире Петрова, коснувшись в беседе ближайшей подруги Императрицы, заметил, что барышня очень религиозна, склонна к мистицизму и сентиментальна, но искренне предана Императорской семье. Петров и сам убеждался в этом. Уже более десяти лет он состоял преподавателем русской словесности в ведомстве Императрицы и неоднократно являясь к Ея Величеству за советом, все эти годы не раз встречал там Вырубову. Он помнил её ещё девицей, исполняющей обязанности городской фрейлины. А после неудачного замужества, когда уже не могла пребывать в этом звании, то и тогда императрица не пожелала расставаться с едва ли не единственным другом, которому доверяла. Так и заявляла злоязычникам, что не даст Анне место при дворе, затем, что она её подруга и желает, чтоб и впредь ею оставалась.
Что и говорить, Петр Васильевич, случалось и сам становился невольным свидетелем разнузданных наветов против искренне преданных престолу. Только вот в стенах дворца ни единым вздохом остерегался выразить своё отношение ко всему, что доводилось видеть и слышать. Одно лишь слово и даже заступничество не спасло бы, разлучили бы с любимейшим "пятым" учеником, к коему напрочь душой прикипел.
Промокнув платочком невыплаканные слёзы, женщина немного успокоилась, спросила полушёпотом:
— Как самочувствие Алексея Николаевича?
— Наилучшим образом. Да вы только прислушайтесь, с каким чувством излагает, — невольная улыбка тронула губы учителя.
Из-за двери жаворонком разливался звончатый голосок:
На солнце темный лес зардел,
В долине пар белеет тонкий,
И песню раннюю запел
В лазури жаворонок звонкий.
Собираясь удалиться, Анна Александровна чуть задержалась:
— Да он и к людям привязывается с таким же чувством. Однажды Государыня поведала мне, что Алексей с раннего детства не чурается простых людей. А недавно заявил Матери: "Когда буду царём, не будет бедных и несчастных!".
— Дай-то Бог! — с умилением и нежностью прошептал в ответ Петр Васильевич.
Подходя к двери, уже думал о том благостном для России дне, когда слова Цесаревича хлебным злаком приютяться на добрую почву.
— Дай-то Бог! — повторял старый учитель.
8 марта 1917 год. Среда. Александровский дворец.
Утром явился обер-гофмаршал:
— Ваше Величество, завтра к нам приезжает Государь! — возбуждённым голосом объявил Бенкендорф, — Но это не всё. Генерал Корнилов предупредил придворных чинов: кто хочет остаться и разделить участь Царской семьи, пусть остаётся. Потом во Дворец уже никого не впустят и не выпустят.
— Лили; ... Лили;, Вы понимаете, что означает этот приказ?! — с побледневшим лицом Александра Фёдоровна тотчас обратилась к подруге, — После того, как он войдет в силу, никто не будет вправе покинуть Дворец, будет прервано всякое сообщение с внешним миром. Что Вы решили? Подумайте о Тити... Разве Вы сможете обойтись без сына?
— Мое величайшее желание – это остаться вместе с Вами, Ваше Величество, — не колеблясь ответила Юлия.
— Я так и знала, Моя храбрая девочка! — воскликнула Александра Фёдоровна, — Но... боюсь, для вас это будет тяжёлым испытанием.
— Обо мне не беспокойтесь, Ваше Величество, Мы будем вместе делить опасности.
В полдень во Дворец явился главнокомандующий войсками Петроградского военного округа с требованием о встрече с Государыней. Выслушав Корнилова, Бенкендорф едва сдержался, дабы не высказать в лицо какого он мнения о клятвопреступнике, но опасаясь за Государыню, был вынужден подчиниться. Скрывшись за дверями кабинета, граф почти сразу вышел с предложением следовать за ним.
Александра Фёдоровна вышла в одежде сестры милосердия и искренне обрадовалась, увидев генерала:
— Я слушаю вас, Лавр Георгиевич.
— Ваше Величество, на меня возложена тяжёлая обязанность объявить об аресте, но прошу Вас быть спокойной: ничего не только опасного, но даже особых стеснений арест за собой повлечь не может. Однако вынужден заменить дворцовую охрану мятежными солдатами, — последнюю фразу он произнёс, старательно отводя взгляд.
Несмотря на подавленность, Государыня до конца встречи сохраняла на лице полуулыбку, совершенно искренне предполагая, что Корнилов расположен к Ней и ко всей Её Семье. Внутренне Александра Фёдоровна была даже удволетворена, что объявление об аресте сделано славным генералом, а не кем-либо из членов нового правительства.
Помимо Бенкендорфа, присутствующая при разговоре Юлия Ден сжала ладони в кулаки, лишь побелевшие костяшки выдавали её волнение. Выходит, нужды в пехотном полку и конвое больше нет?! Её охватила растерянность. А буквально за час до этого, граф Апраскин, не пожелавший по слабости духа до срока волновать Государыню, поведал ей, что Временное правительство вчера приняло постановление: Признать отрёкшегося Николая II и его Супругу лишенными свободы, и доставить императора в Царское Село.
Заканчивался тяжкий день расставаний. Когда командир и офицеры Сводно-пехотного полка пришли проститься с Её Величеством, многие не выдержали и разрыдались. Наслышанные о готовящемся аресте Августейшей Семьи, немало пехотных и морских офицеров прибыло из Петрограда. Приехали и бывшие раненые из Её лазарета, дабы попрощаться. Из рук Августейшей сестры милосердия все они получали на память носовые платки с инициалами.
После ухода генерала, Александра Фёдоровна вызвала преподавателя французского языка, который сразу обратил внимание на Её крайне возбуждённое состояние.
— Корнилов от имени Временного правительства объявил Мне, что по прибытию Государя, мы оба арестованы, а все те, кто не желает подвергнуться тюремному режиму, должны покинуть дворец до четырех часов, — Она выжидающе смотрела на швейцарца.
— Остаюсь, Ваше Величество, — ответил он не задумываясь.
Александра Фёдоровна выдохнула облегчённо:
— Мсье Жильяр, Государь возвращается завтра, надо предупредить Алексея, надо всё ему сказать... Не сделаете ли вы это? А я пойду поговорить с дочерьми.
Учителю невыносимо было видеть, как Она страдает при мысли о том, как Ей придётся взволновать больного Цесаревича, объявляя ему об отречении Отца. Жильяр хорошо понимал, что Государыня не может допустить, чтобы сын услышали это печальное известие от самого Императора.
— Я тотчас иду, — он слегка склонил голову в поклоне.
* * *
После встречи с генералом Юлию не отпускало дурное предчувствие. Она не верила его словам, поскольку ей доподлинно было известно, что Корнилов частенько не упускал возможности злословить о Государыне. Вечером, словно в подтверждение, граф Бенкендорф сообщил ей доверительно, что распоряжение Корнилова об аресте Императорской Семьи пахнет изменой присяге, данной Монарху, а вкупе с другими обстоятельствами, этот приказ совершенно беззаконен, поскольку официальных обвинений генерал вчинить не удосужился.
— Мама; нам всё рассказала, Лили;. Но раз Папа; приедет к нам, всё остальное не имеет значения. — необычно сдержанным тоном проговорила Мария, — Но ведь вы всё это время знали, что происходит, как могли скрыть это от нас? Ведь вы всегда такая нервная... Как вам удалось остаться спокойной?
Юлия привлекла к себе Княжну и поцеловала в лоб:
— Мужеством я обязана твоей Родительнице, моя девочка. Она являет собой такой пример отваги, что я не могла не последовать ему.
* * *
В спальне хозяина стоял полумрак и "Джой" сладко похрапывал на прикроватном ковре. Свет из приоткрывшейся двери разбудил спаниеля. Он лениво поднял темно-коричневую лохматую голову и снова опустил на свои короткие лапы. Слишком знаком ему был этот человек. Хозяин, теребивший до этого его длинное шелковистое ухо, выжидающе взглянул на учителя. Не желая затягивать слишком тяжёлый разговор, Жильяр склонился над кроватью:
— Monsieur Alexei, Ваш отец возвращается завтра из Могилёва и вряд ли туда вернется.
— Почему?
Как видно неприятное известие сильно огорчило Алексея. Больше года неотлучно сопровождая Цесаревича в поездках на фронт, Пьер отлично знал, как Он рвался в Ставку, хотя и частенько захварывал. В первый же день прибытия его ученика, к удивлению учителя, тот часами сосредоточенно погружался в изучение военных карт, утыканных маленькими флажками. Пристрастился Алексей и объезжать с Отцом позиции, общаться с солдатами и ни о чём другом не говорил, как только о войне. Жильяр не раз читал немалую озадаченность на лицах офицеров, когда юный Цесаревич выражал своё мнение специальной военной лексикой, не хуже кадрового военного. А в день возвращения Брусилова в Ставку после своего крупного успеха в Галиции, учителя приятно поразило, как преисполненный восторга Алексей на глазах у всех выбежал навстречу, чтобы поздравить генерала.
Чуть переждав, Жильяр мягко продолжил:
— Знаете, Алексей Николаевич, Ваш отец не хочет быть больше императором.
С обескураженным видом мальчик уставился на Жильяра:
— Зачем? Почему? — полагая, что ослышался, он медленно приподнялся на локте.
— Потому, что очень устал и перенес много тяжёлого за последнее время.
— Ах, да! Мама; сказала, что, когда он хотел ехать сюда, его поезд задержали, — немного успокоившись, Алексей опустился на подушку, — Но Папа; потом опять будет императором?
— Государь отрекся от престола в пользу великого князя Михаила Александровича, который временно отклонил принять... э... l'autorit; sup;rieure.
— Высшую власть? Но... но тогда кто же будет императором?! — не скрывая нарастающую тревогу, Алексей вновь вскинул голову.
— Я не знаю, пока никто!
Лицо мальчика резко зарделось и он замолчал, не высказывая и намёком на свои права Наследника. Прошло несколько минут, прежде чем спросил с досадой в голосе:
— Если нет больше царя, кто же будет править Россией?!
— Вероятно, Временное правительство, mon gar;on, — Жильяр глубоко вздохнул, — тогда, быть может, Ваш дядя Михаил и взойдет на престол...
Вот уже пять лет воспитывал он Цесаревича, всякий раз отмечая в своём ученике острый проницательный ум. А иногда он просто удивлял вопросами не по возрасту, свидетельствовашие о тонком, интуитивном уме и богатстве натуры. В маленьком капризном существе, каким Цесаревич казался вначале, Жильяр открыл ребенка с сердцем от природы любящим и чувствительным к чужим страданиям, поскольку сам много страдал от своей болезни. Покидая комнату, Пьер невольно улыбнулся, припомнив заступничество мальчика. Как поведала ему Татьяна Николаевна, "наше маленькое сокровище" не успокоится, пока сразу не поможет. Поварёнку отказали в должности за какую-то провинность и Алексей, узнав об этом, приставал весь день к родителям, пока не приказали кухаря взять обратно.
Собираясь прикрыть за собой дверь, он увидел покорно ожидающую его Государыню. Встретившись с Её благодарным взглядом, Жильяр молча уступил дорогу...
Разрушительный смысл собственных слов доставлял Александре Фёдоровне не меньшие муки. Она сидела на краешке постели и желая хоть как-то скрасить душевную боль сына, с тихой грустью поглаживала его по руке. Женщина прекрасно осознавала, что своими словами убивает в Алексее всякую надежду, за которую он продолжает отчаянно цепляться.
— Выходит, я больше никогда не поеду с Папа; на Ставку? —
— Нет, мой голубчик, никогда.
— Неужели я не увижу ни Свои полки, ни Своих солдат?
— Боюсь, что нет... — как ни старалась не выказать своего волнения, голос Александры Фёдоровны заметно дрожал.
— О Господи! А яхта, а все мои друзья на её борту? Неужели мы больше никогда не отправимся в плавание на ней? — чуть ли не со слезами на глазах продолжал допытываться Алексей.
— Да... мой бэби. Мы никогда больше не увидим "Штандарт". Он теперь не наш...
21 марта 1917 год. Вторник. Александровский дворец.
Утро Ден провела в обществе Государыни, а обедала с Вырубовой в тщетной надежде отговорить её от намерения навестить Марию. Аппетит у Юлии полностью пропал, когда Анна, полулёжа на банкетке, поведала ей, как случайно проезжая в коляске мимо детской Алексея, она увидела матроса Деревенько, который, развалившись на кресле, приказывал Наследнику подать ему то-то, то другое. Алексей с грустными и удивленными глазками бегал, исполняя его приказания.
— А ведь этот малоросс пользуется любовью Их Величеств: столько лет они балуют его и семью его засыпают подарками. Мне стало почти дурно, — Анна промокнула глаза, — и я умоляла, чтобы меня скорее увезли…
31 марта 1917 год. Страстна;я пятница.
И нынешний день обещал быть нелёгким. К трём часам Беляев почувствовал себя худо, беспокоил желудок и важнейшие богослужения Великой Пятницы давались ему нелегко. По завершению Выноса Плащаницы и Чина Погребения Афанасий Иванович удалился в свою комнату. Добравшись до кресла, долго сидел в недвижении, пока не почуял близкое дыхание. Открыв глаза, увидел стоящего перед ним протодиакона с небольшой чашей:
— Прими, Афанасий Иванович, полегчает, — Николай поднёс ему серебряный потир, где на дне плескалось церковное вино.
Отпив пару глотков, Беляев благодарно кивнул и почти сразу задремал. Очнулся от лёгкого покашливания Оамера. Почувствовав себя намного лучше, поспешил встать. Подойдя к столику, надел поверх рясы епитрахиль, взял в руки крест и Евангелие, и за скороходом, указывающим путь, отправился наверх в комнаты детей. В знак почтения Оамер провёл его через все детские помещения. Удивительные, по-христиански убранные комнаты Великих Княжен приятно поразили его, поскольку вся их обстановка представляла собой невинное, не знающее житейской грязи, чистое, непорочное детство. У каждой Княжны в углу комнаты был устроен настоящий иконостас, наполненный множеством икон разных размеров с изображением особенно чтимых святых угодников. Пред иконостасом стоял складной аналой, покрытый пеле;ной в виде полотенца, на котором размещались молитвенники и богослужебные книги, а также святое Евангелие и крест. Окинув на прощание взглядом развешанные по стенам иконки, недорогие гравюры и фотографии на религиозные темы, Афанасий Иванович последовал за скороходом.
Для выслушивания молитв перед исповедью все четверо ожидали духовника в последней комнате. Поприветствовав его, они встали в очередь. Завершив положенную молитву, протоиерей подошёл к лежащей на кровати Ольге Николаевне. Низко склонившись, он вполголоса приступил к Чинопоследованию исповеди:
— Се чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое…
По окончании перечисления своих грехов, Ольга попросила прощения у Господа и насколько позволяли силы, склонила голову для прочтения священником разрешительной молитвы. Поцеловав крест и Евангелие, взяла благословение у отца Афанасия и только затем устало откинулась на подушки.
Наступила очередь Марии, которая полулежала в большом кресле, затем и Анастасии. Всё это, в общем-то, недолгое время Алексей тихо сидел в креслах, не допуская слушания чужих исповедей и как наставляла его Матушка, пытался избегать сторонних мыслей. Судя по напряжённому виду, как заметил подошедший к нему протоиерей, он теперь старательно вспоминал свои грехи, по-видимому, с целью более полного их изложения на исповеди.
С тоской и болью вглядывался отец Афанасий в чистое, открытое мальчишеское лицо, обрамлённое тёмными волосами, отливающими бронзой. На него доверчиво взирали удивительные большие голубовато-серые глаза. Склонившись к Цесаревичу, он вполголоса приступил к Чинопоследованию исповеди:
— Се чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое…
Алексей сильно волновался, но просить священника задавать наводящие вопросы, как видно, не желал. Склонив голову перед крестом и Евангелием, едва слишно, он понялся перчислять свои грехи, которых оказалось просто уйма:
— ...Также до недавнего времени арапам нашим досаждал, стократ за день проходил мимо, а они передо мной открывали и закрывали двери.
Алексей потупился на мгновение:
— Воровал кукол у сестёр... У знакомого офицера девочки были, носил ему в казарму для них, — глаза его смотрели не по-детски серьезно, — А ещё зависть гложет. Анастасия может по деревьям лазить, как мальчишка, а мне нельзя...
Тяжело вздохнув, Алексей напоследок выдавил то, что очевидно, наиболее угнетало его:
— В прошлом году на фронте вчистую проигрался в карты... Мама; обманул, — горячо шептал Цесаревич духовнику на ухо, — До сих пор лживое письмо стоит перед глазами:
"Моя дорогая душа, любимая, драгоценная Мама. У нас тепло. Содержание! Умоляю тебя!!! Нечего есть! Нет удачи и в "Naine Jaune"! Скоро продам свою одежду, книги и в конце умру с голоду. Целую Твою руку!!! Целую тебя многократно, храни тебя Бог! Алексей"
Юный "грешник" приложился к кресту, затем к Евангелие и покорно дожидался благословения.
— Вижу твоё искреннее раскаяние, сын мой и твёрдое намерение больше не повторять исповеданных грехов, — насилу удерживая слёзы, Афанасий Иванович расстроганно погладил мальчика по голове и низко склонившись, поцеловал в лоб.
Безмерная усталость одолевала священника. Он едва шёл и на ходу всё промакивал и промакивал платочком глаза:
— Господи, спаси и сохрани! Какая преданность безусловная воле Божией и чистота в помышлениях!
До самого вечера отчаяние бередило его душу. Полное незнание Великих Княжен земной грязи – страстной и греховной – приводило Афанасия Ивановича в изумление. Он решительно недоумевал, беспрестанно спрашивая себя, да нужно ли было напоминать ему, как духовнику, о грехах, может быть, им неведомых?! Как расположить к раскаянию в неизвестных для них прегрешениях?! Какое же незлобие, смирение, покорность родительской воле! Дай, Господи, думал он, чтобы и все дети нравственно были так высоки, как дети отрекшегося от Престола Царя!
2 июля 1917 год. Воскресенье. Александровский дворец.
Утром по телефону из дворца Афанасию Ивановичу сообщили, что лошадей подадут загодя, поскольку прежде литургии состоится панихида по Людмиле Буксгевден, сороковой день со дня её смерти. По окончании панихиды литургия началась буднично, когда внимание Беляева внезапно привлекло небывалое поведение Наследника, который пришёл к херувимской тихо и незаметно, отдельным ходом, прямо в алтарь. Алексей стал прислуживать в святилище: брал от псаломщика кадило, относил его на место и вновь подавал для передачи протодиакону. К своей душевной радости, Афанасий Иванович впервые обнаружил склонность юного любимца своих родителей принять соучастие в церковном богослужении. Это вызвало у присутствующих подлинное утешение, многие открыто плакали. Непрестанно прикладывая платочек к глазам, протоиерей завершал литургию на слова Евангелия:
— "И видя веру их, рече разслабленному: дерзай чудо..."
Каляска остановилась у дома, когда отцу Афанасию припомнилось известное выражение: алтарник – это прообраз ангела на земле. Какое-то время он сидел в раздумье и всё спрашивал себя: не Агнец ли божий предстал пред ним сегодня?
* * *
Сегодняшняя литургия закончилась к полудню и Алексей отправился в Классную комнату. В последнее время от нехватки общения со сверстниками, сам не сознавая, он зачастую искал утешение в молитвах. Нынче это неожиданно вылилось в прислуживание в алтаре, доставившее ему удовольствие. Алексей улыбнулся, вспомнив озадаченные лица близких, однако зайдя в класс, на него вновь навалилось чувство одиночества. Вероятней всего этому способствовал противный запах махорки. Он досадливо ступал по бархатному ковру с высоким зеленоватым ворсом в грязных следах солдатской обувки. Серый день проникал в полуоткрытые окна, а в зеркальных стёклах углового ясеневого шкафа приободряюще отражался шкафик письменного стола. Большая классная доска, чистехонькая с давешнего дня, злобно щерилась корявыми словами грубой лексики, о значении которых мальчик мог только догадываться. На Малой же доске рукой любимого учителя, по счастью, всё ещё значилась наполовину сохранившаяся выписка из Грунского:
§ 38. Н;которыя синтаксическія особенности.
Такіе обороты: Нсоусо; рождыііоусд влъсвн прндоиід
Бъиіьдъшоу нсоусоу ... н прннде сътннкъ мы должны
перевести: когда родился Іисусъ, пришли волхвы...
В самом низу прописными буквами белело слово "окшіъ" с жирным знаком вопроса. Алексей подобрал растоптанный на полу остатний кусочек мела, поставил длинное тире и вывел ответ, однако увы, не совсем аккуратным почерком: – строеніе для сушки хл;ба въ снопахъ.
— Дорогой Петр Васильевич! Мне очень жалко, что Вас нету, — прошептал он, едва не плача, — Скучно без Вас.
Подойдя к парте, он тронул лежащий на ней Молитвослов, казалось, хранивший тепло рук отца Александра. Бедный Александр Петрович, горечью подумал Алексей. Он знал, что сын Васильева, офицер Павловского полка, как год погиб на фронте. Тогда, из сочувствия к отцовскому горю, Мам; предложила перевести остальных сыновей из боевых частей в тыл, но отец Александр воспротивился.
Присев за учительский стол, Алексей достал из глубины маленького ящичка, с крошивом мела, свой дневник и отложил в сторону, после чего принялся за стопку почтовых конвертов. Развязав ленточку, он стал привычно перебирать письма наставника, это его успокаивало. С тихой грустью Алексей пробегал глазами дорогие для него строчки, где Петр Васильевич делился опытом, как правильно возделывать картошку, лук, огурцы. Говорил, что и сам чувствует, что в таких работах и забывается весь мир, и отдыхает душа. Писал, что один Бог занает, сколько душевных мук принесла ему минувшая болезнь любимого ученика и что очень был рад, когда узнал, что страдания благополучно миновали. В отдельном листочке подробно перечислялись задания по русскому языку и педагог сообщал, что его ученик теперь пишет и излагает почти без ошибок и это не может не радовать учительское сердце. Тем не менее самого Алексея, несмотря на бодряческий тон писем, безмерно печалило последнее известие. Петр Васильевич, как с близким другом, делился с ним своей главной скорбью: "Жду, когда кончится дело о моей отставке, к которой побудила меня и болезнь, и упразднение моей должности, которую я занимал".
Утерев рукавом гимнастёрки выступившие слёзы, Алексей открыл дневник и развернул заложенное между страницами письмо учителя, доставленное полторы недели назад. Его он выучил едва ли не наизусть и решил более не читать, однако не выдержал. С сердечным замиранием, в который раз, интуитивно деля со старым учителем его душевную боль, вчитывался мальчик в исходившие горестью строки:
"Милый дорогой мой Алексей. Я лежу пластом. Худ и слаб я, как тросточка! Желаю Вам не болеть! Приболел и я. Лицо моё выпрямилось, но губы по-прежнему остались перекошенными. Ходить пешком... я много не могу, да и запрещено. Как мне ни тяжело ещё писать, дорогой мой ненаглядный Алексей Николаевич, но желание сказать вам слово привета превмогает мою слабость! Почерк мой не изменился, но пишу я втрое медленней..."
Желая отвлечься от грустных мыслей, он прошёл к карте Западного фронта, ещё в первые дни войны, по его просьбе, вывешенной на дальней стене.
— Папа; говорил, что в понедельник 26 июля наши войска произвели новый прорыв, захватили более сотни офицеров и, кажется, семь тысяч нижних чинов, — бормотал Алексей, зрительно отыскивая нужный ему Галич, — Во вторник взяли город, а с ним три тысячи пленных и ... около тридцати орудий. Слава Богу!
Вернувшись к столу, он убрал в ящик свой ежедневник с заметками. Взгляд коснулся надписи на толстой обложке:
"Первый дневник моего маленького Алексея. Мама".
На позапрошлое Рождество он получил его в подарок от любимой матушки и теперь старательно вписывал в него, помимо распорядка дня, все посещавшие его мысли. Алексей откинул обложку и не смог сдержать горькой усмешки, увидев одну из своих первых записей:
"Я ненавижу быть в Царском Селе, где я единственный мужчина среди суетливых женщин!"
Вот туполобый, мелькнула в голове невесёлая мысль, всё ворчал на желания сестричек исполнить любой его каприз. Как было тут не припомнить поразившую его строчку из книги святителя Феофана, которую однажды зачитал ему отец Александр:
"Вскипевшая самость делает человека словно помешанным и поддавшийся ей начинает городить глупости".
В аккурат про меня, заключил Алексей. Тут он спохватился, совсем забыл о делах. К двум часам его ждут на прогулку, а потом предстоит урок истории с Папа;, да ещё до ужина надо подготовить свой аппарат к показу кинематографа. Алексей вернулся к учительскому столу и бросил взгляд на собственные настенные часы. Часы-ходики являлись его тайной гордостью, поскольку своими руками собрал по схеме, указанной в руководстве конструктора. Он затолкал дневник в глубину ящичка и поспешил на переодевание в Спальную комнату.
30 июля 1917 год. Воскресенье. Старый кабинет Николая II.
Обширная "как у отца" оттоманка, где в последнее время Николай Александрович проводил ночи, казалось, не отпускала. Чрезмерная душевная усталость, как бы в отместку мышцам, требовавшим привычную физическую нагрузки, какое-то время не давала встать. Утренний отголосок белых ночей, заглядывавший в окна, уже высвечивал висевшую над рабочим столом лампу. Взглянув на каминные часы, Он встал и привычно облачившись в будничный армейский мундир, направился к столу. На широкой столешнице, уставленной семейными портретами и фотографиями, уже не сохранялся прежний порядок, явно наведённый чужими любопытствующими руками. Присев за стол, Государь открыл коробку с турецкими папиросами, понимая, что не в праве их курить, поскольку подарены ему новым врагом – султаном; но они превосходны, да и нет у него других. Николай Александрович закурил и с грустью пододвинул к себе прошлогодний подарок детей, изящную кожаную пепельницу. До обедни ещё оставалось время. Достав свой дневник, он открыл чистую страницу и взялся за перо:
Сегодня дорогому Алексею минуло 13 лет. Да даст ему Господь здоровье, терпение, крепость духа и тела в нынешние тяжелые времена!
Затем для памяти хотел дописать, чтобы на прогулке велеть престарелому графу разделить урожай овощей и дрова среди тех людей из прислуги, которые остались верными семье. Он обмакнул перо в чернила, как в кабинет вошла Татьяна.
— Катя Зборовская доставила, — она вынула из кармана сложенные вчетверо листочки, — Валентина Ивановна прислала нам записку с поздравлениями по случаю дня рождения Алексея. И ещё мне пишет:
"Что касается тебя, моё дорогое дитя, то позволь старой Валентине Ивановне, которая так сильно любит тебя, мысленно осенить тебя крестным знамением и горячо поцеловать тебя".
— Какое милое письмо. Она попрежнему в Дворцовом лазарете?
— Нет, Папа;. Валентина Ивановна с Грековой уже недели две как служат в военном госпитале при бывшем Софийском почтовом дворе.
— Насколько помню, муж Чеботарёвой в плену. Что слышно?
— Валентина Ивановна писала, что в ближайшие месяцы его могут освободить. И ещё мне записка от Ольги Порфирьевны. Барон Таубе сделал ей предложение.
— Дай Бог им счастия! Как говорится, кто находит жену, тот находит благо и получает благоволение от Господа.
Донимала жара и Николай Александрович поспешно встал, прикидывая, что после обеда на вчерашней просеке успеет срубить хотя бы одну ель и с детьми распилить её на части. Обтирая лицо повлажневшим платком, он с безучастностью подумал, что к отъезду всё уложено, только на стенах остались картины, о чём известил его Нагорный, "дядька" сына. Как и Аликс, Он издавно питал уважение к огромному и весёлому матросу со "Штандарта", так и к лакею Седнёву. А на днях оба бывших моряка, как ни пытались отговорить их Супруги, единогласно заявили, что последуют до конца за Августейшей семьёй.
Николай Александрович убрал дневник в стол и слегка улыбаясь, взглянул на дочь:
— Пойдём позавтракаем, моё дорогое дитя. К молебну стрелки 3-го полка должны принести икону Знаменской Божьей Матери, — Он проглотил неожиданно возникший комок в горле и продолжил дрогнувшим голосом, — Ты знаешь, мне как-то особенно тепло молиться Её святому лику вместе со всеми нашими людьми.
Николай Александрович хотел добавить, что увидят икону, вероятно, в последний раз, да язык не повернулся огорчить дочь. Впрочем и Татьяна подумала об этом же. Она резко отвернулась, дабы не столкнуться со страдальческим взглядом Отца и первая направилась к двери.
31 июля 1917 год. Спальня Цесаревича.
Похоже, пришло наше последнее утро в Царском, отрешённо отметила Александра Фёдоровна. Предстоящее убытие в неизвестность из родного дома убивали последние надежды на пребывание в Ливадии. Она взглянула на угловой киот и перекрестилась на икону "Воскресение Христово". Семь лет назад, одобряя благочестие Цесаревича, иерусалимский Патриарх Дамиан подарил Алексею на Пасху эту икону с частицами камней от Гроба Господня и Голгофы. И вот с недавнего времени Её постоянно тянуло сюда, где множество дней и ночей Она разделяла му;ки у постели сына. Разрываясь от жалости, Александра Фёдоровна смотрела на метавшегося по комнате её повзрослевшего Бэби. Он то живо вскакивал с постели, хватаясь и бренча на балалайке, то бросался к спаниелю, вяло терзавшему кайзеровскую плюшевую собаку и нехотя отнимал у него. Напоследках похрустел кусочками ржаных сухарей, добытых из дарённого солдатского ранца и подошёл к окну, подхватив по пути дремавшего в мягком кресле кота. Рассматривая часовых у ворот Дворцового парка, Алексей с тоской в голосе прошептал:
— Если бы я хоть раз мог отсюда вырваться! — он ещё крепче притиснул "Котьку" к груди, — Хотя бы единственный раз!
В последнее время сын всё чаще произносил подобные фразы и Александра Фёдоровна в ответ лишь молча прикладывала платочек к глазам. Алексей долго гладил мягкую шёрстку, пока его сиамский любимец, недовольно вертя хвостом, не вырвался и спрыгнул на пол. Провожая взлядом вновь развалившегося на кресле кота, Александра Фёдоровна невольно подумала, что вряд ли теперь эта божья тварь вновь отведует так полюбившихся ей устриц. Как мать, она осознавала, что Алексею нехватает общения со сверстниками, для которого самым большим счастьем сейчас было бы поиграть с сыновьями Деревенько. Она тяжело вздохнула, вороша в памяти жаркие рассказы Алексея, как они с Папа; посещали разные полки и участвовали в награждении военных, отличившихся на фронте, и что ему очень нравиться общение с простыми солдатами, и разговаривать с ними об их жизни.
Видя как сын выгребает остатки ржаного крошева на ладошку и с каким аппетитом уплетает, Александра Фёдоровна с грустью вспоминала, как бывало почти ничего не кушая за столом, он, со слов смеющегося Харитонова, тихонько пробирался с "Джоем" к дворцовой кухне и, постучав в стекло окна, просил у повара ломоть чёрного хлеба, а затем на глазах Ивана делился им со своим кудрявым любимцем.
Очнувшись от невесёлых размышлений, Она достала "вечное перо" с блокнотом, простые почтовые конверты и подсела к туалетному столику. Следовало написать пару прощальных писем. Начала со старого, верного обер-гофмаршала Бенкендорфа, не уверенная, найдётся ли при отъезде на это время:
"Дорогой граф. От любящего сердца горячо благодарю Вас за все, все эти 23 года — да наградит Вас Господь Бог — мы это не умеем, да благословит Вас. Грустно Вас и дом родной покидать — и вообще, но Господь милостив, я крепко ему верю. Еще раз до свидания. Обнимаю Вас".
Запечатывая записку в пакетик, Александра Фёдоровна уже думала о той утешительной весточки, которую на днях донесла им Зиночка Толстая, состоящая в переписке со старшими дочерями. Её несчастливую подругу наконец отпустили из Трубецкого бастиона Петропавловской крепости и Зиночка даже переслала от Вырубовой записку. Хоть единственная добрая весть, мелькнуло в мыслях и Она тотчас принялась за письмо к Анечке:
"Нам не говорят, куда мы едем (узнаем только в поезде) и на какой срок, но мы думаем, что туда, куда ты недавно ездила — святой зовет нас туда и наш друг. Не правда ли, странно, и ты знаешь это место. Дорогая, какое страдание наш отъезд, все уложено, пустые комнаты — так больно, наш очаг в течение 23 лет".
Следует сегодня же послать письмо с верным человеком, решила Александра Фёдоровна. Она выбежала из спальни и отыскала камер-курьера в его комнате:
— Друг мой, будь любезен, дождись и вручи это письмо Зборовской, так как сегодня понедельник и она обязательно придёт. Попроси Катю сходить в Серафимовское убежище-лазарет № 79, что на Малой 3, — она протянула курьеру клочок бумаги, второпях вырванный из блокнота, — Пусть разыщет эту фельдшерицу.
— Войно Федосья Семёновна, — прочёл вслух Евреинов, — Имя знакомое... слышал, её нанимала госпожа Вырубова для своего лазарета.
— Всё верно. Она такая худенькая и бледная. Поторопитесь, голубчик.
— Исполню в точности, Ваше Величество.
Александра Фёдоровна возвращалась к Алексею, как из распахнутых окон зала до её слуха донёсся перезвон колоколов Екатерининского дворца. Как жаль, что нельзя с дочерями сходить даже к "Знамению", подумал она. Внезапно ей припомнилась прошлогодняя поездка Анечки с Лили; в Тобольск поклониться мощам Иоанна Тобольского. Тогда Григорий Ефимович предрёк, что Она обязательно побывает у него на родине. Побывает… Побывает перед смертью?! Неужто это последний их путь и всё сбудется? Несмотря на вспотевший лоб, Ей отчего-то стало зябко. Зайдя в комнату, Александра Фёдоровна поспешила закрыть за собой дверь, словно стараясь этим защитить сына.
* * *
2012 - 2023 гг.